Сергей Голубов - Бестужев-Марлинский

• Название: Бестужев-Марлинский
• Автор: Сергей Голубов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1960

Книга, которая пытается на место тусклой легенды поставить образ живого человека со сложной историей внутреннего развития, деятельности и общественных отношений, должна оперировать множеством фактов. Этого рода данные изложены, насколько позволил размер книги, полно и, во всяком случае, точно. В частности, приводимые в книге диалоги представляют собой иногда сокращенное, очень редко дополненное воспроизведение подлинных разговоров, зафиксированных в делах процесса декабристов, мемуарах современников, письмах и других материалах подобного рода.

---

«Не тронь меня» скользил уже мимо французских берегов. Николай Александрович сказал Мишелю:

— Когда вернемся домой, моим первым делом будет познакомить брата Сашу с Гречем.

— Почему? — спросил Мишель.

— Потому что около этого человека Саша сможет отыскать себя. Он пишет мне замечательные письма, как самый заправский литератор. Но мысль этих писем— шепелява. Греч выведет его талант на дорогу…

Александр Бестужев не без основания считался лучшим юнкером в полку. Он был исправен на ученьях и забавен на офицерских пирушках, одинаково ловок в движениях и в разговоре. Даже забиячество, которым он щеголял последнее время, нравилось, так как в острых сарказмах Александра не было ничего нарочитого; они казались неотделимыми от его бойкой речи. После учений офицеры часто собирались друг у друга за картами и пили шампанское. Иной раз варили жженку, и тогда сахарная голова, поставленная на двух скрещенных палашах, роняла в синий огонь тяжелые капли. Александр нередко бывал участником этих вечерних сборищ, особенно когда после производства 6 июня в фанен-юнкера освободился от мелких нарядов на дежурства. Карты и жженка кипятили кровь. Молодежь много говорила о странных порядках, посредством которых управлялась Россия, о танцмейстерстве, укоренившемся в войсках. И тут Александр Бестужев оказывался совершенно в своей сфере. Когда затевался словесный поход против правительства, он был первым застрельщиком. В эти минуты ему казалось, что он уже начинает «делать дело».

Корабль «Не тронь меня» вернулся в Россию из далекого плавания 8 августа. Николай Александрович и Мишель Бестужевы сошли на землю в Кронштадте, переехали в шлюпке залив и на извозчичьих «калиберах» примчались на 6-ю линию Васильевского острова, к Андреевскому рынку, куда после смерти мужа перебралась Прасковья Михайловна с дочерьми. По счастью, это случилось в отпускной день Александра, который он всегда проводил у матери.

Объятия еще не кончились, когда начались рассказы. Александр с восторгом слушал братьев. Франция… Тучный Людовик XVIII с разбухшими от подагры ногами; король, за которым водят его верховую лошадь и которого водят за церковными процессиями. Франция… Отечество самого живого в мире народа… Никто не верит в прочность реставрированной монархии. Крики: «Наполеон или свобода!..» Купцы-республиканцы… Бывшие якобинцы из Парижа и Лиона — страшные лионские якобинцы с добрыми и честными лицами. Сколько впечатлений, каждое из которых стоит сотни прочитанных книг!

Рассказав о Франции, Николай Александрович потребовал от Александра русских новостей. Их было немало, тех новостей, которые просачиваются из дворца и министерств в клубы и гостиные, развозятся в каретах по городу и отношение к которым служит пробным камнем политического здравомыслия. Александр передал братьям множество толков о политике императора. Рядом с прекрасными намерениями — освободить крестьян от рабства — применялись варварские меры по удушению русского просвещения. Да, удушению… Для этого и создано министерство духовных дел и народного просвещения во главе с князем А. Н. Голицыным, известным хлыстовскими замашками своей расслабленной старости. Религия идет в поход на науку, знание гибнет…

Странны были русские новости. Хорошее переплеталось в них с диким, и все вместе было так же непонятно, как сам император. Вот потеха для острого Гречева языка!

Николай Александрович тут же предложил брату познакомить его с этим веселым и умным журналистом.

НОЯБРЬ 1817 — ДЕКАБРЬ 1818

А здесь он — офицер гусарской.

Пушкин.

Эполеты засверкали на плечах Александра Бестужева 8 ноября 1817 года, через девятнадцать месяцев после его поступления в полк. Это был переход из одного бытия в другое, рождение для нового существования. И, словно для того чтобы радость была полней, это производство, долго ожидаемое, так неожиданно пришло.

