Сергей Голубов - Бестужев-Марлинский

• Название: Бестужев-Марлинский
• Автор: Сергей Голубов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Книга, которая пытается на место тусклой легенды поставить образ живого человека со сложной историей внутреннего развития, деятельности и общественных отношений, должна оперировать множеством фактов. Этого рода данные изложены, насколько позволил размер книги, полно и, во всяком случае, точно. В частности, приводимые в книге диалоги представляют собой иногда сокращенное, очень редко дополненное воспроизведение подлинных разговоров, зафиксированных в делах процесса декабристов, мемуарах современников, письмах и других материалах подобного рода.

---

Октябрь подходил к концу. Петергоф был скучен. В эти унылые дни манежные и строевые ученья затягивались непомерно. После манежной гонки, фигурных стоек в пешем строю и бесчисленных ружейных приемов Бестужев читал по вечерам так много и так усердно, что в конце концов сон схватывал его посреди мысли.

Но читать удавалось только по вечерам да еще во время дежурств по конюшне. На сеновале, где дежурные по конюшне юнкера имели обыкновение проводить свои «казенные» часы, бывало всегда ароматно, прохладно и тихо. Дождь стучал по черепицам плоской крыши, и старый конюх-солдат подымался по лесенке с котелком в руках. Что за каша на сеновале и как вкусен здесь ее горький дымок! Торопясь и обжигая рот, Александр глотал кашу и снова хватался за книгу. Иногда это был кто-нибудь из древних — юнкер на сеновале плакал над героической искренностью Демосфена, восторгался суровым мужеством Тацита. Чаще — французы. Человек, которого в XVII веке Мольер называл мизантропом и который в XVIII столетии назывался Руссо, на сеновале раскрывал перед Александром свое странное сердце, похожее на кусок мозга. Читались и другие авторы. В «Мемуарах» Сюлли Бестужева поразили слова:

«Революции, совершающиеся в больших государствах, никогда не бывают делом случая или каприза народов».

У Сея[5] он нашел:

«Революции нового времени, разрушив известные предрассудки, изощрив умы и опрокинув неудобные преграды, по-видимому, были скорее благоприятны, чем вредны, для успехов развития богатства».

Все это были новые для Бестужева идеи, смелые и свежие, до ощущения холода в голове. Над этим стоило думать, и Бестужев думал. Удивительная вещь: ни в Горном корпусе, ни во время усиленных занятий по подготовке в гардемарины и артиллерию — никогда мир не развертывался перед ним так широко, как на сеновале, в часы юнкерских дежурств по конюшне. Из этого удивительного обстоятельства Бестужев сделал важный вывод: лучшим руководителем в занятиях впредь должен быть его собственный рассудок. Об этом гордом решении он написал брату Николаю в Кронштадт, и, как часто уже бывало в жизни, Александр по врожденной склонности к преувеличениям сильно зарвался. Когда он грыз перо над письмом к брату, крохи ослепительных мыслей, выпавшие из прочитанных на сеновале книг, вдруг показались ему чем-то вроде величественной и цельной религии, обязательной для всякого мыслящего человека. И он не усомнился попрекнуть брата: в двадцать четыре года людям уже надобно делать дела, а Николай все еще сидит мелким лейтенантом в Кронштадте да еще вдобавок отягощает свое будущее связью с замужней адмиральшей. Нет, Александр иначе смотрит на свои жизненные задачи: женщины для него — ничто до тех пор, пока он не завоюет места среди мужской половины света. А для этого — на первом плане уверенность в себе, строгость в вопросах чести, отважный взгляд на людей и обстоятельства, презрение к обществу, дружба с избранными. Тогда откроется дорога и расступится толпа. Имя должно шуметь, ибо шум — передняя славы. Слава, только слава снабжает способами и вооружает средствами для действия. А действовать предстоит…

Все это очень туманно. Николай Александрович читал драгунское письмо и качал головой. По-видимому, Александр предвидел для себя в будущем необходимость какой-то большой борьбы и собирался готовить себя к этой борьбе, чтобы вступить в нее как живое предопределение победы — славным и испытанным вождем. Честь — божество человека, говорит он. Все это так, но в практической жизни долг стоит чести и даже ценнее ее. Владычество над миром принадлежит в будущем не буйным, а терпеливым людям, хотя уверенность в себе и превосходная вещь. Отважный взгляд на людей — тоже прекрасно, но ведь любой гвардейский забияка, любой бретер гордится именно своей отвагой, когда выходит на поединок, чтобы застрелить человека. Презрение к обществу и дружба избранных — просто нелепо: лучший общественный человек легко может быть вместе с тем и лучшим офицером, но, наоборот, едва ли и два десятка петербургских товарищей способны заменить весь свет — только для эгоиста, погруженного в спячку. Так размышлял Николай Александрович над письмом брата и ответил строго:

«Ты привык думать, но не обдумывать, — две вещи, совершенно различные…»

Старший брат был прав, посылая Александру отповедь. Феерию парадоксов нужно было рассеять. Когда воображение слишком сильно разыгрывается, необходимо ловить его концы. Но Александр вовсе не собирался этого делать.

