Георгий Холопов - Докер

• Название: Докер
• Автор: Георгий Холопов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1984

Книга лауреата Государственной премии РСФСР Г. К. Холопова состоит из произведений разных лет и разных жанров.

Особое место занимают в книге повести и рассказы, посвященные Великой Отечественной войне.

---

Меня укладывают на диван, суют под голову подушку.

— Хорошо бы ему спиртовую примочку, — слышу я шепот Топорика. — Или компресс. Как мне делают при ушибах.

— Но у него ведь не ушиб! — бешеным шепотом, готовая его стукнуть, возражает Лариса.

— Это одно и то же! — уже во весь голос авторитетно заявляет Топорик. — Как-никак у меня мама работает в больнице, мне лучше знать.

И Лариса уже ему не возражает, видимо надеясь, что он в этом деле понимает больше нее.

— А есть ли у нас спирт? — Лариса ставит стул к буфету, открывает верхнюю половину.

И тут раздается стон Топорика:

— Какую можно собрать коллекцию винных этикеток!

Я открываю глаза, потом ложусь на спину, чтобы хорошо видеть. Весь верх, все три полки буфета уставлены бутылками самой разной формы, украшенными удивительно пестрыми и разноцветными этикетками с надписями на непонятных языках.

— Спирта у папы нет, но я думаю, что его можно заменить коньяком, — говорит Лариса, рассматривая наклейки на бутылках и пытаясь их прочесть. — Ничего не случится, если Гарегину мы ухо намажем даже ликером «какао-шуа». Его у папы целых три бутылки, и одна как раз начата. Он вчера пил чай с ликером.

Лариса достает вату и бинт и, налив рюмку ликера, макает в нее ватку, мажет ею мне правое ухо, потом левое, потом за ухом, потом чуть ли не всю шею.

Виктор и Топорик перевязывают мне всю голову и велят, чтобы я спокойно лежал.

— В таких случаях больному хорошо бы дать и что-нибудь выпить, — говорит Топорик. — Да, да, я не шучу! — повышает он голос, услышав ироническое замечание Ларисы из соседней комнаты. — Мама всегда так делает.

Лариса приносит новую рюмку и наливает ликер. Топорик садится рядом со мной на диван и пытается меня поить. Крепко стиснув губы, я сперва мотаю головой, но… почувствовав аромат ликера, делаю глоток, потом второй, третий.

— Ура! — кричит Топорик, вскакивая с дивана. — Теперь наша очередь! Мама говорит — когда пьют за здоровье больного, тому сразу становится легче.

Они хохочут втроем, и Лариса расставляет на столе рюмки.

— Ничего, мальчики, если я вам налью из разных бутылок? А то папа может заметить.

Она берет из буфета первую попавшуюся под руку бутылку и цедит из нее в каждую рюмку несколько капель. Крепко закупорив бутылку, аккуратно ставит ее на место и берет соседнюю. И так она проходит по всем трем полкам.

Потом Лариса достает из нижней половины буфета большую коробку с душистыми сигарами, коробку папирос с удивительно длинными мундштуками, дает всем понюхать, и все садятся за стол.

— Курите, мальчики! — весело и бесшабашно говорит она, бросая Виктору спичечный коробок, но ни Виктор, ни Топорик до папирос и сигар не дотрагиваются. Виктор поднимает рюмку.

— Гарегин, за здоровье твоего уха!

Они звонко чокаются, пьют мелкими глотками и то и дело взрываются смехом.

— А что я вам сейчас покажу, мальчики! — вдруг говорит Лариса, ставя рюмку на стол, и бежит к комоду, достает из него какую-то растрепанную книгу на польском языке, торопливо перелистывает страницы и выхватывает спрятанную среди них открытку.

На ней изображена красавица с ярко накрашенными губами, с пышной прической. Через всю открытку написано: «100 000 поцелуев!»

— Эту открытку папа выиграл еще при царе, — смеясь, говорит Лариса. — В каком-то «веселом доме». Тогда еще мама у нас была жива.

— И что, твой папа сто тысяч раз целовал эту красотку? — с удивлением спрашивает Виктор, прочтя вслух «правила» на обороте открытки, куда аккуратным почерком красными чернилами вписано имя Сигизмунда Пржиемского.

— Нет, он поцеловал ее несколько раз и бросил. Ведь это только так пишется — сто тысяч.

— И что взрослые находят в поцелуях — не пойму! — Топорик пожимает плечами и шмыгает носом. — Я еле-еле выношу даже поцелуи мамы. А когда приходит тетя Оксана, лезет ко мне со своими ласками и начинает причитать: «Ох, ти, гарнэсэньке малятко мое, дай же я тебе пригорну та ще и поцілую», — я просто убегаю из дому… Когда я вырасту, я никогда не буду целоваться. А ты? — обращается он к Виктору.

— А я подумаю, — хмуро отвечает Виктор, спрятав глаза за чубом. — Может быть, не такие уж все дураки.

