Георгий Холопов - Докер

• Название: Докер
• Автор: Георгий Холопов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1984

Книга лауреата Государственной премии РСФСР Г. К. Холопова состоит из произведений разных лет и разных жанров.

Особое место занимают в книге повести и рассказы, посвященные Великой Отечественной войне.

---

Шаланда наша причаливает к лесной пристани, занимающей большой прибрежный участок. Недавно еще все это принадлежало лесоторговцу Адамову. Фамилия Адамова аршинными буквами написана на стене конторы, на заборе, на крышах временных навесов, под которыми хранятся штабеля дорогих сортов леса. Много бревен и досок лежит в штабелях и под открытым небом.

Лесная пристань мне кажется очень знакомой. Где я видел точно такие же штабеля? Ну да, в Астрахани, на правом берегу Волги, в поселке Форпост. И там все стены были исписаны фамилией Адамова.

Не успевают с нашей шаланды спустить и закрепить сходни, как грузчики большими крюками с грохотом раскрывают и отбрасывают бортовые люки, подводят к ним высокие «козлы» с вращающимися валиками и сразу же начинают выгрузку леса из обширного трюма. Стоящие впереди берут на наплечные соломенные подушки бревно с обвисшей корой и с криком «Ялла!» бегут по пристани на берег. За ними — вторая пара, третья, четвертая, и все — бегом.

Глядя на них, мог ли я думать, что через семь лет вот на этой же лесной пристани, с артелью таких же грузчиков-лесовиков, буду нетерпеливо ждать прибытия из очередного рейса из Астрахани нашей «старой калоши» или другой подобной ей шаланды и так же кидаться к бортовому люку, пролезать через него в трюм и там, согнувшись в три погибели, целый день по колено в воде подносить и выталкивать из люка на валик «козла» мокрые доски и бревна?.. Нет, мне было всего десять лет, и я думал только о том, что волновало мать, бабушку, дедушку и Маро: где мы будем жить, что будем есть, надолго ли задержимся в Баку перед тем, как уехать к дедушке в деревню.

Мать нанимает для деда двух грузчиков, которых здесь почему-то вместо крючников, как в Астрахани, называют амбалами. Раньше дед еще мог встать на костыли и волочить за собой свои параличные ноги, а теперь, обессиленный дорогой, он даже рукой не может шевельнуть. Его надо нести вместе с тяжелым тулупом, сундучком и зембилем с весами. Каждый из нас берет свои два узла, и мы трогаемся вслед за амбалами. Я тащу еще дедовы костыли. Они точно сделаны из камня, и мне приходится идти, подавшись всем корпусом вперед.

Амбалы, ловко орудуя плечами и выкрикивая: «Хабардар, хабардар!», быстро проходят сквозь толпу встречающих и беженцев и выводят нас на берег, к стенам пакгауза пассажирской пристани.

Здесь так же многолюдно, как и на шаланде. Народ располагается прямо на земле.

Мы занимаем местечко у самой стены пакгауза, и бабушка первым делом стелет дедушке палас. Дед ложится и запекшимися губами просит:

— Воды!

Я выхватываю из рук Маро чайник и бегу за водой. Она широкой струей льется из высокого пожарного крана. Я набираю воды, напиваюсь вдосталь, потом лью воду себе на голову, снова пью. Удивительно вкусная вода! Снова набрав чайник, я бегу к деду.

Он присасывается к носику чайника и долго пьет большими рокочущими глотками. Потом плачет, просит, чтобы я и ему полил на голову. И снова присасывается к носику чайника.

— Это, сынок, — говорит дед, — шолларская вода, течет она с гор, самая вкусная вода на свете.

Вновь я бегу и приношу воду, на этот раз для матери и бабушки. Они пьют и тоже плачут от радости.

Я предлагаю воду и Маро, но она со скучающим видом отказывается. Когда же и где она успела напиться? Это для меня остается загадкой.

К нам подходят мужчина и женщина с красными повязками на руках.

— Беженцы? Семейные? — спрашивает женщина.

— Да, — отвечает мать, — семейные. — И лезет в сумочку за документами.

— Вот вам талоны на обед, — говорит мужчина. — А вот вам талоны на воблу. Кипяток можете брать вон в той палатке. Всем этим вы можете бесплатно пользоваться в течение недели. А потом… потом уезжайте.

— На ваше место прибудут другие беженцы, — с виноватым видом говорит женщина. — В этом месяце мы ждем четыре парохода, но многие приедут и на шаландах, как вы.

Мать и бабушка благодарят и крестятся. Маро строит мне рожу. Я ей показываю язык, потом кулак.

На огромном пустыре рядом с нами люди стирают белье, готовят на кострах обед, играют в карты, смеются, плачут, спят, вытянувшись на земле, подложив под голову узлы и котомки. Тут же рядом шумит летучий базар. Здесь же чинят обувь, на лотках продают всякую галантерейную мелочь, взад и вперед снуют продавцы «сладкой воды», мацони, халвы, горячих пирожков, сахарина, самодельных папирос. В толпе бойко промышляют маклаки, за бесценок скупая у беженцев вещи. Слышны звуки шарманки, играют «Маруся отравилась».

