Лев Остерман - Римская история в лицах

• Название: Римская история в лицах
• Автор: Лев Остерман
• Издательство: Издательство «О. Г. И.»
• Жанр: История
• Год: 1997
• ISBN: 5-900241-46-7

Лица... Личности... Личины... Такова история Рима в своеобразном изложении Льва Остермана: автор анализирует деяния ярких, необычных личностей — политиков, поэтов, полководцев, — реконструируя их психологические портреты на фоне исторического процесса. Но ход истории определяют не только великие люди, а целые группы, слои общества: плебс и «золотая молодежь», жители италийских провинций и ветераны римской армии, также ставшие героями книги. Читатель узнает, как римляне вели войны и как пахали землю, что ели и как одевались, об архитектуре и способах разбивки военных лагерей, о рынках и театрах. Читатель бродит по улицам и рынкам, сидит в кабачках и греется в термах, читает надписи на стенах и слушает, как беснуется и замирает, низвергает кумиров и ликует вечный город. Читатель воочию видит благородные лики и гнусные личины, следит за формированием истинно римского великого характера, ставшего идеалом в веках для лучших сынов России и Европы...

=================================

Памяти Натана Эйдельмана

=================================

---

Письмо I, 15:

«Плиний Септицию Клару привет.

Послушай! обещаешь быть к обеду и не приходишь! В суд — уплати до асса расходы — и немалые! Приготовлены были: по кочанчику салата, по три улитки, по два яйца, пшеничная каша с медовым напитком и снегом (посчитаешь и его в первую очередь, потому что он растаял на блюде), маслины, свекла, горлянка и тысячи других не менее изысканных блюд. Ты услышал бы или сцену из комедии, или чтение, или игру на лире, а пожалуй и все это — вот какой у меня размах! А ты предпочел есть у кого-то устриц, свинину, морского ежа и смотреть на гадитанок (испанские танцовщицы из Гадеса. — Л.О.).

Будешь наказан, как — не скажу! Но поступил ты жестоко, лишив удовольствия — себя ли не знаю, а меня конечно; впрочем, и себя. Как бы мы позабавились, посмеялись, позанимались! Пообедаешь роскошнее у многих, нигде — веселее, спокойнее, непринужденнее. В общем, проверь, и если потом ты не предпочтешь отказывать другим, отказывай всегда мне.

Будь здоров».

Письмо VI, 11:

«Плиний Максиму привет.

Какой радостный день! Я был приглашен в совет префектом города и слушал очень даровитых и многообещающих юношей, Фуска Салинатора и Уммидия Квадрата, выступавших защитниками обеих сторон. Отличная пара, и не только для нашего времени; они будут украшением литературы. Изумительная честность, разумная твердость, пристойный вид, прекрасная латинская речь, мужественный голос, большой талант и такой же здравый смысл свойственны обоим. Каждое из этих качеств доставляло мне удовольствие и, между прочим, то, что они смотрели на меня как на руководителя, как на учителя, и слушателям казалось, что они соревнуются со мной и идут по моим следам... Какой (повторяю) радостный день! Мне надо отметить его белым-белым камешком. Какая радость для общества видеть знатных юношей, ищущих прославить себя работой и занятиями! Чего мне еще хотеть? Идущие прямым путем ставят меня образцом. Молю богов: да радуюсь всегда этой радостью. И у них — ты свидетель — прошу: пусть все, кто так высоко меня ценит, стремятся меня превзойти. Будь здоров».

Письмо VII, 5:

«Плиний Кальпурнии (жене. — Л.О.) привет.

Нельзя поверить, как велика моя тоска по тебе. Причиной этому прежде всего любовь, а затем то, что мы не привыкли быть в разлуке. От этого я большую часть ночей провожу без сна, представляя твой образ. От этого днем, в те часы, когда я обычно видел тебя, сами ноги, как очень верно говорится, несут меня в твой покой. Наконец, унылый, печальный, будто изгнанный, я отхожу от порога. Свободно от этих терзаний только то время, в течение которого я занят на форуме тяжбами друзей. Подумай, какова моя жизнь, ты — мой отдых среди трудов, утешение в несчастье и среди забот. Будь здорова».

Письмо I, 22:

«Плиний Катилию Северу привет.

Давно уже я застрял в городе. И не помню себя от тревоги: мне покоя не дает длительная и упорная болезнь Тития Аристона. Я его особенно люблю и уважаю. Непревзойденная основательность, чистота, образованность. Мне кажется, гибнет не один человек, а в одном человеке — сама литература и все науки. Какой это знаток и частного, и государственного права! Чего только он не знает! Как знакома ему наша старина! Сколько «примеров» он помнит! Нет предмета, который ты пожелал бы изучить и в котором он не оказался бы твоим учителем. Для меня, в моих поисках мне неизвестного, он был сокровищницей. На его слова можно положиться целиком. Говорит он медлительно, сжато, красиво. Он знает все так, что ему не нужно никаких справок, и, однако, в большинстве случаев он колеблется и приходит в сомнение от разницы в доводах, которые остро и разумно перебирает и взвешивает, восходя к самому началу и первым процессам. Как скромен его стол, как непритязательна одежда! Я гляжу на его спальню и кровать и представляю себе старую, простую жизнь. Во всем сквозит высокая душа, которая прислушивается не к гулу похвал, а к голосу собственной совести, которая ищет награды за верный поступок не в людских толках, а в самом поступке. Трудно сравнивать с этим человеком людей, о чьей преданности философии докладывает их вид. Он не посещает усердно гимнасий и портиков, не забавляет себя и других бездельников длинными рассуждениями — он занят делом: многим помогает в суде защитой, еще большему числу — советом. Никто, однако, из тех философов не превзошел его чистотой, верностью долгу, справедливостью, мужеством.

