Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

• Название: Фиалки из Ниццы
• Автор: Владимир Фридкин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0371-0

Как бы путешествуя во времени и пространстве, автор — физик и литератор — рассказывает об ушедших героях и преемственности исторической судьбы России. О том, что между Вяземским, другом Пушкина, и ныне живущим поколением — несколько рукопожатий. О том, что над недавними идеалами лучше всего смеяться, что на вопросы «что делать?» и «кто виноват?» пора уже не искать ответа. И о том, что терять надежды нельзя.

---

После школы и института Витя работал в каком-то ответственном министерстве, а в Чернобыле отличился в организации тушения пожара. К этому времени он красиво поседел, что в дополнение к медальному профилю и волевому подбородку делало его еще более солидным и привлекательным. Чернобыльская организация давала ему путевки для лечения на разных заграничных курортах, и Витя объездил много стран. Помню, мы встретились с ним в Израиле, где я читал лекции, а Витя лечился в санатории на Мертвом море. Встретились у нашего школьного друга Толи, который вместе с женой Олей переехал туда на постоянное жительство. По пути к Толе моя жена строго спросила:

— Ты, конечно, тост уже подготовил? И опять какой-нибудь неприличный?

— Нет, почему? Я скажу, что по израильскому радио и телевидению передали срочное сообщение. Дескать, в страну приехал Витя Б. Предупреждаем всех женщин моложе сорока. Если к вам подойдет высокий седой мужчина с медальным профилем и объяснится в любви, немедленно звоните в полицию…

— Ты с ума сошел! Ведь Витя обидится!

— Интересно почему? Если бы такое сказали обо мне, я бы наоборот…

— Да кто о тебе такое скажет? — вздохнула жена.

До отъезда в Израиль Толя и его жена Оля жили летом на своей даче в Гульрипше. Частенько туда приезжали многие из нашего класса и, конечно, Витя. Вечерами пили «изабеллу», а Эйдельман и Городницкий устраивали литературные забавы. Смеялись так громко, что на соседней даче поэту Евтушенко не работалось. Витя в литературных вечерах участия не принимал. При первых звездах он надевал чистую белую рубаху с галстуком, модные тогда расклешенные брюки и, шурша ими о прибрежную гальку, шел в, поселок на танцы. Приходил под утро.

Однажды Оля решила отучить его от ночных походов.

— В нем слишком много энергии, нерастраченных сил, — говорила она нам, — надо их умерить.

Она знала, что Витя отзывчив и безотказен. Как-то утром она попросила его починить крышу сарая. Обливаясь потом под жарким абхазским солнцем, Витя целый день стучал молотком и гремел кровельным железом. Когда зажглись первые звезды, он кончил работу, искупался в море, переоделся и был таков. Оля не сдавалась. На следующий день она поручила ему расчистить колючие заросли у забора. Вооружившись секатором и садовыми ножницами, Витя работал до позднего вечера. Из зарослей он вышел обессиленный, весь в царапинах и крови. Оля торжествовала. Оказалось, напрасно. Спустившись к морю и проплыв брасом метров сто, Витя переоделся в вечерний костюм и исчез в направлении поселка. Утром вернулся с несколькими ножевыми ранами. Видимо на танцплощадке перешел кому-то из местных дорогу. Оля перебинтовала раны, и пару вечеров Витя слушал рассказы Эйдельмана и песни Городницкого. На третий вечер, акклимавшись и сняв бинты, он опять ушел в ночное. И Оля сдалась.

Недавно Витя рассказал душераздирающую историю. Вместо курорта в Южной Африке чернобыльцы подсунули ему путевку в подмосковный правительственный санаторий.

— Когда приехал туда, понял, что не прогадал, — рассказывал Витя. — Обстановка кремлевская. Питание — на заказ. Биллиард — с футбольное поле. Кругом — девочки в модном прикиде[5]. Таких, пожалуй, и не снимешь[6]. Дом стоит на берегу озера, а за озером лес. В общем, все условия. И познакомился я там с дамочкой, лет сорока пяти. Поверь, прелесть, мила до невозможности. Крашеная блондинка с таким, знаешь, упругим декольте, что вот-вот наружу все выпрыгнет. И ямочки на щеках. За обедом мне улыбается. Чувствую — порядок. Надо забить стрелку[7]. Сели мы с ней в лодку. Гребу к другому берегу, где лес. Ну, думаю, сейчас… А она, глядя на меня, робеет, смущается. А я знаю, от чего смущается. Думает, мужик солидный, представительный, да еще в таком санатории. Может, из администрации президента, а то и повыше. И чтобы себя в моих глазах не уронить, говорит, как бы между прочим, что она начальник управления МВД в чине генерал-лейтенанта… Не поверишь, тут у меня все и оборвалось, обвисло. Испугался. Много я баб перепробовал, но генералов не приходилось. Там с ней в кустах я и так, и эдак. Не поверишь — не смог. Вот что испуг делает. А жаль… Уж очень была мила. И ведь не пальцевала[8]. Через несколько дней время ей уезжать. Приехал за ней «мерс» с адъютантом. Вышла в полном генеральском мундире. Я еще подумал: безо всякого декольте, а хороша! А мне на прощанье так сказала: «Вот вы все про демократию да реформы. А от этих реформ интеллигенция у нас, между прочим, очень ослабла». Так и уехала.