Обмундирование висело в шкафу, давно уже изготовленное артистическими руками лучшего в Петербурге военного портного. Оно было красиво, сложно и неудобно. Бестужев стоял перед зеркалом в светло-зеленом мундире с цветными выпушками по всем швам, с чудовищно высокой талией и короткими фалдочками. Громадный черный платок, тщательно обмотанный вокруг шеи, широким веером распирал густо расшитый, необозримый, добирающийся до ушей воротник. Причудливые узлы шнуров с небрежным изяществом падали на грудь и спину из-под эполет, похожих на большие золотые котлеты; эти котлеты были начинены тысячью прав и прекрасных возможностей, которые раскрывает мир перед теми, чьи плечи ими украшены.

На Васильевский остров Александр Александрович приехал в извозчичьей карете — первое из новых прав. Прасковья Михайловна, братья, сестры и дворня встретили его на крыльце: посыльный от генерала Чичерина еще вчера доставил на остров записочку с приятным уведомлением.

После торжественного обеда, точно такого, каким отмечался при жизни Александра Федосеевича день семейных именин, Николай Александрович объявил:

— Теперь идем к Гречу.

И трое братьев, под руку, блистательной шеренгой, зашагали по бесконечным понтонам разводного моста к недостроенному Исаакиевскому собору, возле которого на углу площади, в большом доме Бремме, проживал знаменитый журналист.

Греч оказался не только занимательным собеседником, но и гостеприимным хозяином. Форменный синий фрак с золотыми пуговицами и Владимирский крест на шее как-то не шли к этому весело-любезному и приветливо-насмешливому человеку. Жена Греча — Варвара Даниловна, дочь богатого придворного часовщика Мюссара, племянника славного Жан Жака Руссо, — держалась принужденно и безлично. Брат Павел Иванович, прапорщик гвардейского Финляндского полка, с ухватками казарменного ловеласа, мастерски подавал губами военные сигналы, чудовищно раздувая при этом щеки. Молодое поколение Гречей — кудрявый подросток Алеша в щегольском фрачке от Буту и хорошенькая Софочка с холодно-презрительным выражением бледного личика — было благовоспитанно и молчаливо.

— Чем уважить столь редких гостей? — восклицал Греч. — Прикажите только, и я дочь родную велю зажарить. Не боишься, Софочка? Напрасно. Мы живем в такой удивительной стране, где и это возможно. Берусь отыскать в наших законах указ, которым Владимир, — он тронул массивный крест, качавшийся между кружев его галстука, — назначается за детоубийство. Все возможно, решительно все. Если правительство не бездействует — оно делает глупости. И единственное спасенье от его дурных мер — дурное их выполнение.

«Ого! — подумал Александр. — Вот так сказано!»

— Впрочем, довольно о правительстве. Бог с ним. Пойдемте в кабинет, и я угощу вас, друзья, трубками с настоящим турецким да стихами одного молодого бездельника.

В длинном и ослепительно чистом кабинете, с лакированным люком и чугунной лестницей вниз, в типографию, у окна стоял большой канареечный садок. Птицы порхали, кричали и пели на десятки ладов. Против садка — стол-бюро и еще несколько рабочих столов и высоких конторок, заваленных книгами и рукописями. Греч присел к бюро, снял с верхней крышки бархатный фолиант библии и извлек из его желтых недр белый листок золотообрезной бумаги.

— Вы только послушайте:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес,
А здесь он — офицер гусарской.

Каково?

— Вся Россия, все мы, все, что нас мучит, заключилось в этих четырех строчках! — крикнул восхищенный Александр. — Но о ком это, Николай Иваныч, о ком?

— О Чаадаеве. Стихи к его портрету.

— А автор кто?

— Пушкин.

Петербург повторял стихи и остроты молодого Пушкина. Вскоре Александру Бестужеву показали в креслах Большого театра кудрявого юношу с бледно-смуглым лицом, тонкого и подвижного. Пушкин был на кого-то похож. Бестужев долго вспоминал и, наконец, вспомнил: на дежурного офицера в Горном корпусе — Ганнибала. Но тот был нехорош собой, почти до уродства, а Пушкин — миловиден, облагороженная копия оригинала. Гвардейский сапер Михаил Пущин познакомил Бестужева одновременно и с Пушкиным и со своим братом Иваном, конным артиллеристом, давним, еще лицейским, товарищем Пушкина. Круглолицый и румяный Пущин был очень дружен с Пушкиным, но постоянно осаживал его порывы.

Бесцеремонно лорнируя ложи, Пушкин громко рассказывал о сорвавшемся с цепи медвежонке, при встрече с которым в Царскосельском саду позорно бежал император.

— Нашелся один добрый человек, — говорил Пушкин, заливаясь звонким хохотом, — да и тот — медведь…

Кругом улыбались.

— Тише! Безрассудный, — опасливо шептал Пущин.