Если бы ты находился при нем, ты удивился бы, с каким терпением переносит он эту свою болезнь, как преодолевает боль, терпит жажду; неподвижный и укрытый, тихо лежит в жестоком жару лихорадки. Недавно он пригласил меня и еще нескольких особенно дорогих ему людей и попросил поговорить с врачами о характере его болезни: если она неизлечима, он уйдет из жизни по своей воле; если она только трудная и затяжная, он будет бороться с ней и жить, уступит мольбам жены, уступит слезам дочери, уступит, наконец, нам, друзьям, и не разобьет добровольной смертью наших надежд (если мы не надеемся впустую). Я считаю такое решение очень трудным и достойным особого одобрения. Многие устремляются к смерти по какому-то безумному порыву; обсуждать и взвешивать основания для нее и по совету разума выбирать между жизнью и смертью может только высокая душа.

Врачи обещают нам счастливый исход. Услышал бы их бог и наконец избавил меня от этого беспокойства! Я бы спокойно уехал к себе под Лаврент (на виллу. — Л.О.) к книгам, дощечкам, на отдых, наполненный трудом. Теперь нет ни времени читать или писать (я сижу около него), ни охоты, тревога мучит...»

Следующее письмо, вернее, то, что я его счел нужным привести, нуждается в пояснении. Оно может показаться длинным и скучным. Но это единственное в своем роде подробное описание сельской усадьбы римского аристократа. Число комнат кажется чересчур большим, но оно не больше, чем в поместьях российских придворных такого же ранга. Читатель может заметить, что Плиний гордится удобством, расположением и освещением комнат, видами из окон, парком, а не роскошью отделки или убранством помещений своей виллы.

Из письма II, 17:

«Плиний Галлу привет.

Ты удивляешься, почему я так люблю мой Лаврентинум (или, если ты предпочитаешь, мой Лаврент). Ты перестанешь удивляться, познакомившись с прелестью виллы, удобством местоположения, широким простором побережья.

Вилла отстоит от Рима в 17 милях, так что, покончив со всеми делами, полностью сохранив распорядок дня, ты можешь там пожить...

На вилле есть все, что нужно; содержание ее обходится недорого. Ты входишь в атрий, скромный, но со вкусом устроенный; за ним в форме буквы «D» идут портики, окружающие маленькую милую площадку: в плохую погоду нет убежища лучше — от нее защищают рамы со слюдой, а еще больше — нависающая крыша. Напротив веселый перистиль, (площадка, окруженная колоннадой. — Л.О.) а за ним красивый триклиний (столовая), выдвинутый вперед к побережью. Когда при юго-западном ветре на море поднимается волнение, то последние волны, разбиваясь, слегка обдают триклиний. У него со всех сторон есть двери и окна такой же величины, как двери: он смотрит как бы на три моря. Оглянувшись, ты через перистиль, портик, площадку, еще через портик и атрий увидишь леса и дальние горы.

Слева от триклиния, несколько отступив назад, находится большая комната, за ней другая, поменьше. Она освещена через одно окно утренним солнцем, через другое — вечерним (вечернее стоит долго). Море от нее дальше, и волны до нее не докатываются. Угол между стеной этой комнаты и стеной триклиния залит полуденным солнцем; нагретые стены еще увеличивают жару. Тут мои домашние разбивают зимний лагерь: тут у них и гимнасий; здесь никогда не чувствуется ветер, и надвинувшимся тучам надо совсем затянуть ясное небо, чтобы они оттуда ушли. К этому углу примыкает комната, закругленная в виде абсиды: солнце, двигаясь, заглядывает во все ее окна. В ее стену вделан, как бывает в библиотеках, шкаф, где находятся книги, которые надо не прочесть, но читать и перечитывать. Спальня рядом — через маленький коридорчик, откуда равномерно в обе стороны поступает здоровое умеренное тепло от нагретого пола и труб. Остальная часть этого крыла предназначена для рабов и отпущенников; большинство комнат так чисто, что там можно принимать гостей.

По другую сторону находится прекрасно отделанная комната, затем то ли большая спальня, то ли средней величины столовая; в ней очень светло и от солнца, и от моря. За ней лежит комната с прихожей, летняя по своей высоте и зимняя по своей недоступности ветру. За стеной (она у них общая) другая комната, тоже с передней.

Потом баня: просторный фригидарий (помещение с прохладным бассейном) с двумя бассейнами, которые, круглясь, словно выступают из противоположных стен. Если принять во внимание, что море рядом, то они даже слишком вместительны. Рядом комната для натирания, гипокауст (отопительная система), рядом — пропнигий (парная). Затем две комнатки, отделанные скорее со вкусом, чем роскошные. Тут же чудесный бассейн с горячей водой, плавая в котором видишь море. Недалеко площадка для игры в мяч, на которой очень жарко даже на склоне дня. Тут поднимается башня с двумя подвальными помещениями и с двумя помещениями в ней самой, а, кроме того, есть и столовая с широким видом на море, на уходящее вдаль побережье и прелестные виллы. Есть и другая башня, а в ней комната, освещаемая солнцем от восхода и до заката. За ней большая кладовая и амбар, а под ним триклиний, куда с разбушевавшегося моря долетает только гул, да и то замирающим отголоском. Он смотрит на сад и аллею, идущую вокруг сада.