Дмитрий Быков - Блаженство (сборник)

• Название: Блаженство (сборник)
• Автор: Дмитрий Быков
• Жанр: Поэзия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-62641-0

Ни с чем не спутать особую, напряженную неподдельность интонаций стихотворений Дмитрия Быкова, их порывистый, неудержимый ритм. Его стихи поражают точностью и остроумием строк, подлинностью и глубиной переживаний так, что становится ясно: перед нами – мастер. В поэтическом пространстве Дм. Быкова разворачивается целая эпоха, и, то споря, то соглашаясь с ней, то затевая лихорадочный танец, – тонкая и нервная жизнь отдельной личности. В новой книге лауреата премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга» представлены лучшие избранные, а также новые стихотворения поэта.

---

«Намечтал же себе Пастернак…»

Намечтал же себе Пастернак
Эту смерть на подножке трамвая!
Признак женщины – гибельный знак —
Обгоняя и вновь отставая,
Задохнуться с последним толчком
Остановки, простоя, разрыва,
Без сознания рухнуть ничком —
Это все-таки, вчуже, красиво.
Это лучше рыдания вдов,
Материнской тоски и дочерней:
Лучше ранних любых поездов
Этот смертный трамвай предвечерний.

До того, как придется сводить
Полюса в безнадежной попытке,
До попытки себя убедить —
Самолюбия жалкой подпитки, —
Хорошо без греха умирать,
Не гадая: пора, не пора ли…
Бедный врач не любил выбирать,
За него в небесах выбирали.

Вне игры! От урывков, заплат,
Ожиданья постыдной расплаты…

Перед тем, кто кругом виноват,
Сразу сделались все виноваты.
Умирать – не в холодном поту,
Не на дне, не измучась виною,
Покупая себе правоту
Хоть такой, и не худшей ценою,
Не в тюрьме, не своею рукой,
Заготовив оружье украдкой…
Позавидуешь смерти такой —
Где тут жизни завидовать сладкой?

Здесь, где каждый кругом виноват,
Где должны мы себе и друг другу,
Ждем зарплат, ожидаем расплат, —
Одиночество ходит по кругу.
Здесь, прожив свою первую треть,
Начитавшись запретного чтива,
Я не то что боюсь умереть,
А боюсь умереть некрасиво.

«Все эти мальчики, подпольщики и снобы…»

Все эти мальчики, подпольщики и снобы,
Эстеты, умники, пижончики, щенки,
Их клубы тайные, трущобы и хрущобы,
Ночные сборища, подвалы, чердаки,

Все эти девочки, намазанные густо,
Авангардисточки, курящие взасос,
Все эти рыцари искусства для искусства,
Как бы в полете всю дорогу под откос,

Все эти рокеры, фанаты Кастанеды,
Жрецы Кортасара, курящие «Житан»,
Все эти буки, что почитывали Веды,
И «Вехи» ветхие, и «Чайку Джонатан»,

Все эти мальчики, все девочки, все детство,
Бродяги, бездари, немытики, врали,
Что свинство крайнее и крайнее эстетство
Одной косичкою беспечно заплели,

Все эти скептики, бомжи-релятивисты,
Стилисты рубища, гурманчики гнилья,
С кем рядом правильны, бледны и неказисты
Казались прочие – такие, как хоть я, —

И где теперь они? В какой теперь богине
Искать пытаются изъянов и прорех?
Иные замужем, иные на чужбине,
Иные вымерли – они честнее всех.

Одни состарились, вотще перебродили,
Минуя молодость, шагнув в убогий быт,
Другие – пленники семейственных идиллий,
Где Гессе выброшен и Борхес позабыт.

Их соблазнители, о коих здесь не пишем,
В элиту вылезли под хруст чужих костей
И моду делают, диктуя нуворишам,
Как надо выглядеть и чем кормить гостей.

Где эти мальчики и девочки? Не слышно.
Их ночь волшебная сменилась скукой дня,
И ничегошеньки, о Господи, не вышло
Из них, презрительно глядевших на меня.

Се участь всякого поклонника распада,
Кто верит сумраку, кому противен свет,
Кому ни прочности, ни ясности не надо, —
И что, ты рад, скажи? Ты рад, скажи? О нет,

Да нет же, Господи! Хотя с какою злобой
На них я пялился, подспудно к ним влеком, —
И то, в чем виделся когда-то путь особый,
Сегодня кончилось банальным тупиком!

Ну что же, радуйся! Ты прав с твоею честной,
Серьезной службою, – со всем, на чем стоял.
А все же верилось, что некий неизвестный
Им выход виделся, какой-то смысл сиял!