— А ты, Гарегин?

Но в ответ я горько плачу, отвернувшись к стене.

— Давайте, мальчики, — говорит Лариса, — сменим ему компресс. Может быть, у него все-таки осядут уши?

И она вновь принимается мазать мне уши ликером.

Глава четвертая НАШ ДЕДУШКА

У бабушки целый день работа в кухне. В свободное время она сидит и вяжет у окна. А дедушка наш живет один на своей половине. В овчинном порыжевшем тулупе он часами неподвижно лежит на старом, выцветшем паласе, уставившись широко открытыми глазами в сводчатый потолок, или спит, тяжело и шумно отдуваясь, отчего у него шевелятся кончики длинных усов. Дед очень слаб, но очень много ест. Все, что мать получает по карточкам, она приносит и отдает ему, и он уже сам отпускает продукты бабушке. Веревочные весы с деревянными чашами, которые мы привезли из Астрахани, теперь висят посреди антресоли, мерно покачиваясь на сквозняке. Чаши весов чуть ли не касаются пола.

У изголовья постели деда стоят жестяные банки от монпансье и несколько продырявленных эмалированных тарелок. В банках он держит крупы, сахар, соль, а на тарелках — самодельные гири из кусков железа, заржавелых болтов и гаек, которые я наносил ему еще в Астрахани. Рядом на паласе лежит его тяжелый кинжал. В его ножнах, в прорези, хранится еще другой — маленький кинжал. Дед говорит, что этот маленький кинжал он подарит мне, когда я подрасту — мне исполнится тринадцать лет, — и я всячески и во всем стараюсь ему угодить.

Рыбу или мясо, что мать изредка приносит с базара, дед рубит большим кинжалом на несколько частей, взвешивает на весах, отдает одну часть бабушке, чтобы она приготовила обед, а остальные прячет около себя или велит строго хранить матери. Хлеб же он разрезает маленьким кинжалом. Крошки, оставшиеся на паласе, он собирает на заслюнявленный палец и долго сосет его, как маленький. Часто я отказываюсь от своей доли хлеба в пользу деда. Он плачет, но берет. То и дело он вспоминает где-то и когда-то недоеденный вкусный обед, сладости, недопитое вино и очень долго сокрушается по этому поводу:

— Ведь мог есть и пить, а не хотел. А теперь хочу, и нечего!

Мать не любит деда и за глаза называет его тираном. При нем, конечно, она ничего подобного не решится сказать. То же самое и бабушка. Они обычно храбрятся только на своей половине.

У дедушки печальная судьба. Не всегда же он был таким несчастным. Не всегда же он был и калекой. Я хорошо знаю историю его жизни, которую не раз мне приходилось слышать из уст бабушки.

Когда деду было пятнадцать лет и он еще был совсем не дедушка, а рослый и сильный парень, умер его отец, то есть мой прадед. С братом Ованесом, который был на три года старше его, они остались круглыми сиротами, потому что у них не было и матери.

Братья решили, что они будут жить вместе, накопят денег и лишь потом, через несколько лет, все поделят. У них был виноградник и фруктовый сад. Они дружно и весело работали, осенью возили фрукты на продажу в Шемаху или же за сто верст — в Баку.

Но на четвертый год виноград братья продали местному виноделу, а гранаты, орехи и яблоки дед повез в Баку. Год был урожайный, фруктами завалены базары, и, отдав скупщику свой товар за бесценок, дед пустился в обратную дорогу.

Недалеко от деревни ему встретились односельчане. Они остановили его арбу, посмеиваясь и перемигиваясь, стали расспрашивать, как он съездил в город, сколько выручил денег, какие купил подарки брату… и его молоденькой жене.

Дед ничего не мог понять. Тогда они сказали, что он олух, и если уж такой непонятливый, то так ему и надо, на месте Ованеса они бы, видимо, поступили с ним точно так же.

Дед поспешил домой. Там было пусто, точно все унесли воры. Пусто, ни зернышка не оказалось в амбаре. Настежь распахнуты были двери хлева: ни коровы, ни лошади. Дед бросился к соседям. Они удивились, что он ничего не знает о свадьбе Ованеса и о переезде его к жене в Кара-кенд.

Дед попросил у соседей лошадь и поскакал в Кара-кенд. До него было двенадцать верст.

На разгоряченном коне дед влетел во двор родителей жены Ованеса, но Ованеса не оказалось дома. Он побежал в хлев. И там не было брата. Тогда он перемахнул через забор, отделяющий сад от двора, и тут под деревом увидел брата и его молоденькую жену! Они срывали со склонившихся к самой земле веток ярко-желтую ароматную айву и аккуратно складывали ее в корзину.

Дед подскочил к Ованесу, в бешенстве выхватил из-за пояса кинжал — тот, которым теперь разрубает мясо и рыбу, — но молоденькая жена брата бросилась между ними и прикрыла собой мужа.