Илья Маркин - Впереди — Днепр!

• Название: Впереди — Днепр!
• Автор: Илья Маркин
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1962

Судьбы героев романа прослежены на огромном поле Курской битвы, в которую Гитлер бросил почти миллионную армию, вооруженную 10 тысячами орудий и минометов, 2700 танками и самоходными пушками и двумя с лишним тысячами самолетов. Семь суток советские войска, в том числе и герои этого романа, под командованием генералов Ватутина и члена Военного Совета фронта Хрущева отражали яростные атаки превосходящих сил врага, а затем сами перешли в контрнаступление и погнали гитлеровцев к Днепру.

Особое место в романе занимает показ героизма, мужества и отваги молодых воинов, воспитанных комсомолом и партией.

---

— Так точно! Я записал и квитанцию передал.

— Хорошо. Передайте: «Вариант семь понял».

— Значит, прорыв из окружения? — воскликнул Лесовых, когда радист скрылся в блиндаже.

— Да, ночью. Дневной прорыв — это вариант шесть.

— Но, как мне помнится, в седьмом варианте обстановка не совсем такая, как сейчас.

— Поэтому генерал и требует доложить решение, — сказал Поветкин, доставая из полевой сумки план обороны полка. — Вот и пригодился этот вариант, — улыбаясь, добавил он. — Помнишь, сколько мы корпели, разрабатывая все эти варианты и как жучил нас генерал. Значит, суворовское «тяжело в учении, легко в бою» — закон не только для солдат, но и для командиров и для штабов.

— Я этот вариант во сне несколько раз видел. Из меня тогда генерал всю душу вымотал, пока не добился правильного решения.

Поветкин и Лесовых склонились над чистенькой схемой, старательно вычерченной на плотном листе бумаги.

— Все ясно, — сказал Поветкин, — разница обстановки лишь в том, что теперь с нами находится гаубичный дивизион и сам район окружения глубже.

— Это, конечно, осложнит прорыв, — добавил Лесовых, — потребует больше сил на прикрытие флангов и больше времени на выход из окружения.

— Смотри, смотри, — лукаво улыбнулся Поветкин, — а здорово тебя генерал нашпиговал. Настоящим академиком стал.

— А что, зря я ночи над книгами просиживал, — с шутливой гордостью ответил Лесовых. — Да к тому же, паря, я ведь сибиряк. А сибиряк, как у нас говорят, если упрется во что, то скорее голову проломит, чем назад отступится.

— Так, — хлопнул Поветкин ладонью по схеме, — значит, усиливаем прикрытие на флангах, пускаем гаубичный дивизион сразу же за третьим батальоном и время отхода прикрытия увеличиваем на двадцать минут.

— И в прикрытии останутся коммунисты и лучшие комсомольцы.

— Так сейчас и доложим генералу, а потом ты останешься здесь командовать, а я пойду в подразделения прорыв организовывать, — решительно сказал Поветкин и, помолчав, со вздохом добавил:

— Да! Нам-то с тобой генерал работу облегчил. Мы два месяца обдумывали этот план и сейчас все решили за пять минут. А вот каково будет тем, кто первым в прорыв бросится и кто отход прикрывать останется! Тут тренируйся не тренируйся, планируй не планируй, а противник остается противником: или ты его сломишь, или он тебя сомнет.

Глава тридцать четвертая

Еще с вечера, когда противник начал наступление на позиции боевого охранения, Чернояров по своим обязанностям командира пулеметной роты, постоянно находясь вблизи командного пункта батальона, чувствовал себя почти ненужным в стремительно нараставшем вихре событий. Там, в полукилометре от переднего края, в двух дзотах бились с противником два его пулемета, а он, как сторонний наблюдатель, сидел на своем НП и ничего не делал. Он несколько раз, теряя самообладание, порывался попросить у Бондаря разрешения пойти в боевое охранение, но, сам понимая всю бессмысленность такого поступка, удерживал себя. Весть о гибели одного расчета и о выходе из строя всех пулеметчиков второго окончательно выбила его из равновесия. Он вбежал в блиндаж Бондаря и, опять почувствовав всю нелепость своего намерения, заговорил с озлобленной растерянностью:

— Разрешите… Туда… В боевое охранение… Сам пойду.

Бондарь бросил на него понимающий взгляд, с нескрываемой болью сморщился и, как всегда в разговорах с Чернояровым испытывая неловкость, вполголоса ответил:

— Нет больше у нас боевого охранения. Один Васильков держался, но и…

Бондарь обессиленно махнул рукой, с хрипом передохнул и уже совсем едва слышно добавил:

— И Василькова нет.

От вида бледного, подернутого синевой худенького лица Бондаря и, особенно от его сдавленного переживаниями голоса Чернояров и сам почувствовал неожиданные слезы.

— Потерять такого парня, — дрогнувшими губами прошептал он, — эх, черт, и как я не удержал его!

Бондарь ничего не сказал, в мрачном раздумье опустив голову. Не находил нужных слов и Чернояров. Несколько минут длилось тягостное, невыносимое молчание.