Ан нету выхода. Ни в той судьбе, ни в этой.
Накрылась истина, в провал уводит нить.
Грешно завидовать бездомной и отпетой
Их доле сумрачной, грешней над ней трунить.

Где эти мальчики, где девочки? Ни рядом,
Ни в отдалении. А все же и сейчас
Они, мне кажется, меня буравят взглядом,
Теперь с надеждою: хоть ты скажи за нас!

С них спроса нет уже. В холодном мире новом
Царит безвременье, молчит осенний свет,
А ты, измученный, лицом к лицу со словом
Один останешься за всех держать ответ.

Версия

…Представим, что не вышло. Питер взят
Корниловым (возможен и Юденич).
История развернута назад.
Хотя разрухи никуда не денешь,
Но на фронтах подъем. Россия-мать
Опомнилась, и немчура в испуге
Принуждена стремительно бежать.
Раскаявшись, рыдающие слуги
Лежат в ногах растроганных господ.
Шульгин ликует. Керенскому ссылка.
Монархия, однако, не пройдет:
Ночами заседает учредилка,
Романовым оставлены дворцы.
Не состоялась русская Гоморра:
Стихию бунта взяли под уздцы
При минимуме белого террора,
Страна больна, но цел хребет спинной,
События вошли в порядок стройный,
И лишь Нева бушует, как больной,
Когда в своей постели беспокойной
Он узнает, что старую кровать
Задумано переименовать.

В салоны возвращается уют,
И либералы каются публично.
За исключеньем нескольких иуд
Все, кажется, вели себя прилично.
В салоне Мережковского – доклад
Хозяина: Текущие задачи.
(Как удалось преодолеть распад
И почему все это быть иначе
И не могло.) Взаправду не могло!
Чтоб эта власть держалась больше года?
Помилуйте! Восставшее мурло
Не означает русского народа,
Который твердо верует в Христа.
Доклад прекрасно встречен, и сугубо
Собранием одобрены места,
В которых автор топчет Сологуба.
Но Сологуб не столько виноват,
Сколь многие, которых мы взрастили.
Да, я о Блоке. Болен, говорят.
Что он тут нес!
Но Блока все простили.

Сложнее с Маяковским. Посвистев,
Ватага футуристов поредела.
Он человек общественный – из тех,
Кто вкладывает дар в чужое дело,
В чужое тело, в будуар, в альков,
В борьбу со злом – куда-нибудь да вложит,
Поскольку по масштабу дар таков,
Что сам поэт вместить его не может.
Духовный кризис за год одолев,
Прокляв тиранов всею мощью пасти,
Он ринется, как вышколенный лев,
Внедрять в умы идеи прежней власти,
Давя в душе мучительный вопрос,
Глуша сомненья басовым раскатом —
И, написав поэму «Хорошо-с»,
С отчаянья застрелится в тридцатом.
Лет за пять до него другой поэт,
Не сдерживая хриплого рыданья,
Прокляв слепой гостинничный рассвет,
Напишет кровью «Друг мой, до свиданья…» —
Поскольку мир его идет на слом,
А трактор прет, дороги не жалея,
И поезд – со звездою иль с орлом —
Обгонит жеребенка-дуралея.
Жизнь кончена, былое сожжено,
Лес извели, дороги замостили…
Поэту в нашем веке тяжело,
Блок тоже умер.
(Но его простили.)

Тут из Европы донесется рев
Железных толп, безумием обятых.
Опять повеет дымом. Гумилев
Погибнет за Испанию в тридцатых.
Цветаева задолго до войны,
Бросая вызов сплетникам досужим,

Во Францию уедет из страны
За жаждущим деятельности мужем —
Ему Россия кажется тюрьмой…
Какой-то рок замешан в их альянсе,
И первой же военною зимой
Она и он погибнут в Резистансе.

В то время вечный мальчик Пастернак,
Дыша железным воздухом предгрозья,
Уединится в четырех стенах
И обратится к вожделенной прозе.
Людей и положений череда,
Дух Рождества, высокая отвага —
И через год упорного труда
Он ставит точку в «Докторе Живаго»
И отдает в российскую печать.
Цензура смотрит пристально и косо,
Поскольку начинает замечать
Присутствие еврейского вопроса,
А также порнографию. (Поэт!)
Встречаются сомнительные трели
Насчет большевиков. Кладут запрет,
Но издавать берется Фельтринелли.
Скандал на всю Россию – новый знак
Реакции. Кричат едва не матом:
«Ступайте вон, товарищ Пастернак!»
Но Пастернак останется. Куда там!
Унизили прозванием жида,
Предателем Отчизны окрестили…
Сей век не для поэтов, господа.
Ведь вот и Блок…
(Но Блока все простили.)

