Дэвид Холловэй - Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956

• Название: Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956
• Автор: Дэвид Холловэй
• Издательство: Сибирский хронограф
• Жанр: История
• Год: 1997
• ISBN: 5-87550-067-0

Исследование известного американского ученого посвящено одному из самых интригующих сюжетов советской истории — созданию атомной бомбы. Оно основано на большом количестве ранее не известных отечественному читателю документов и авторитетных свидетельств, которые существенно дополняют понимание этой важной страницы советской истории.

---

Секретность подкреплялась жесткими мерами безопасности. Арзамас-16 был отрезан от остального мира. Зона площадью в 250 квадратных километров была окружена колючей проволокой и охранялась; в первые годы трудно было получить разрешение покинуть зону{1066}. Харитона повсюду, куда бы он ни шел, сопровождали телохранители (Курчатов, Зельдович и позднее Сахаров тоже имели телохранителей). Среди занятых в проекте у службы безопасности было множество информаторов и поощряемых доносчиков. Позднее Харитон отметил, что «везде были люди Берии»{1067}. Однажды, когда Харитон приехал в Челябинск-40, чтобы убедиться в том, что работы с плутониевым реактором развиваются успешно, он присутствовал на обеде, на котором отмечался день рождения Курчатова. После обеда с выпивкой представитель Берии сказал Харитону: «Юлий Борисович, если бы Вы только знали, сколько они донесли на Вас!» И хотя он добавил: «Но я им не верю», — стало ясно, что имеется множество доносов, которые Берия мог бы пустить в дело, если бы только захотел{1068}.

По мере того как дата первого испытания атомной бомбы приближалась, политический климат в стране становился все более тяжелым. В августе 1948 г. Лысенко одержал окончательную победу над генетиками, а в январе 1949 г. началась кампания против «космополитов» — слово, ставшее эвфемизмом для обозначения евреев. Число обвинений росло. Говоря словами Анатолия Александрова, появились «некие новые осложнения: множество “изобретателей”, в том числе из ученых, постоянно пытались найти ошибки, писали “соображения” по этому поводу, и их было тем больше, чем ближе к концу задачи мы все подходили»{1069}. Подобные «наблюдения» не ограничивались техническими вопросами. Ошибки в выборе технических решений в те дни часто трактовались как следствие политической ошибки или нелояльности. Курчатова открыто обвиняли в том, что он окружает себя сотрудниками-евреями, что слишком любит западную науку или что он имеет тесные связи с Западом. Харитон был в этом плане особенно уязвим: он был евреем, провел два года в Кембридже, где работал в контакте с Джеймсом Чедвиком, ключевой фигурой в британском ядерном проекте. К тому же его родители покинули Советскую Россию. Его отец, высланный советскими властями, работал в Риге до 1940 г. журналистом, когда Красная армия оккупировала Латвию. Затем он был арестован НКВД, отправлен в лагерь и расстрелян{1070}. Мать Харитона в 20-е годы жила в Германии со своим вторым мужем и позднее уехала в Палестину.

Сталин и Берия хотели иметь атомную бомбу как можно скорее, и они были вынуждены доверить Курчатову и его коллегам сделать ее для них. Они предоставили ученым большие средства и создали им привилегированные условия жизни. И все же они относились к ученым-ядерщикам с мелочным подозрением. Если советские генетики и селекционеры пытались подорвать советскую сельскохозяйственную политику, согласно обвинениям Лысенко, почему бы физикам не саботировать политику ядерную? Александров, который в 1949 г. был научным руководителем завода по химическому разделению в Челябинске-40, покрывал никелем плутониевые полусферы, когда к нему пришла группа, включавшая Первухина, нескольких генералов и директора завода. «Они спросили, что я делаю, — пишет Александров. — Я объяснил, и тогда они задали странный вопрос: “Почему Вы думаете, что это плутоний?” Я сказал, что знаю всю технологию его получения и поэтому уверен, что это плутоний, ничего другого не может быть! “А почему Вы уверены, что его не подменили на какую-нибудь железку?” Я поднес кусок к альфа-счетчику, и он сразу затрещал. “Смотрите, — сказал я, — он же альфа-активен!” “А может быть, его только помазали плутонием сверху — вот он и трещит”, — сказал кто-то. Я обозлился, взял этот кусок и протянул им: “Попробуйте, он же горячий!” Кто-то из них сказал, что нагреть железку недолго. Тогда я ответил, что пусть он сидит, смотрит до утра и проверит, останется ли плутоний горячим. А я пойду спать. Это их, по-видимому, убедило, и они ушли»{1071}. Подобного рода эпизоды, согласно Александрову, не были чем-то необычным. Емельянов рассказал о подобном же инциденте. Однажды перед испытанием бомбы он показал Завенягину кусочек (королек) плутония. «А ты уверен, что это плутоний?» — спросил Завенягин, посмотрев на Емельянова со страхом. «А может быть, это еще что-то, — добавил он с тревогой, — а не плутоний?»{1072}

Ученые вполне отдавали себе отчет в том, что ошибка будет им дорого стоить, и знали, что Берия выбрал дублеров, которые в случае неудачи заняли бы руководящие должности{1073}. Но хотя террор и был ключевым элементом бериевского стиля управления, характерного для всепроникающего сталинского режима, однако не он определял действия ученых. Те, кто принимал участие в работах по проекту, верили, что Советский Союз нуждается в собственной бомбе для того, чтобы защитить себя, и они приняли брошенный советской науке вызов, на который могли ответить созданием советской бомбы, и как можно скорее.

