Евгений Войскунский - Химера

• Название: Химера
• Автор: Евгений Войскунский
• Издательство: Время
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9691-0904-9

Две фантастические повести — «Химера» и «Девиант» — примыкают к роману своей нравственной проблематикой, драматизмом, столь свойственным ушедшему XX веку. Могут ли осуществиться попытки героев этих повестей осчастливить человечество? Или все трагические противоречия эпохи перекочуют в будущее?

От автора. В 1964 году был опубликован написанный совместно с И. Лукодьяновым рассказ «Прощание на берегу». Мне всегда казалось, что в этом рассказе, в его проблематике таятся неиспользованные возможности. Обстоятельства жизни не позволили нам вернуться к нему, а в 1984 году И. Лукодьянова не стало. Лишь сравнительно недавно, взяв за основу этот рассказ, я написал фантастическую повесть «Химера». Хотелось не только подробнее раскрыть человеческие характеры, но и придать проблеме большую философскую глубину. Впрочем, об этом — судить читателям.

---

— Извините, — бормочет Круглов. — Я хотел…

— Хотите пить, Георгий Петрович? Сейчас.

Какая вкусная, какая прохладная вода. Он выпивает полную чашку, просит еще.

— Кто вы?

— Елизавета Иванна я, — приветливо сообщает маленькая женщина. — Медсестра я. С Галиной Леонидовной работаю.

— А где Галя?

— Она меня попросила у вас подежурить. А сама улетела. Беда там случилась. Галин папа умер.

Сиротливо мерцает в окне одинокая звезда. Боже, какое одиночество… ужас какой…

— Выпейте, Георгий Петрович.

Его губ коснулось холодное стекло. Он открывает глаза, послушно пьет из рюмочки, морщится от горького вкуса капель.

— Когда?

— Что когда? Улетела Галина Леонидовна сегодня. То есть вчера уже… Восьмого… А папа умерли седьмого. Аккурат перед праздником.

Что еще за праздник? Ах да, женский день. В шестидесятом они поставили опыт тоже… тоже накануне женского дня… Ну вот и конец. Опыт закончен, братцы-матросы. Вот только бы еще воды напиться…

— Воды, — просит Круглов.

Он никогда теперь не напьется так, чтобы утолить жажду полностью. И не надо. Ничего больше не надо. Жить не надо.

Только на Галку еще раз взглянуть… на милое, любимое лицо…

Десятого марта она прилетела.

— Здравствуй, Юра. Ну что, температура нормальная, идешь на поправку. Молодцом.

— Как это произошло?

Галя не сразу отвечает. Ей трудно. Еще не освоилась с мыслью, что предстоит жить без отца.

— Заболел старый Юсуф, — говорит она, глядя в окно. — Впервые в жизни заболел. Его правнук, да ты его знаешь, Шамиль, с кем-то там, с дружками своими, угнал чужую машину и… ну, в общем, сел в тюрьму. И Юсуф слег. Отвернулся к стене, есть перестал. Утром Марьям-ханум срочно вызвала папу. Папа поехал. Не знаю, о чем он говорил с Юсуфом. Наверное, уговаривал продолжать жить. Полдня просидел там. Чай они пили. Марьям-ханум радовалась — Юсуф опять чай пьет. Выехал папа от них в третьем часу. А полчетвертого его нашли недалеко от птицефабрики. Он сидел мертвый за рулем. Рядом на сиденье лежала ветка мимозы. Он всегда дарил маме мимозу. Да ты знаешь… Машина стояла с помятым передком. Обширный инсульт, мгновенная смерть. Он только успел руль крутануть, и машина врезалась в скалы.

— Пятница четвертого марта, — говорит Галя. — Еще бы не помнить. Еще бы не помнить. Но ты никогда не говорил, что случилось в тот день. Почему ты вдруг очутился в лесу и заблудился?

— Как я очутился в лесу, я и сам не помню. Но дело в том, что в тот день компьютер выдал одну распечатку…

Круглов умолкает, услышав, как скрипнула половица. Быстрым шагом направляется в коридор и выводит оттуда на веранду Игоря. На загорелом теле мальчика белеют бинты.

— Ты подслушивал? — тихо спрашивает Круглов.

Игорь смотрит на него встревоженными глазами. И вдруг кидается к Круглову, судорожно в него вцепляется, кричит:

— Не уезжайте! Дядя Георгий, не уезжайте! Не уезжайте!

Круглов гладит его по голове.

— Ну, ну, Игорь, с чего ты взял? Ну-ка успокойся. Будь мужчиной. Никуда я не уезжаю.

Он ведет мальчика в комнату и велит лечь в постель. Черемисин, потрогав ладонью лоб Игоря, разматывает бинты, осматривает ранку на животе, мазью смазывает.

— Дядя Георгий, вы правда не уедете? — спрашивает Игорь.

— Да… Не уеду. Спи, дружок.

Круглов возвращается на веранду. Вскоре и Черемисин выходит. Ася засуетилась было, ведь давно пора обедать, но Круглов говорит ей:

— Не затевайте обед. Не надо. Только чай.

На Карабурун опускается вечер. Темнеет по-южному быстро, без томительных сумерек: только что, казалось, еще было много свету — и вдруг темнота, не различишь лица сидящего против тебя человека.

Над верандой Черемисиных вспыхивает лампочка в абажуре, стилизованном под керосиновую лампу.

Молча пьют чай с абрикосовым джемом, с кизиловым вареньем — у Аси всегда что-нибудь вкусненькое к чаю.

