Альфонсо Микельсен - Избранные

• Название: Избранные
• Автор: Альфонсо Микельсен
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Роман «Избранные», принадлежащий перу видного общественно-политического деятеля, бывшего президента Колумбии Альфонсо Лопеса Микельсена, написан от лица потомственного франкфуртского банкира, который, спасаясь от преследований нацистов, эмигрировал в Латинскую Америку. Роман отличается антиимпериалистической, пацифистской направленностью. Автор анализирует экономические, политические и социальные процессы в латиноамериканском обществе. Основной обличительный пафос романа направлен против «избранных». Миллионерам от сахара, кофе, табака и хины противопоставлен мир простых и скромных тружеников.

---

— А что ты думаешь о нашей экономике? — вмешался Кастаньеда. Он следил за разговором с пристальным вниманием, чутко улавливая все оттенки рассказа Бететы.

— Кто знает… Возможно, несколько упадет в цене кофе. Из-за действий подводных лодок перевозка кофе становится все более опасной. Возможно, на внутреннем рынке появится излишек кофе. Зато следует ожидать новых контрактов. Так уж и быть, — продолжал Бетета, — сообщу вам нечто сугубо конфиденциальное. Правительство дало разрешение на экспорт трехсот тысяч мешков кофе в обмен на промышленные товары и консервы. Однако пока нежелательно, чтобы этот шаг стал известен. Я говорю вам об этом по секрету, зная, что вы можете использовать кое-что в своих интересах. А вот тебе, — вдруг сказал посол, обращаясь к сеньору Кастаньеде, — тебе, видимо, будет интересно сообщение о том, что в страну предполагается ввезти большое количество сантехники.

— И ты думаешь, она упадет в цене? — спросил кто-то.

— Естественно. Так что, если у тебя есть в запасе кое-что, продавай скорее. Но лишь меня не впутывай.

— С тех пор как я услышал о нападении японцев, — сказал Кастаньеда, глядя в упор на Бетету, — меня преследует мысль: какими американскими товарами можно было бы сделать сегодня на рынке «corner»[4]? И пришел к выводу, что в цене непременно должна подняться сталь. Ты согласен со мной?

— Вполне. Я бы немедленно занялся скупкой колючей проволоки.

— Завтра можно выяснить в банке возможность кредита. Я знаю, где можно купить проволоку, пока на нее не поднялась цена.

— Я бы вошел компаньоном при закупке железобетонных или строительных конструкций, — сказал Перес.

— Договорились, — немедля отозвался Кастаньеда.

— Сеньор К. не заинтересуется участием в этом дельце? — любезно обратился ко мне Перес.

Опять сирена корысти своим сладким пением манила меня в глубины вод.

— Нет, сеньоры, я не могу этого сделать. Мои акции дают мне вполне приличный процент. К тому же у меня нет никакого опыта в купле-продаже строительных материалов.

— Ну при чем тут строительство? Речь идет лишь о том, чтобы скупить всю имеющуюся в городе сталь, а затем выпускать ее на рынок постепенно и по очень высокой цене.

— Нет, не могу. Кроме того, меня беспокоят последние новости. Впереди — разгром Германии. Он будет страшен, но он неминуем. Бог знает, что может произойти с нами, немцами, проживающими на вашем континенте.

— С кем угодно, сеньор К., но только не с вами! — сразу же возразили мне несколько голосов.

— Я совершенно подавлен газетными сообщениями с фронтов. В войну втянуты два континента, неизвестно, сколько она продлится… Во всяком случае, глубоко признателен вам за предложение. Надеюсь, мой отказ вы не истолкуете как проявление недружелюбия. Через какое-то время, возможно, такие предложения начнут интересовать и меня, но сейчас я весь под впечатлением событий, которые могут трагически повлиять на мою судьбу.

— Через некоторое время уже может быть поздно, — заметил кто-то.

Бог мой, ну какое мне до всего этого дело! Ведь охотник, которого трясет приступ малярии, не бросается в погоню за дичью!

Разговор замер. Я ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся и увидел Мерседес.

— Не хотите ли прокатиться до соседней деревушки? Эти скучные разговоры не должны интересовать вас. Поехали!

Я не мог больше сдерживаться и ответил, надеясь, что она поймет всю горечь моего состояния:

— Разговоры эти меня интересуют, но я предпочитаю прогулку.

С нами поехали еще пять человек — мы собирались осмотреть в соседнем селении церковь колониальной эпохи. В машине я задал несколько вопросов, касающихся Бететы:

— Зачем он приехал? Видимо, на какие-то переговоры с членами правительства? Судя по всему, он сильная пружина в дипломатическом мире. Не так ли?

Мерседес загадочно улыбалась, другие — тоже.