Витя помолчал и, вдруг, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Интересно, кого это она считает у нас интеллигенцией?

Система Станиславского

Начну с того, что я никогда не понимал, почему в театре господствует только одна система, а книга «Моя жизнь в искусстве», написанная великим режиссером, на экзамене в ГИТИСе вызывает у студентов страх и трепет (вроде надоевшего всем «Краткого курса»). Почему в искусстве должна быть какая-то система и именно одна? Помню, как Пастернак писал о Блоке:

Прославленный не по программе
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.

Сначала я пытался сам во всем разобраться, раскрыв эту самую «Мою жизнь…». Дошел до того места, где автор называет свою систему «системой моего имени» и перестал читать дальше. А после того, как прочел «Театральный роман» Булгакова, засомневался еще больше.

Между тем рядом был человек, который мог бы все объяснить. Мы встретились в седьмом классе. Володя Левертов сидел за одной партой с Натаном Эйдельманом. Я и Кирилл Холодковский сидели перед ними. Диктанты мы списывали у Кирилла. Кирилл не учил грамматики. Он обладал абсолютной врожденной грамотностью.

Полвека прошло, а я так ясно все вижу. Мы пишем диктант. Елизавета Александровна Архангельская диктует отрывок из Толстого. На ней строгая белая блузка, заколотая у шеи старинной брошью, и пенсне с черным шнурком. В моменты лирических переживаний аккуратно уложенные седые волосы рассыпаются серебряными прядями. Ни дать, ни взять — классная дама из гимназии имени Нансена. Так называли нашу школу сразу после октябрьского переворота.

Итак, Кирилл пишет. Эйдельман, Левертов и я списываем. Вдруг Елизавета Александровна делает паузу.

— Вот в этом месте, после слова «ольшаник», следует ли ставить запятую? Как ты думаешь, Кирилл?

Кирилл задумчиво смотрит в потолок и отвечает:

— Мне кажется, запятая здесь не нужна.

— И я того же мнения. Но у Толстого она есть. Поэтому мы все поставим здесь запятую.

Уже тогда, на уроке русского, я задумался о власти авторитета.

В школе систему Станиславского не проходили. А после школы пути наши разошлись. Володя Левертов стал студентом Щукинского училища при Вахтанговском театре, а в семидесятые годы — ведущим режиссером ГИТИСа, воспитателем многих талантливых актеров. На его спектакли мы приводили уже и своих детей.

И вот однажды я спросил Владимира Наумовича про эту систему, высказал свои сомнения.

— Ты что, с ума спятил? Да без системы Станиславского нет театра, нет актера… Да что с тобой толковать…

Вот и все. Так ничего и не объяснил. Стал я по случаю обращаться к знакомым актерам.

— В самом деле, — говорил я, — Щепкин, Мочалов, Мартынов и другие русские актеры играли гениально, когда этой системы и в помине не было.

Евгений Весник сказал так:

— Талантливому актеру эта система и не нужна. Просто она облегчает овладение профессией.

И опять я не понял. Если таланту эта система не нужна, зачем обучать и натаскивать бесталанных? Искусство — это не ремесло. Здесь талант нужен.

Спросил Сергея Владимировича Образцова. Тот ответил уклончиво:

— Не знаю, не знаю… В моем театре этой системы нет.

Однажды в Нью-Йорке мой друг, физик из Принстона, пригласил меня в театр на Бродвее. В спектакле «Лисички» (по Лилиан Хелман) играла знаменитая Элизабет Тэйлор. У нас она больше известна как киноактриса. Не знаю, сколько ей было тогда лет (дело было в конце семидесятых). Играла прекрасно. После театра мы пошли ужинать в ресторан и встретили там актрису. Тэйлор сидела за столиком рядом с баром.

— Я давно с ней знаком. Хочешь, представлю ей тебя? — спросил мой друг.

Так я оказался за ее столиком. Слово за слово, и я спросил ее, играет ли она по системе Станиславского. Элизабет долго не могла справиться с именем великого режиссера.

— Mister… mister… Please remind me the name[9].

Потом сказала, что слышала это имя, но о системе понятия не имеет.

— Так как же вы играете? — спросил я, придав вопросу оттенок крайнего изумления. И тут же испугался, не обидел ли я кинозвезду.

Но Тэйлор рассмеялась, видимо не поняв меня, и стала рассказывать смешные истории из голливудской жизни.