Вадим Филатов - Сны воинов пустоты

• Название: Сны воинов пустоты
• Автор: Вадим Филатов
• Жанр: Философия

Родился в городе Душанбе (Таджикистан, Средняя Азия). Выпускник Московского Государственного университета (Исторический факультет), где защитил дипломную работу по теме «Исторические взгляды Достоевского». Прошёл обучение в аспирантуре Московского университета (Философский факультет), защитил диссертацию и получил учёную степень по философии. Преподавал философию и историю в разных вузах России, сейчас — в Балашовском институте Саратовского университета. В 2007 году в издательстве Саратовского университета опубликовал книгу «Антифилософия (Записки подпольного парадоксалиста)». В 2009 году виздательстве "Николаев" вышла вторая книга — "Книга Небытия".Философские эссе публикуются в России ("Топос"), в Болгарии ("Литературен свят")и в Индии ("Taj Mahal Review"). Участник сборника "Современная сетевая проза" (М.,2010) Основное направление философских размышлений — экзистенциальные выводы из философии небытия (проблема смысла жизни).

---

Вернёмся к роману «Бесы», в котором Достоевский рассказал историю духовного бунта инженера Кириллова, Самоубийство Кириллова представляет собой мятеж против унизительного рабства человеческого духа, заброшенного на перепутье между бессмысленностью жизни и страхом смерти. «Я три года искал аттрибут божества моего и нашел: аттрибут божества моего - Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна…Два предрассудка удерживают, две вещи, только две; одна — очень маленькая, другая — очень большая. Но и маленькая — тоже большая. Маленькая вещь — боль, но её мож- но перетерпеть, большая вещь — страх перед Богом, но его нет», — рассуждал Кириллов. Нет ли? «И ещё поступок Кириллова — это попытка разбудить спящего Бога, услышать от него: «Не стреляйтесь, Алексей Нилыч, Я есмь, всё в порядке», — с иронией прокомментировал Акунин. «Libert;, ;galit;, fraternit; ou la mort! Kiriloff, gentilhommes; minariste russe et citoyen du monde civilis. (Свобода, равенство, братство или смерть! Кириллов, русский дворянин — семинарист и гражданин цивилизованного мира)» — издевательски подписал свою последнюю записку Кириллов.

«Невольно мне представлялось, что там где–то есть кто–то, который теперь потешается, глядя на меня, как я целые 30--40 лет жил, жил учась, развиваясь, возрастая телом и духом, и как я теперь, совсем окрепнув умом, дойдя до той вершины жизни, с которой открывается вся она, — как я дурак — дураком стою на этой вершине, ясно понимая, что ничего в жизни и нет, и не было, и не будет. «А ему смешно…» Но есть ли, или нет этот ктони–будь, который смеётся надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Всё это так давно всем известно. Не нынче — завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить — вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это — только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто — жестоко и глупо», — рассуждет в своей «Исповеди» другой русский мыслитель, Лев Толстой.

А что же прогресс? В конечном итоге никаким становлением ничего не достигается и ничего не обретается, за исключением самого ничто. Любой прогресс, как увеличение иллюзорного «существования», неизбежно приводит к увеличению страдания, в результате мир стремится стать хуже, а не лучше. Наука представляет собой кладбище идей: трагизм человеческой комедии не нуждается в научной логике. Наука считает волоски на хвосте у сфинкса лишь потому что боится взглянуть ему в глаза. «Весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия призраков, бредущих из небытия в небытие, а гуманность — это самое бесчеловечное, что мы только знаем», — написал в книге «О трагическом чувстве жизни» великий испанский пессимист Мигель де Унамуно. Действительно, ещё в 19 веке неизлечимые больные как правило относительно быстро переходили в абсолют небытия, в то время как сегодня им приходится предварительно пострадать, подвергаясь всевозможным истязаниям в виде химической терапии и хирургического вмешательства. Выходит, прогрессу необходимо, чтобы человек, подобно подопытной мыши, основательно помучился: иллюзорное бытие, которое сродни тоталитарной секте, не желает просто так отпускать своих пленников на свободу. Но если я вижу, что на больничной или брачной кровати корчится животное, то где же тогда человек? В этом контексте лучше быть убийцей, разбойником и маньяком, чем либералом и гуманистом.

Единственно возможное здоровье — смерть, поэтому конечная цель мёртвой петли мирового развития заключается в реализации основного условия счастья — отсутствия страданий, то есть реализация небытия. «Может быть, нуль–линия неожиданно всплывёт перед нами в виде планетарной катастрофы?», — вопрошал Хайдеггер. Для того, чтобы ускорить счастливую развязку и избежать совершенно бессмысленных страданий, человечеству необходимо проникнуться стремлением к небытию. «Не увеличивайте существования!» - прозорливо предупреждал Будда.

