Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

• Название: От Кибирова до Пушкина
• Автор: Александр Лавров
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-840-6

В сборник вошли работы, написанные друзьями и коллегами к 60-летию видного исследователя поэзии отечественного модернизма Николая Алексеевича Богомолова, профессора Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. В совокупности большинство из них представляют коллективный набросок к истории русской литературы Серебряного века. В некоторых анализируются литературные произведения и культурные ситуации более раннего (первая половина — середина XIX века) и более позднего (середина — вторая половина XX века) времени.

---

Итак, Гафиз — знаменитейший поэт Персии всех времен, т. е. подлинно всенародный (идеал Иванова), который недаром вдохновил «Западно-восточный диван» Гёте и газели Августа Платена, прославленного мастера немецкого сонета. За век до Гафиза этот жанр канонизировал Джалал-эд-дин Руми, профессор философии и богословия, в 1244 году он перешел в суфизм и, ритуализируя подступ к экстазу, основал первый орден пляшущих дервишей. Неудивительно, что предводителю русских гафизитов дали прозвище Эль Руми.

Однако вернемся вопросу о составе сборника «Северный Гафиз». Непосредственно к нему относятся три поэтические сочинения Вяч. Иванова — диптих «Палатка Гафиза» и «Гимн» — и два М. А. Кузмина, связанные единым жизненным сюжетом. Прежде всего, это «Гимн» гафизитов, помещенный в разделе «Пристрастия» ивановской книги «Cor ardens» (1911) как первое стихотворение диптиха «Палатка Гафиза». «Гимн» был прочтен на первой гафизитской «вечере» 2 мая 1906 года. По позднему свидетельству Асеева, основанному, видимо, на сообщении самого Вяч. Иванова, собрания на Башне открывались гимном «Снова свет в таверне верных после долгих лет, Гафиз!»[1491]. Соединение античных (триклиний), христианских (вечеря любви) и восточных образов заставляло слушателей искать объединяющий их единый ключ. Хореический тринадцатисложник с парным чередованием мужских и женских клаузул был музыкально певучим. С первого же полустиха этот эффект достигался аллитерациями «Снова свет в таверне верных» и также ассонансами, размытыми внутренними рифмами: «сладки» рифмуется со «складки» и «украдкой», «влюбленный» — с «упоенный», «Шираза» — с «экстаза»; заканчивался «Гимн» будоражащей, единственной в своем роде по звукописи финальной строкой:

Шмель Шираза, князь экстаза, мистагог и друг Гафиз.

С. С. Аверинцев находил в ней «бьющее по нервам опьянение звуком „z“»[1492]. Д. Н. Мицкевич посвятил фонической семантической структуре «Гимна» специальное эссе, основную часть которого имеет смысл сейчас процитировать:

Это опьянение не от самой апикальной, ретрофлексивной фонемы «z», а от сцепления центробежных антиномий резким звуком зурны. Психологический эффект этого стрекочущего, зазубного, альвеолярного, фрикативного звука разнится у воспринимающих в зависимости от представляемого контекста: А. Белый слышит в нем луч и жар тепла, свет огня; К. Бальмонт — шипение и шелест; В. Хлебников — созвучное колебание отдаленных струн, зеркало; отражение движущейся точки от черты зеркала под углом, равным углу падения; удар луча о твердую плоскость; А. Туфанов — психическое сцепление с ощущением лучевых движений из многих точек. «Бьют по нервам» не абстрактные определения, но их уникальный контекст.

Жалящий жужжащий «шмель» из Шираза и «князь (благородного) экстаза», сочетаясь в чувствительности Гафиза, создают своей контрастностью «электрическое» напряжение, бьющее по сердцу риторически, семантически, фонетически. Риторически строка делится на две равные части: в первой оба эпитета («шмель» и «князь») — антиномические метафоры, а вторая пара просто денотирует деятельность заботливого учителя. Оркестровка первого полустишия обыгрывает звенящие «z» вместе с палатизациями носовых m’ el’, n’a, z’ и открытыми передними а.

В произношении словесных жестов этой строки замена ударения в центральной 4-ой стопе являет изысканный интонационный эквивалент. После наибольшего и повторного заднеязычного снижения открытых «а» второе полустишие вдруг отмежевывается высоким «и», форсирующим наивысшую позицию спинки языка, и переносом его кончика свистящим «s» в первом слоге эпитета «мистагог». Этот контрастный звук подкрепляется соседним союзом «и», и оба приводят к всеединящему последнему иктусу строки и «Гимна» в имени Гафиз. Перевернутые ассонансы i… az первого и a… iz последнего полустишия скрепляют связь эпитета с субъектом. Благодаря задненебной артикуляции слогов gog, ug и ga подчеркивается смысловая разница между метафорическими чувственными и обыденно-декламативными эпитетами обоих полустиший. Эти слоги, сконцентрированные в эпитете «князь» (высокий вершитель экстаза), передают отточенность его дерзаний, переводя их на зурно-цикадную передачу трепетного ожидания.