— Разрешите идти? — не выдержал Чернояров.

— Да, да, — машинально ответил Бондарь и вдруг, резко вскинув голову, в упор встретился с взглядом Черноярова.

— Михаил Михайлович, — заговорил он спокойно, без обычной стеснительности, — очень прошу вас, поймите правильно только: не надо уходить со своего НП.

«То есть не рвись понапрасну в пекло и будь на своем месте, — перевел Чернояров его уклончивую просьбу на действительный смысл. — Ты командир роты, да еще пулеметной, и дело твое командовать, а не лихачествовать, хотя ты и штрафник».

Догадка эта была верна, и в другое время Чернояров взбеленился бы от нее, но теперь он понимал, что Бондарь прав и говорил с ним от чистой души.

— Хорошо, — прошептал он и ушел на свой НП.

За ночь он дважды обошел все позиции роты, посидел в землянке Дробышева и Козырева, первым бросился к Василькову, когда стрелки привели его с переднего края, и взволнованный этим радостным событием почти совсем успокоился. Под утро он написал жене длинное письмо и долго рассматривал фотографию дочки. Мысли о ней и о Соне окончательно развеяли его неудовлетворенность. Но успокоение было недолгим. Как только перед рассветом противник начал артподготовку, а затем в ответ ударила наша артиллерия и начался этот полный огня и грохота изнурительный июльский день, он все горше и острее чувствовал себя лишним и почти ненужным в этом кипении яростной борьбы. Не отрываясь, следил он за действиями противника, за своими расчетами, переносил и сосредоточивал огонь по наиболее важным целям. В нужное время перевел весь первый взвод на запасные позиции, чтобы поддержать дрогнувшую было третью стрелковую роту. Распекал старшину за медлительность в доставке боеприпасов и воды. Затем опять переносил и сосредоточивал огонь по новым целям. Но все это, как он и сам понимал, нужное, необходимое, именно то, что и должен делать командир пулеметной роты, казалось ему мелким, незначительным, какой-то лишь крохотной частицей всего, что он хотел и действительно мог бы сделать. Своим большим командирским опытом Чернояров превосходно понимал, что успех в бою в значительно большей степени зависит от всего, что он сделал для подготовки своих людей к борьбе с врагом, а не от того, сколько распоряжений и приказов отдаст он непосредственно в ходе боя.

И все же, зная это и отчетливо понимая, что делает именно то, что нужно и не допустил еще ни одного промаха, он все тревожнее ощущал недостаточность своего участия в общем ходе борьбы. Его кипучая, неугомонная натура не укладывалась в те рамки, которые определяли роль и поступки командира пулеметной роты. Одновременно с этим бешеный натиск противника и каждый, даже малейший его успех ожесточал и наливал Черноярова все большей яростью и ощутимой физической ненавистью к тем, кто наступал на него самого, на его роту, на батальон и полк, на всех, кто оборонялся между Курском и Белгородом.

Когда расчет Чалого поджег два фашистских танка, Чернояров не выдержал, бросился с НП к разрушенному дзоту. Увидев Чалого, Гаркушу и Тамаева он в бессознательном порыве благодарности обнимал и целовал их одного за другим, растерянно и покорно подчинявшихся ему и не понимавших толком, чем вызвана эта неожиданная нежность всегда сурового командира.

На свой НП вернулся Чернояров опустошенно-радостный, словно выплеснул все тяжелое, что накопилось у него. Но как только противник после ожесточенной бомбежки вновь начал атаки, прежнее настроение злости и нетерпения овладело Чернояровым. Когда две колонны фашистских танков обошли и окружили полк, он с трудом удержал себя, чтобы не броситься с гранатами, с зажигательными бутылками туда, к шоссе, где ползали эти отвратительные, ревущие чудища. Он бы, пожалуй, и сделал это, если бы не прилетели «Илы» и не рассчитались с лихвой за то, что только что натворили гитлеровцы.

— Так их, так! Круши гадов, — приговаривал он, неотрывно глядя на пикирующие с ревом могучие машины.

Когда ушли штурмовики, он впервые за весь день съел кусок жесткой колбасы и спокойно закурил. Он хорошо понимал, что ожидало полк, и почти не верил в то, что удастся прорвать окружение, но не чувствовал ни страха, ни даже малейшей боязни неизбежной катастрофы, которая наступит, вероятно, не завтра, не послезавтра, а через несколько часов, а может, даже минут. Он вспомнил, что письмо жене отправить не удалось, вытащил его из кармана, долго рассматривал и вдруг, сам не зная почему, чиркнул спичкой и поджег конверт. Бесшумное, легкое пламя лизало бумагу, сворачивая в трубочку черный пепел. Жгучие язычки коснулись пальцев, но он не бросил письма, выдержав боль, пока не догорело все.

Беспорядочный треск стрельбы резким толчком поднял его на ноги. Это по всему западному полукольцу окружения с какой-то осатанелой яростью стреляли гитлеровцы. Ядреным дождем хлестали пули по всем позициям второго батальона.