Добавим: в восемнадцатом году
Большевики под громкие проклятья
Бежали – кто лесами, кто по льду.
Ильич ушел, переодевшись в платье
И не боясь насмешек. Что слова!
«А вы слыхали, батенька, что лысый
Оделся бабой?» – «Низость какова!»

Но он любил такие компромиссы.
Потом осел в Швейцарии. Туда ж —
Соратники (туда им и дорога).
Уютный Цюрих взят на абордаж.
В Швейцарии их стало слишком много.
Евреев силой высылают вслед.
Они, гонимы вешними лучами,
Текут в Женеву, что за пару лет
Наводнена портными и врачами,
А также их угрюмыми детьми:
Носатые, худые иудеи,
Которые готовы лечь костьми
За воплощенье Марксовой идеи.
Количество, конечно, перейдет
В чудовищное качество, что скверно.
Швейцарии грозит переворот.
И он произойдет. Начнется с Берна.
Поднимутся кантоны, хлынут с Альп
Крестьяне, пастухи, и очень скоро
С землевладельца снимут первый скальп.
Пойдет эпоха красного террора
И все расставит по своим местам.
Никто не миновал подобных стадий.
Одним из первых гибнет Мандельштам,
Который выслан из России с Надей.
Грозит война, но без толку грозить:
Ответят ультиматумом Антанте,
Всю землю раздадут, а в результате
Начнут не вывозить, а завозить
Часы и сыр, которыми славна
В печальном, ненадежном мире этом
Была издревле тихая страна,
Столь гордая своим нейтралитетом.

Тем временем среди родных осин
Бунтарский дух растет неудержимо:
Из сельских математиков один
Напишет книгу о делах режима,
Где все припомнит: лозунг «Бей жидов»,
Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки, —
И в результате пристальных трудов
И вследствие своей бунтарской жилки
Такой трехтомник выдаст на-гора,
Что, дабы не погрязнуть в новых бурях,
Его под всенародное «ура»
Сошлют к единомышленникам в Цюрих.
С архивом, не доставшимся властям,
С романом карандашным полустертым
Он вылетит в Германию, а там
Его уже встречает распростертым
Объятием, не кто иной, как Бёлль.
Свободный Запад только им и бредит:
Вы богатырь! Вы правда, соль и боль!
Оттуда он в Швейцарию поедет.
Получит в Альпах землю – акров пять,
Свободным местным воздухом подышит,
Начнет перед народом выступать
И книгу «Ленин в Цюрихе» напишет.

Мир изменять – сомнительная честь.
Не лечат операцией простуду.
Как видим, все останется, как есть.
Законы компенсации повсюду.

Нет, есть одно. Его не обойду —
Поэма получилась однобока б:
Из Крыма в восемнадцатом году
В Россию возвращается Набоков.
Он посмуглел, и первый над губой
Темнеет пух (не обойти законов
Взросления). Но он везет с собой
Не меньше сотни крымских махаонов,
Тетрадь стихов, которые не прочь
Он иногда цитировать в беседе,
И шахматный этюд (составлен в ночь,
Когда им доложили о победе
Законной власти). О, как вырос сад!
Как заросла тропа, как воздух сладок!
Какие капли светлые висят
На листьях! Что за дивный беспорядок
В усадьбе, в парке! О, как пахнет дом!
Как сторож рад! Как всех их жалко, бедных!
И выбоина прежняя – на том
Же месте – след колес велосипедных,
И Оредеж, и нежный, влажный май,
И парк с беседкой, и роман с соседкой —
Бесповоротно возвращенный рай,
Где он бродил с ракеткой и рампеткой.
От хлынувшего счастья бестолков,
Он мельком слышит голос в кабинете —
Отцу долдонит желчный Милюков:
Несчастная страна! Что те, что эти!
И что с того, что эту память он
В себе носить не будет, как занозу,
Что будет жить в Отчизне, где рожден,
И сочинять посредственную прозу —
Не более; что чудный дар тоски
Не расцветет в изгнании постылом,
Что он растратит жизнь на пустяки
И не найдет занятия по силам…
В сравнении с кровавою рекой,
С лавиной казней и тюремных сроков, —
Что значит он, хотя бы и такой!
Что значит он! Подумаешь, Набоков.

Военный переворот