Лев Прозоров - Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)

• Название: Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)
• Автор: Лев Прозоров
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9955-0466-5

ДВА БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ! Главные книги ведущего историка Языческой Руси, посвященные величайшим русским героям – Святославу Великому и Евпатию Коловрату.

«ИДУ НА ВЫ!» – эти гордые слова вписаны в нашу историю золотом: воинская честь не позволяла князю Святославу выступать в поход без предупреждения, не бросив врагам открытый вызов. Последний Государь Языческой эпохи, величайший полководец Средневековья, сравнимый лишь с Александром, Ганнибалом и Цезарем, непревзойденный воин, которого прозвали Храбрым и считали полубогом, – Святослав пронес русские знамена от Кавказа до Балкан, сокрушил хищный Хазарский каганат и наводил ужас на могучую Византию. Даже после его гибели убийцы-печенеги, поднимая чашу, сделанную из его черепа, провозглашали: «Пусть наши дети будут такими, как он!»

Три века спустя воинственный дух Святослава воскрес в Евпатии Коловрате, призвавшем древних языческих богов против Батыевых полчищ. Степняки одолели горстку русских храбров, лишь бросив против Коловратовой дружины целый тумен – сотню против одного, – самого Евпатия смогли убить только из стенобитных машин, а Батыю доносили, что против Орды поднялись мертвые. Так испокон веков встречают захватчиков герои Русской Земли – «СМЕРТЬЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ»!

---

Многие годы – почти два века – историки с придыханиями расписывали визит Ольги в Царьград как невиданное достижение русской дипломатии. Надо же было вообще хоть что-то написать о равноапостольной княгине, кроме ее зверств! И вообще, о святых или хорошо, или ничего… Не стоит слишком потешаться над ними. В Российской империи покушавшегося на репутацию святой равноапостольной государыни ждали совсем не смешные последствия.

Любопытнее, что после крушения империи прошло сорок девять лет, прежде чем М. В. Левченко обратил внимание на одно обстоятельство. А именно: Ольгу принимали не как правительницу! «Армянские, иверские феодалы, венгерские вожди, болгарский царь Петр при посещении Константинополя одарялись гораздо более щедро», – пишет Левченко. По строжайшему дипломатическому этикету Византии, Ольгу принимали как… посла. Ее ставили ниже племенных вождей полудиких кочевников-венгров!

Ни в коей мере не желая оскорбить память Левченко, скажу все же: наблюдательность его достойна индейца Зоркого Глаза из анекдота. Того самого, что, запертый бледнолицыми в сарай, на третий день заметил, что в сарае том нет четвертой стены. Действительно, не в обиду – другие и по сей день ничего не замечают, изводя бумагу на описание того, как Ольгу «с почетом» приняли в Византии. Хотя у Константина ясно сказано: «Прием, во всем подобный предыдущему (одного сарацинского посла), по случаю приезда Ольги, княгини русской».

И это было лишь звено в цепи унижений, которое предстояло пережить несчастной княгине. Еще были бесконечные переходы из залы в залу огромного дворца, необходимость являться по первому зову негостеприимных хозяев, единственно чтобы ответить на «предложенный препозитом вопрос от имени августы» – императрица не снизошла до прямого общения с варваркой, пусть и крещеной. И вновь кочевки из палаты в палату, чередование чужих, странно звучащих названий покоев – Триклиний Юстиниана, Лавсиак, Трипетон, Кенгурий – спертый воздух, тяжесть сводов над головой, и опять являться, как служанка, как сенная девка, пред очи Рожденного в Пурпуре и лишь с его разрешения осмелиться сесть.

Ольга и Константин. Фреска в соборе Софии Киевской. Константин в нимбе, Ольга – без. Он сидит, она стоит… все на своих местах

Особенно хорошо вот это: «В тот же день состоялся званый обед… Государыня и невестка ее сели на вышеупомянутые троны, а княгиня стала сбоку». Стоит напомнить, что «невестка» эта, о чем не могла не знать «ставшая сбоку» княгиня, – та самая Анастасо-Феофано, бывшая шлюха из портового кабака!

Ольга терпела. Она «говорила с государем, о чем пожелала», когда тот позволял ей, очевидно, обещала те самые меха, воск, рабов и войско. Мы уже знаем – за что. За брак сына, за поддержку против хазар и своих, кровных русов-«нехристей». Пока же вспомним, что все это происходило на глазах «анепсия» Святослава. Мы знаем, каков был его нрав, знаем, как и кто его воспитал. Но нам, ежедневно сносящим тьму унижений от правительства, начальника, просто трамвайного хамла, сложно представить, что испытывал в такой ситуации горячий подросток. Подросток из племени, где единственным ответом на оскорбление желающего оставаться мужчиной, человеком в глазах Богов и людей, мог быть удар меча. Даже если бы поездка Ольги увенчалась успехом, он возненавидел бы город, бывший свидетелем унижения матери, и его надменных владык, и всю их страну. С этого дня ненависть язычника к разрушителям его святынь, правителя – к врагам его народа сольется в душе Святослава с личной ненавистью смертельно оскорбленного воина.

Но Ольге не повезло. Мало кто из владык Города царей подходил для ее планов меньше, чем Рожденный в Пурпуре. Стоит только прочесть тринадцатую главу его «Управления империей»: «Если когда-нибудь какой-нибудь народ из этих неверных и худородных жителей Севера потребует войти в свойство с царем Ромейским и взять его дочь в жены, то тебе надлежит такое их неразумное требование отклонить». Далее начитанный и просвещенный Константин сознается, что в его глазах варвары, неромеи, собственно, не люди даже. Они – даже православные болгары! – вообще какие-то «особи» другой «породы». «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Мк. 7, 27), и можно ли подумать, чтоб дочь христиан вышла замуж за пса-язычника?