Альтшулер пишет: «Наше согласие определялось, во-первых, тем, что нам были обещаны гораздо лучшие условия для научной работы. И, во-вторых, внутренним ощущением, что наше противостояние с мощнейшим противником после разгрома фашистской Германии не кончилось. Ощущение незащищенности особенно усилилось после Хиросимы и Нагасаки… Для всех, кто осознал реальности новой атомной эры, создание собственного атомного оружия, восстановление равновесия стало категорическим императивом»{1074}.

Виктор Адамский, работавший в теоретическом отделе Арзамаса-16 в конце 40-х годов, вспоминал, что «у всех ученых было убеждение, да оно и сейчас представляется правильным для того времени, что государству необходимо обладать атомным оружием, нельзя допускать монополии на это оружие в руках одной страны, тем более США. К сознанию выполнения важнейшего патриотического долга добавлялось чисто профессиональное удовлетворение и гордость от работы над великолепной физической и не только физической задачей. Поэтому работа шла с энтузиазмом, без учета времени, с самоотверженной задачей»{1075}. Андрей Сахаров, начавший работу над созданием термоядерного оружия в 1948 г. и переехавший в Арзамас в 1950 г., сказал: «Мы (а я должен говорить здесь не только от своего имени, потому что в подобных случаях моральные принципы вырабатываются как бы коллективно-психологически) считали, что наша работа абсолютно необходима как способ достижения равновесия в мире»{1076}.

Несмотря на присутствие осведомителей и угрозу репрессий, в Арзамасе-16 царили дух сотрудничества и дружбы. «Надо было обеспечить оборону страны. В коллективе ученых велась спокойная и напряженная работа. Спайка, дружба крепкая, — скажет позднее Харитон. — Хотя, конечно, без сукиных сынов не обходилось…»{1077}. Цукерман и Азарх писали: «В первые, самые романтические, годы нашей работы в институте вокруг исследований была создана удивительная атмосфера доброжелательности и поддержки. Работали самозабвенно, с огромным увлечением и мобилизацией всех духовных и физических сил»{1078}. Это удивительный пример того, как аппарат репрессивного государства уживался с сообществом физиков в деле создания бомбы. В 30-е годы физическое сообщество, как было показано ранее, существовало в необычной атмосфере интеллектуальной автономии, которая поддерживалась рядом неформальных взаимоотношений. Эта автономия не была разрушена в результате возникновения ядерного проекта. Она продолжала существовать внутри административной системы, учрежденной для управления проектом.

До начала войны ученые-ядерщики проявляли пристальный интерес к работам, проводившимся за рубежом, и старались зарекомендовать себя столь же хорошими исследователями, как и их зарубежные коллеги. Американская атомная бомба была вызовом советским ученым и инженерам, которые теперь стремились доказать свои возможности в этом новом соревновании. Американский приоритет мог также уменьшить тяжесть ответственности, ложившейся на советских ученых при разработке этого разрушительного оружия. Они лишь отвечали американцам на их вызов и не являлись инициаторами атомного соперничества. Они считали, что Советскому Союзу нужна своя атомная бомба как необходимый ответ на существование американской. Дискуссии о моральной ответственности были бы, несомненно, очень опасным делом, а открытое противодействие проекту, без сомнения, оказалось бы роковым. Террор вынуждал отложить в сторону эти вопросы и отдаться своей работе. Так или иначе, ученые не обязаны были работать над бомбой; они могли отклонить предложение подкомитета, и некоторые из них делали это, включая Сахарова (до 1948 г.).

В своих воспоминаниях Доллежаль, главный конструктор первого промышленного реактора, анализирует свои собственные мысли, относящиеся к 1946 г., когда Курчатов впервые привлек его к участию в работе над атомным проектом. Доллежаль считал бомбардировку Хиросимы «отвратительным актом циничного антигуманизма»{1079}. Если это было так, то имел ли Советский Союз право создать и использовать такое же оружие? Ответ Доллежаля на этот вопрос был положительным — по двум причинам. Во-первых, создание оружия было не тем же самым, что его использование против мирных городов. Цели будет выбирать военное и промышленное руководство. И хотя Доллежаль кое-что знал об ужасной чистке 1937 г., «это дела внутренние, так сказать, домашние». Советский Союз, насколько он понимал, не нарушал законов войны; в отличие от немцев, русские не уничтожали мирное население; в отличие от союзников, они не применяли ковровую бомбардировку германских городов. Второй аргумент Доллежаля сводился к тому, что обладание атомной бомбой не обязательно означает, что она может быть использована. Все основные участники войны имели в своем распоряжении химическое оружие, но никто из них не воспользовался им. Причиной этому было опасение ответных действий. Поэтом}' Советский Союз нуждался во всех средствах, которые могли быть использованы против него агрессором, если он сам хотел предотвратить использование такого вооружения.