Странное молчание: в нем слишком много недосказанного. Бывает ведь так: прочертит ли вечернее небо метеор или как-нибудь иначе напомнит о себе мироздание — и умолкнет разговор о сегодняшнем, насущном, и не знаешь, решительно не знаешь, как потечет жизнь дальше.

— Ты сегодня не поливал сад, — напоминает Круглов племяннику.

— Ничего страшного, — отвечает Черемисин. — Вы не закончили, дядя Георгий. Вы сказали: в тот день компьютер выдал распечатку…

— Да. — Круглов аккуратно подбирает ложечкой джем с розетки. — Он обработал все данные и выдал неожиданный ответ. Со старательностью того самого, который лоб расшибет, если его заставят молиться, компьютер рассчитал продолжительность эксперимента… который мы поставили, Галя, в шестидесятом с твоим отцом… Собственно, чему тут удивляться… В том-то и заключался смысл эксперимента, чтобы постепенный износ организма преобразовать в ступенчатый. Вот и подошло время ступить… Ну да, ступить на эту ступеньку… У Штейнберга она пришлась на седьмое марта… а у меня на девятнадцатое августа… на завтра…

И опять тишина. Только прошелестел листвой вечерний ветерок. Да с улицы донеслась музыка, полная неистребимого оптимизма, — сорвалась, верно, с магнитофона случайного прохожего.

— Дядя Георгий, но ведь это… — Голос у Михаила срывается. Зачем-то он раскатывает засученные рукава рубашки. Суетливость его движений как-то не вяжется со степенной повадкой доктора Черемисина, геронтолога, специалиста по старикам. — Это может быть компьютерной ошибкой…

— Нет. Штейнберг умер седьмого марта, как и было предсказано.

— И потом… Если вы добились такого потрясающего результата, то можно и без компьютера… без расчета продолжительности… Жить полноценной жизнью, не зная своего часа… Впрочем, что теперь говорить…

— Нет, почему? Это вопрос существенный. Прочти, если хочешь, в моих записках. Завтра… А если коротко, то тут дело в том, что без компьютера трудно рассчитать дозу. Да не то что трудно, а опасно это — рассчитывать вручную. А ведь нужно каждые два-три месяца подзаряжаться… Ну вот… Раз за разом накапливается информация в памяти компьютера… Да еще и этот закон кратности, который я сформулировал… он, собственно, и наводит на точное определение срока… Полноценная жизнь? Да, конечно. Но так уж она, жизнь, устроена, что за все надо платить. Вот и мне… как Дориану Грею… пришла пора… Ну, чего уставились? — говорит Круглов грубовато. — Эка невидаль — старикан, зажившийся на свете…

Ася вдруг, всхлипнув, кидается Круглову на шею. Кажется, только сейчас до нее дошло.

— Ну что ты? Что ты? — Круглов мягко отстраняет ее. — Не надо, Асенька. Только не надо плакать, ребята.

Он смотрит на Галю, по-прежнему стоящую в углу веранды. Нет, она и не думает плакать. Она, похоже, онемела, окаменела. Смолит очередную сигарету. Неподвижный взгляд устремлен в темную глубину сада — что она там видит? Что пытается разглядеть? Бог знает.

— Я рад, что повидал вас, Ася и Миша, — говорит Круглов. — Живите долго и хорошо. — Он смотрит на часы. — Пойдем, Галя. Проводи меня.

Они выходят из калитки на улицу и останавливаются, невольно захваченные зрелищем ночного моря, перечеркнутого широкой серебряной полосой. Полная луна взирает с высоты на Карабурун — город, прильнувший к теплой бухте. И так ярок сегодня лунный свет, что еле заметны фонари на улице Сокровищ моря, а на ступенях каменной лестницы видна каждая трещинка.

Круглов и Галя медленно спускаются по лестнице. Он держит ее руку крепко и бережно. И кажется ему, что вышли просто на прогулку, как до них ходили по этой старой лестнице тысячи и тысячи людей, одетых в древнегреческие хламиды, а потом — в бархатные генуэзские плащи, и в татарские одежды, и в военную форму, и, конечно, в голубые джинсы — такие, какие на Галине.

В такт шагам Круглов бормочет чуть слышно:

— Шел высокий человек маленького роста… весь кудрявый, без волос… тоненький как бочка… Шел высокий человек…

Вот же привязалась к нему эта считалка, дразнилка эта из давнего, полузабытого детства. С Игорем спускались как-то по лестнице, разговор пошел о детских считалках, и он, Круглов, вспомнил. Шел высокий человек маленького роста…

«Милый Игорь, прости меня. Знаю, тебе будет тяжело, когда ты узнаешь… И мне трудно с тобой расставаться… Я ведь мысленно рассказал тебе всю свою жизнь. Я рассказывал тебе, стоя по вечерам у раскрытого окна своей комнаты. И сегодня — стоя на карнизе, над обрывом… перед тем, как ты позвал меня… Я очень к тебе привязался, Игорь. Прости меня, дружок».

Спустившись к морю, Круглов и Галина проходят мимо двери, запирающей вход в грот, мимо затейливой вывески «Сапожник Филипп обслужит вас с качеством». Вот пляж — крохотный, зажатый скалами треугольник. Они садятся на круглый камень, еще хранящий тепло ушедшего дня. С шорохом набегает на пляж несильный прибой. В лунном свете поблескивает мокрая галька. Справа виднеется цепочка огней на набережной, освещенный куб морвокзала.