Псы. Полезные, прикормленные, может, крещеные – все равно псы. После жары в порту. После изматывающе-бессмысленных переходов по коридорам и залам дворца. После «стояния сбоку» от обедающей августейшей потаскухи. После данных – уже данных, иначе не вспоминал бы их потом Ольге Константин, – обещаний щедрых даров и военной помощи.

Можно только представить, как молча выла в подушку той ночью княгиня. И как не мог уснуть, глядя на окутанный липким жарким мраком каменный город-чудовище, юный князь. Можно представить, что видели в тот момент его глаза.

Зарево над коростой черепиц и золотушными пузырями куполов. Блеск русских кольчуг, затопивший улицы. Копыта печенежских коней, расплескивающие по камням мостовых мечущихся двуногих крыс. Языки пламени, алчно лижущие трещащие, почерневшие дворцовые своды. И другие языки – языки псов, тощих уличных псов, жадно лакающих текущие по улицам алые ручьи…

В путеводителе по Константинополю, написанном в Х веке, упоминается барельеф, на котором изображено разрушение «россами» Царя городов. Пророчество не сбылось. Но не прочел ли воплотивший чудовищное видение скульптор это пророчество в ледяных глазах белобрысого мальчишки-варвара на императорском обеде в среду, 9 сентября 957 года?

4. Чугунная поступь Drang nach Osten

Не жги бересту – это горят города,

И пепел их стен ветер несет на Восток.

Дм. Фангорн

Ослеплен невежеством лукавым,

брат на брата поднял гордый меч…

Велеслав, «Гнев Богов»

Прибавило ли провальное цареградское сватовство Святославу уважения и любви к матери? Навряд ли. Смертельное оскорбление нанесли надменные ромеи не просто женщине из знатного рода – что уже было бы непростительно, – самой Руси, самим Русским Богам. Ольга же не двинула в ответ дружины за Русское море, не припомнила несостоявшемуся свояку Олегов Щит на Золотых воротах. «Отомстила» лишь злопамятно-бабьим: «Постоишь у меня в Почайне…» И на оскорбление не ответила, и слова не сдержала.

Ольга понимала, как встретят на Руси известие об ее поездке. Один из немногих достоверных моментов описания этой поездки в летописи: на прощальные напутствия патриарха княгиня отвечает: «Люди мои и сын мой – поганые; да сохранит меня бог ото всякого зла!» Какой панический ужас перед собственным народом, перед родным сыном сквозит в этих словах! После поездки Ольга уговаривала Святослава креститься. Это была ее последняя надежда, ее и всей христианской партии. Сын отвечал с брезгливым недоумением: «Меня моя же дружина засмеет». Один очень вообще-то неглупый историк умудрился написать по этому поводу вот что: «Для хищнической дружины, стремившейся к грабежам, убийствам и грубым чувственным удовольствиям, круг христианский с его любовью, кротостью и воздержанием должен был возбуждать смех и презрение». Как в таких случаях говорится – «не тем будь помянут», оттого я и не называю имени историка. Про «хищническую дружину» мы уже говорили. Но «христианский круг»-то – русы, в отличие, видимо, от этого историка, не по романам слезоточивым о первых христианах знали! Вспомните, что мы знаем про Византию. Не правда ли, как прекрасна любовь дяди Константина Багрянородного к родному племяннику, сыновей Романа Лакапина – к отцу! Какой кротостью веет от медного быка Феодосия Великого, в котором заживо сжигали людей, от ипподрома, окропленного кровью десятков тысяч православных христиан, погибших от рук палачей-единоверцев! Сколько воздержания в богохульных эскападах цесаря Михаила и его «патриарха» Грилла, в императоре Романе II и его кабацкой возлюбленной, вознесшейся с панели на престол! Дела «христианского круга» Византии не могли вызывать – и не вызывали – у самых небрезгливых язычников ничего, кроме омерзения, а в сочетании с беспримерным лицемерием слов «любви, кротости и воздержания» и впрямь «возбуждали смех и презрение»! К тому же отречься от веры предков для князя-воина было самым мерзким из человеческих деяний – изменой: «Как я захочу ин закон принять?!»

Очень интересно, как показали чуждость сына матери художники Радзивилловской летописи. На ее миниатюрах на голове Святослава в сцене беседы с матерью о вере и оплакивания умершей Ольги – тюрбан. Для века создания Радзивилловской летописи – символ «поганого», нехристя. В таком же тюрбане она изображает князя-колдуна, оборотня, Всеслава Брячиславича Полоцкого. Тюрбан – еще куда ни шло. В те же века северный летописец изобразит убийц конунга Олафа, крестителя Норвегии, то есть своих же, норвежских язычников, со смуглыми, горбоносыми лицами «сарацинов». Лукавая азиатская религия рядила в «азиатов» тех, кто защищал от нее Европу. Заставляла видеть в палестинских пророках – своих, а в собственных предках – чужаков-инородцев. Но и в этой лжи есть доля правды – преграды между членами одной семьи, возведенные новой верой, были так же неодолимы, как расстояние между Западом и Востоком, коим, как известно, «не сойтись никогда».