«Самурай должен прежде всего постоянно помнить — помнить днём и ночью, с того утра, как он берёт в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги — что он должен умереть. Вот его главное дело», — учит японская книга смаураев «Будосёсинсю». Любое уничтожение прекрасно: иллюзию нашей самости уничтожает не конец жизни, а божественный абсолют ничто. Разносящий в клочья видимость «существования» абсолют, освобождает нас вместе с жизнью от всего рабского. Согласно взглядам Юкио Мисима, если человек достиг высокой степени одержимости, перед ним открываются ворота смерти. При этом между добровольной и вынужденной смертью нет никаких различий. Нельзя умереть «за правое дело», поскольку природа смерти абсолютна, а любая цель относительна. Часто именно «правое дело» служит приманкой, затягивающей комедию. На распутье между жизнью и смертью самурай выбирает любую смерть. Поэтому любые доводы, отстаивающие возможность и даже необходимость поучаствовать в представлении театра теней до конца, следует a priori рассматривать как мыслетрусие.

Нигилистическое недоверие к смерти иногда возникает в душе воина пустоты по той причине что, умирая, мы покидаем не только жизнь, но и смерть. «Приближающаяся смерть приводит меня в ужас, потому что я вижу её такой как она есть: уже не смерть, а невозможность умереть», — парадоксально заметил Морис Бланшо. Если философия — это наука умирания, то воин пустоты безусловно желал бы умирать до бесконечности, вновь и вновь. С другой стороны, совершенно очевидно, что на коллективный суицид человечеству в ближайшее время рассчитывать не приходится, разве что в результате какой–нибудь счастливой неосторожности. Понятно что подавляющее большинство представителей несуществующего человечества этого не желает в принципе. Многочисленные поколения людей, согласно выражению Арсения Чанышева, пришли из небытия и ушли в него, так ничего и не поняв — тем больше смысла в обращении к умершим. Как уже было сказано выше, мёртвым тоже нужна своя философия.

Может ли мир устоять против ничто, которое, приняв формы разрушения, несёт в себе нигилизм? Никогда. «Я не спорю с миром, это мир спорит со мной», — говорил Будда. Обычно люди банального склада ума предпочитают утешиться иллюзией временного относительного благополучия, благодарякоторому ещё резче обнажается всеобщая пустота жизни. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньёй», — утверждал Джон Стюарт Милль, характеризуя людей, страдающих интеллектуальной и аффективной тупостью, которым свойственны безмятежное баранье счастье надежд и устремлений и редукция всех интересов к анальным потребностям. Сознающим абсолютность пустоты, но, по разным причинам, не спешащим в ней сию же минуту раствориться, можно, в порядке мыслетрусия, напомнить о том, что этого прекрасного финала в любом случае никому не избежать.

Любое удовольствие есть определённый вид боли. Есть счастье, которое заключено в мысленном созерцании бесконечного совершенства абсолютной пустоты. Есть способная вызвать уважение одержимость, заключающаяся в упорной защите позиций, заведомо обреченных на уничтожение, мужество «испить чашу до дна». В любом случае, иллюзия — это то, что следует в первую очередь расколдовать и, прежде всего, иллюзию работы, поскольку она аналогична бытию. «Нигилизм не преобразует нечто в ничто, но разоблачает, что ничто, принимаемое за нечто, является оптическим обманом», — писал в 1868 году Герцен.

Однажды, отбросив прекрасный цветок, Будда спросил: Каждое ли Ничто, способное удерживать револьвер и стрелять из него, может называть себя Ничто к Власти? — Нет, Ничто к Власти удерживает и направляет не револьвер, а наднебесные молнии, — ответил ему Азсакра Заратустра. Соединение с абсолютом невозможно без жертв: сильные духом используют нивелирующую деструкцию, свойственную нигилистическим методам и терминологии. Совершить жертвоприношение абсолюту означает не разрушить, а даровать. Можно длить собственное несуществование, следуя завету Будды «не увеличивать существование» и стремясь, насколько это возможно, видимость всеобщего «существования» уменьшить. «Нигилизм есть не только размышление над тщетностью и не только вера в то, что всё достойно гибели, он сам помогает делу, сам губит», — говорил Ницше. Некоторые воины пустоты считают долгом не принимать собственного уничтожения до тех пор, пока последняя пылинка не достигнет состояния ничто. При этом важно помнить, что абсолютное небытие прекрасно обойдётся и без этих смехотворных уничтожающих усилий. Тем более, что единство пустоты, оставаясь самодостаточным, совершенно не нуждается в количественном увеличении. Не следует забывать, что в абсолютном смысле мир и всё, его составляющее, безусловно принадлежит ничто: стоит ли в таком случае дожидаться того вожделенного времени, когда все деревья, поля и травы обретут пустотную буддовость? И всё–таки, мысль о том, что человек способен хоть немного содействовать процессу, который приведёт в итоге к торжеству абсолюта, вызывает суровую гордость, ибо это необходимо не пустоте, которая в принципе ни в чём не нуждается, а нам. Здесь перестают действовать любые доводы и аргументы. Инстинкт самосохранения не в состоянии уменьшить привлекательность прямого действия, выступающего как проявление ничто и опережающего всякое объяснение, которое ему дают.