Если «князь экстаза» означает аристократичность и остроту этих дерзаний, то «мистагог… Гафиз» второго полустишия придает этой стихии философское направление определенного учения, а «друг Гафиз» — интимность[1493]. Тут ритмика ударений на каждой стопе усиливает будоражащее интонационное отражение искомого «трапезного ликования». Потенциал жала, внесенный «шмелем» в «Палатку Гафиза» и в финальную строку ее «Гимна», соответствует восприятию Белого: звук «z» — «горячий луч». А смычки в той же строке задненебных (gog, ug и ga) — составные хлебниковского «удара луча о твердую плоскость». Иванов мог бы принять и определение Туфанова в отношении фонетики и, метафорически, в смысле цели данной «трапезы».

Для «посвященных» ритуализированность «Гимна» подчеркивалась несколькими уровнями значений «вечери». На мой взгляд, помимо собственно биографического, необходимо указать читателю по крайней мере четыре таких уровня значений: «княжескую» изысканность, остроту дерзаний, духовно-философское устремление и интимность, как неотъемлемые составные культа, посвященного Гафизу. Неотъемлемая часть гафизитского ритуала — «вино», именно вино прославило город фарсийского поэта, и словом «вино» открывается вторая строка «Гимна». Следовало бы ожидать в финальной строке «хмель Шираза». Замена слова «хмель» шипящей аллитерацией «шмель» обостряет напряжение: контрасты первых двух эпитетов крайне неожиданны. И именно в «шмелевом аспекте» Иванов вскоре почувствует свой разлад с другими гафизитами: не в ритуальном «хмеле», а в экзистенциальном «дерзании». Что для него было переступанием заветного барьера, для них было естественным актом, и наоборот, его мистический идеал панэротизма оказался чуждым друзьям Кузмина, лишь своеобразным интеллектуальным курьезом. Через три недели Иванов, ужаленный тем же «шмелем», обратится к тем же друзьям, форсируя тот же, ставший двужалым, звук «z»[1494].

Для следующего собрания гафизитов, 8 мая 1906 года, Вяч. Иванов написал стихотворное приветствие «Друзьям Гафиза»; другой вариант названия — «Встреча гостей». Оно имело торжественно-шутливый подзаголовок «Вечеря вторая. 8 мая 1906 года в Петробагдаде» и было подписано именем «Гиперион». Чтением «Встречи» открылась «вечеря вторая», очень точно описанная Кузминым.

У Ивановых новых были: Бакст, Бердяева, Городецкий и Сережа (Ауслендер. —А. Ш.) <…> В<ячеслав> И<ванович> читал свое стихотворение, Городецкий импровизировал. Все целовались, я не целовался только с Сомовым и Бердяевым. Играли на флейтах.[1495]

«Встреча гостей» начиналась с перечисления основателей «вечери», в своем единстве воплощающих поэта и мистика Гафиза. По порядку стихотворения это Кузмин (Антиной-Харикл), Зиновьева-Аннибал (Диотима), Нувель (Петроний-Корсар), Бердяев (Соломон)[1496], Сомов (Аладин) и сам Иванов (Гиперион-Эль-Руми):

Ты, Антиной-Харикл, и ты, о Диотима,
И ты, утонченник скучающего Рима —
Петроний, иль корсар, и ты, Ассаргадон,
Иль мудрых демонов начальник — Соломон,
И ты, мой Аладин, со мной, Гиперионом,
Дервишем Эль-Руми, — почтишь гостей поклоном!
Садов Шираза шмель и мистагог — поэт,
Гафиз из наших уст вещает им: «Привет».
Вы ж, сопричтенные гафизовой таверной
К друзьям, пребудете ль в любви нелицемерной
Верны тому, что дал нам сладостный завет?
Пришлец, кто б ни был ты, — маг, риши иль поэт,
Жид, эллин, перс иль франк, матрона иль гетера, —
Знай: всех единая здесь сочетала вера —
В то, что божественность к нам близится стопой
Крылато-легкою (ханжа, имам слепой,
Не знает мудрости под розовой улыбкой,
Ни тайн торжественных под поступию зыбкой
Шатаемой хмельком, — ) и что Синай любви
Нам дали голоса, поющие в крови.
Друзья-избранники, внемлите, пусть измена
Ничья не омрачит священных сих трапез!
Храните тайну их!

Гости — те самые «новые», названные в дневнике Кузмина: Ауслендер (Ганимед), Городецкий (Гермес), Апеллес (Бакст) и, быть может, Бердяева, комплиментарно названная Музой Мельпоменой. В стихотворении разыгрывался как бы ритуал посвящения, инициации: сперва вопрос, обращенный к непосвященным, затем — указание на символический смысл таинства и, наконец, заклятие, требование соблюдения тайны от допущенных на священный пир.