— Что бы нам продать? — советуется мать с бабушкой. — Без денег нам ведь никак не прожить.

— Не прожить, — печально соглашается бабушка и смотрит на деда. На нем овчинный тулуп, на поясе кинжал, под ним палас. — Надо бы у него что-нибудь взять.

— Никогда! — чуть ли не кричит мать. — Лучше умереть с голоду.

«А лучше ли?» — думаю я и украдкой смотрю на Маро.

Она что-то жует. Откуда бы это? И что? И это остается для меня загадкой.

Глава вторая НАШ ДВОР

Дом, в котором мы будем жить, стоит на одной из центральных улиц, примыкающей к многолюдной Ольгинской, откуда совсем близко до порта и Приморского бульвара. Дом — в два с половиной этажа. В первом этаже — пустые, заколоченные магазины. Над ними — служебные помещения, антресоли, давно превращенные в квартиры. А весь верх дома занимают меблированные комнаты.

Антресоли обращены двумя окнами на улицу и одним окном и дверью — во двор, на общий балкон, который тянется с одного конца дома до другого. Комнаты низкие, в пол-этажа, со сводчатыми потолками, длинные, с крашенными в темно-коричневый цвет стенами. Некоторые из них разделены перегородкой на три и даже на четыре части.

Нам отводят антресоль, заваленную всяким хламом, между квартирами мережечницы, которую зовут Парижанкой, и бурового мастера Павлова. К счастью, антресоль посредине разделена дощатой перегородкой.

Полдня уходит на уборку. Мы с сестрой выносим мусор, а мать с бабушкой обметают стены, моют пол и окна.

Светлую половину антресоли, выходящую на улицу, мать отдает деду: только бы не ворчал! Бабушка стелет ему палас на полу, и дед, закутавшись в тулуп, ложится и сразу засыпает.

«Деду мебель не нужна. Но что поставить на нашу половину?» — думаю я, сидя на узлах.

У нашего окна останавливается человек. Я замечаю, что и брезентовая куртка, и кепка, и сапоги на нем в нефтяных пятнах. В руках человек держит по табуретке.

— Добрый день, соседушки! — говорит он. — Вот вам для начала. — И ставит табуретки на подоконник. Потом, перегнувшись через перила балкона, он кричит кому-то внизу: — Вартазар, нет ли у тебя на складе солдатских кроватей? Поищи-ка для беженцев.

Человек уходит, и мы молча переглядываемся. Сидим, боясь шелохнуться. Потом Маро осторожно берет табуретки с подоконника и ставит на пол. Мы продолжаем молчать. Проходит очень много времени, пока на балконе показывается Вартазар. Это дворник. У него пышные усы и косящий левый глаз.

— Возьмите кровати! — с раздражением говорит он. — И чем вам плохо было в Астрахани?

Мы выходим на балкон и втаскиваем в комнату две складные солдатские кровати.

Мать спрашивает у дворника:

— Это кто велел принести их — ваш домком?

— Какой он домком! — взбив свои без того пушистые усы, раздраженно отвечает дворник. — Ваш сосед справа. Буровой мастер Павлов, Тимофей Миронович. — Наклонившись к матери, он доверительно шепчет: — Коммунист! — и многозначительно поднимает палец.

Пока бабушка и мама скребут и моют кровати, в окне появляется соседка слева, Парижанка.

— Возьмите у меня кухонный стол, — говорит она. — Могу вам дать кое-что еще из посуды.

Мать бросает тряпку и идет за Парижанкой. В окно просовывается улыбающееся лицо человека в пенсне. В руке он держит старое эмалированное ведро.

— Не нужно ли вам ведро? — спрашивает он. — Оно, правда, дырявое, но если запаять… — Незнакомец как-то странно вышагивает перед окном: два шага назад — шаг вперед; шаг вправо — шаг влево; два шага вперед — шаг назад.

— Нет, спасибо, — благодарит бабушка. — Обойдемся пока чайником.

— Зря, зря, — качает головой человек в пенсне, то удаляясь, то приближаясь к окну. — Это хорошее ведро, оно нам служило больше двадцати лет. — Гремя ведром, он уходит танцующей походкой.

Нашу половину мы делим ситцевой занавеской еще раз пополам, но теперь вдоль. Одну часть мать отводит для жилья, другую — под кухню. Бабушка ставит туда керосинку, умывальный таз, посуду и выглядит очень счастливой.

Вскоре к нашему окну собираются соседки чуть ли не со всего балкона. Поздравляют нас с новосельем, спрашивают, как долго мы собираемся здесь жить, как мы ехали морем, какая жизнь в Астрахани. Одна бойкая старушка — зовут ее бабка Эмма — говорит какие-то добрые слова по-немецки, и Парижанка их переводит; другая что-то говорит по-грузински, и ее слова тоже переводит Парижанка; старушку азербайджанку мать и сама хорошо понимает, но и ее слова пытается перевести Парижанка. Она делает это шутя, весело, с удовольствием.