Как раньше, изображая Ринальдо в детские времена, он и теперь не шутил. Новая теория захватила его. Он стал дерзок и страстно желал… дуэли— это совершенно входило в план. Он издевался над чином прапорщика — уж очень мелкой была эта ступень к славе, но чем больше издевался, тем нетерпеливей ждал офицерского чина, так как солдатское ярмо невыносимо терло его болезненное самолюбие. Первый, кому случилось заметить эту жадную нетерпеливость, был Мишель. Однажды Александр шел по Невскому, торопясь на Васильевский остров, чтобы недолгие часы отпуска провести с матерью и сестрами. Он шел пешком, так как юнкерам строго запрещалось ездить на извозчиках. По мостовой в грохочущих каретах скакали генералы. Офицеры звякали палашами по граниту широких тротуаров, заглядывая под шляпки встречных дам. Бестужев спешил, досадуя на непрерывные остановки: перед каждым эполетом он, бедный юнкер, должен был делать фрунт для отдания чести. И вдруг из пестрой толпы гуляющих прямо перед ним вырос веселый, розовый, с ямочками на щеках парадный Мишель. Его шинель была ловко откинута с левого плеча, и серебряный мичманский эполет ярко сиял под солнцем. Мишель был произведен в офицеры две недели назад, и ему еще не было полных семнадцати лет. Александр стремительно бросился к младшему брату с намерением поздравить и расцеловать. Но мичман отступил в сторону. Ямочки на его щеках ослепительно сверкнули, и он предостерегающе поднял руку в свежей сиреневой перчатке.

— Вы не знаете своей обязанности, господин юнкер. Сделайте фрунт и шапку долой!

Александр побледнел. Мишель! Младший брат! И какой адски самодовольный голос! В совершенной растерянности юнкер неловко повернулся, чтобы сделать фрунт, и сорвал с головы фуражку.

Но мичман уже обнимал его и говорил, заливаясь звонким смехом:

— Саша, да неужели ты мог подумать…

Александр смотрел волком. Глаза его гневно пылали. Мишель почтительно взял его под руку. Они сделали несколько шагов. Александр остановился.

— Брат, что это значит?

— Мне просто хотелось отомстить тебе, Саша, за то, что ты так необдуманно свернул с полдороги. Милый, ведь если бы ты тогда не воротился, мы прогуливались бы сейчас вместе по Невскому в одинаковых эполетах.

Александр крепко сжал сиреневую перчатку брата.

— Прошу тебя, никогда не шути так. А теперь прощай. Солдату не след прогуливаться под руку с офицером. Но знай, что я не останусь перед тобой в долгу, и ты еще будешь догонять меня по службе… и вообще!

1 мая 1817 года из Кронштадтской гавани вышел в море, под командой адмирала Кроуна, корабль «Не тронь меня». Корабль шел в Кале и должен был, дважды обогнув Европу, доставить из Франции в Россию остатки русского оккупационного корпуса. Лейтенантом на этом корабле служил Николай Александрович Бестужев, мичманом — Мишель. Среди пассажиров, ехавших за границу, было много интересных лиц: дивизионный генерал Огильви, генеральша Жомини, издатель «Сына отечества» Н. И. Греч. Собирались в каюте Огильви и говорили о Франции, с ее толстым королем и тонкими разногласиями партий. О России не говорили. Но получалось так, что, толкуя о Франции, все же с какого-то бока имели в виду обязательно и Россию. Суждения строились от противного и не доводились до конца. Огильви был страстным поклонником английских государственных учреждений; генеральша Жомини не скрывала своих горячих республиканских симпатий, она была уроженкой Швейцарии; Греч говорил больше всех и громче всех. В короткие промежутки между припадками свирепо мучившей его морской болезни он выбрасывал за борт ящики с петербургской провизией и вместе с ящиками как бы сбрасывал с себя последние покровы петербургской осторожности.

Ящик с черносливом Николай Иванович не выбросил за борт, а подарил Мишелю. Семнадцатилетний мичман вспыхнул и хотел отказаться — он был офицером на этом корабле, о каком же подарке смеет говорить Греч? Но чернослив был вкусен необыкновенно, а Николай Иванович сделал подношение так ловко, что отказаться было тяжелее, чем принять.

Греч много толковал о русской литературе, и тоже совершенно нараспашку. Он утверждал, что русская литература бедна, так как образованные люди в России не умны, а умные — необразованны, что литература наша похожа на дворню, которая в лакейской поет, поздравляя барина с именинами, что басня — уловка рабства и что именно поэтому сочнейшая отрасль русской словесности — басня, а прочее — гиль.