Валерий Михайлов - Комедианты

• Название: Комедианты
• Автор: Валерий Михайлов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Для главного героя романа «игра» начинается с того, что его обычная, размеренная жизнь летит ко всем чертям. В один момент он лишается всего, что ему было дорого. И все только потому, что ему не повезло родиться «ключом» между нашим и принципиально иным мирами.

Что делать, если ты стал пешкой в игре сверх могущественных сил и как сделать правильный выбор, оказавшись в ситуации, когда нравственно верный шаг практически гарантирует смерть, а выживание и процветание будет дано только в том случае, если перешагнуть через все то, что тебе дорого? На эти вопросы и предстоит ответить героям романа «Комедианты». Для этого им придется пройти через потерю близких, через жесточайший эксперимент, через множество испытаний.

---

– Примерно так ты всё и делаешь.

– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.

Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. ТОЙ САМОЙ ВУАЛИ! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил – НЕЛЬЗЯ. Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.

– Давно бы так, – пробурчала Светлана.

Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Всё встало на свои места. Эксперимент! Чёртов эксперимент, который совсем не закончился, нет. Этот эксперимент подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно не похожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…

– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.

– А что?

– Ты что-то сказал.

– Я?

– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?

– Тебе показалось.

– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.

Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел её ещё никогда.

В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:

«Меня перевели в лаборанты.

– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.

Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределённого возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, был забор, были ворота, были колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы же могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, всё равно я был чужаком с той стороны эксперимента, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае же обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.

Для меня это был возвращённый рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают всё новые и новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все ещё был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвёртая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что ещё для меня приготовил эксперимент.

Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.

– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.

– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…

– Чего ты не понимаешь?

– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?

– Они не понимают, с чем имеют дело.

– Я тоже не понимаю, с чем имею дело.

– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашёл.

– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.

– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.

– Но я как участник…

– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.

– Какого человека?

– Настоящего человека, человека, который необходим.

– Кому?

– Если хочешь, Господу богу.

– Наверно, каждый человек необходим Богу.

– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.

– Странный способ…

– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.

– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?

– Что-то вроде того.

– А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?

– О чём ты?

– Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?

– Мы об этом тоже думали.

– Ну и?

– Мы стараемся это учитывать.

– Каким образом?

– А вот это я уже не могу тебе сказать.

Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.

Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль, самую сладкую боль в мире. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чём-нибудь думает. Я смотрел на неё, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что её ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.

Всё верно, она оказалась слишком твёрдым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она единственная вступила с ними в борьбу! Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьём, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого. Она это поняла и вступила в борьбу. Она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.

Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над её духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.

Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооружённые фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били её долго, бесконечно долго и с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить её прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время её не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Её лицо продолжало оставаться спокойным, совершенно спокойным. Тогда они накинулись на неё, все вместе, сразу. Они насиловали её самым отвратительным, бесчеловечным образом. Всё её тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплёвывали своё тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза, она только посмотрела ему в глаза, а он рухнул к её ногам. Он рыдал, целовал её изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.