— Он приехал потому, что боится потерять пост! И все из-за своей болтливости. Ведь те секретные сведения, которые он спокойно сообщал нам сегодня, он сообщает каждому. Министр, конечно, вне себя. Есть мнение отозвать Бетету из Сантьяго, поэтому он и поспешил приехать сюда с женой. Ему крайне важно, чтобы все здешнее общество говорило о том, что наша страна погибнет, если Чили лишится столь прекрасной женщины, как супруга нашего посла! Он намерен вынудить правительство оставить их в Сантьяго. Кроме того, у Бететы подготовлен еще один аргумент: он снял здание посольства на год вперед и платит за него бешеные деньги. Надо знать этого посла — он больше думает о том, что отъезд из Сантьяго прервет обучение его детей в первоклассных колледжах! Своими доводами он сможет выиграть еще полгода, как раз до смены министра.

Мерседес не могла себе представить, насколько чуждо было мне то, о чем она рассказывала. Странный мир: легкий, не отягощенный заботами. Бесконечно далекий. Загадки его и привлекали, и отталкивали меня, как всегда бывает, когда разум встречается с чем-то недоступным.

Машина шла по сельской дороге — в облаках пыли трудно было различить даже силуэты ив, склонившихся вдоль нее. Но зелень окрестных полей напоминала мне европейские долины в начале лета. Я испытывал настойчивое желание спросить у моих спутников: «Неужели вам не интересна жизнь окружающих вас людей? Вы слушаете сообщения о том, что в каком-то из европейских городов погибли при бомбардировке сто, двести, тысяча человек, — и неужели в этот момент вы не мечтаете об окончании войны?!»

Но единственной мыслью, которую я осмелился высказать, и то вполголоса, было:

— Никого не волнуют безвестные жертвы…

— Что вы сказали? — спросила Мерседес.

— Никого не интересуют наши погибшие. Они ведь — ни знакомые, ни друзья…

— Действительно, не интересуют. Видимо, потому, что Германия слишком далека от нас. Другое дело, если бы гибли соотечественники. Каждый с ужасом читал бы в газетах сообщения о потерях, хотя имена жертв были бы незнакомы.

— Кто знает, быть может, вы утратили жалость и к землякам. Сотня-другая человек, погибших где-то в Европе, не волнует вас. А завтра десяток-другой погибших соотечественников тоже покажется вам пустяком, не заслуживающим внимания.

На безлюдной площади — когда-то, видимо, это селение считалось крупным — возвышалась каменная церковь. К ней мы и направились. Здание было почти разрушено, и я тщетно пытался обнаружить какие-либо архитектурные достоинства, которые оправдали бы восхищение моих друзей. Храм насчитывал лет сто пятьдесят — двести, но в этой стране отсчет времени совершенно иной, так что этот «возраст» означал то же, что для европейца — десять веков. Очевидно, лишь тот факт, что церковь принадлежала к колониальной эпохе, и заставлял моих спутников восхищаться ею как исторической реликвией. Картины, украшения стен церкви, на мой взгляд, также были лишены какой-либо художественной ценности. Зато здесь царила своя особая атмосфера крестьянского смирения, искреннего и наивного, способного пробудить в душе самого яростного атеиста сотни мыслей о судьбе человека.

— На меня всегда очень действуют такие картины, — сказал я Мерседес, когда мы вышли на площадь. — Вы, конечно, не знаете, что я принадлежу к евангелистам. Моя мать готовила меня в священники. Не смейтесь! Это чистая правда, хотя сегодня выглядит шуткой. До пятнадцати лет я вел жизнь анахорета… жизнь монаха-отшельника.

— Не учились ли вы, чего доброго, в семинарии?

— Нет, у нас это не принято. Я сказал вам о жизни анахорета, чтобы вы представили себе, как я жил в родительском доме. Он был очень не похож на те, что знаете вы. Поэтому меня так интересуют католические церкви. Эти картины… В храмах, куда водила меня мать, не было никакого убранства. Только над алтарем возвышался одинокий и мрачный Христос. Его руки были скрещены на груди, а не раскрыты для объятия, напоминая нам, что бог не бесконечно милостив, как его представляют католики.

— Церковь может быть строгой по убранству, но почему бы в ней не быть картинам хороших художников, распятиям, статуям? Ведь такие картины, как восхождение на Голгофу, иллюстрации Житий святых, совершенных ими чудес, просто необходимы. Они лишь усиливают веру, — возразила мне Мерседес.

— Но не у нас. Именно в этом упрекали в моем доме католическую церковь — в стремлении сделать бога более человечным. Если бы вы побывали в протестантской церкви — голые, холодные стены! Я пел там церковные гимны, будучи совсем еще ребенком. А вот увиденное нами здесь изображение праведника и грешника не только не могло украшать нашу церковь, но нам бы даже запретили смотреть на такую картину! Это ведь профанация веры!

— Даже из любопытства вы никогда не заходили в католические храмы?

— Любопытство, когда речь идет о боге? Как можно?! Но давайте, Мерседес, поговорим о чем-либо другом. От моих слов у вас, видимо, такое ощущение, будто вам рассказывают о нравах крестоносцев.