Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Эта игривая записка и была наклеена на обложку. Я крепко на неё надеялся, но… Если тетрадь попадёт к оперу, то мои надежды напрасны: Долинский — умный человек. Но сейчас не в этом дело: что мне надо делать именно теперь? Сию минуту? Порвать записки? Порвать?! Я содрогнулся от одной мысли… Один тоненький голосок во мне исступлённо кричал: «Рви! Своя шкура дороже — будет она, будут и новые записки!» Но другой суровый голос предостерегал: «Нет, не спеши!

Если Майстрах сексот, то оперу уже всё известно. Нужно узнать, в чём дело, а потом будет видно! Ах, как тянется проклятый день! Хоть бы скорей поговорить!»

Я положил заветную тетрадь на заслонку печной трубы, чтобы в случае прихода Долинского успеть бросить её в огонь, приказал дневальному топить вовсю до моего прихода и, стиснув зубы, отправился на тайную встречу.

Новый большой барак строился перпендикулярно к старому, в котором я работал. Из окна своей кабинки я видел тусклый свет в окне будущей врачебной приёмной, где сейчас дежурил Майстрах. Другой конец этого барака упирался в больницу № 1, оттуда через поле капусты и картофеля светилось окно в кабинке Тары Исмайловны. Я сделал вид, что иду по делу к Таировой, с больничного крыльца осмотрелся, убедился, что обхода надзирателей и шляющихся больных нет, и только тогда, чертыхаясь в темноте, пробрался между грудами досок и кирпича и не без опаски приоткрыл дверь будущей приёмной. Опера и солдат в помещении не было. Я судорожно перевёл дух и стал вглядываться через щель.

Это была большая квадратная комната без потолка — вверху, в полутьме виднелись стропила и настил крыши. Бревенчатые стены уже были обиты колышками, на которых потом будет держаться глина. Посредине на дощатом полу стоял фонарь, вокруг которого виднелся светлый круг, пересекаемый четырьмя полосками тени от жестяных фонарных рамок, в которые были заделаны никогда немытые стекла. Эти четыре тёмные, почти чёрные тени потом, расширясь, помутнев и посерев, поднимались по тускло освещённым стенам и тонули в полумраке крыши. Каждый из нескольких сот вбитых в стены колышков также бросал тень, так что комната от пересекающихся полосок света и тени казалась рябой, странной и фантастической.

Летом я насыпал под пол своего барака бочку хлорной извести, и огромное полчище грязных мокрых крыс и крысят как-то днём, на виду у людей, перекочевало сюда, в это новое жилище. Теперь, когда я вошёл, крысы разбежались по углам, но не убрались в щели, а нагло ощерили на меня хищные морды, и я видел, как их злые глазки искрились и блестели.

Над фонарем, длинный, как столб, с наброшенным на нём тряпьём, торчал Майстрах, внизу у ног освещённый ярко, а выше постепенно делаясь неясной и мрачной тенью, сливающейся с призрачным сумраком пустой комнаты. Только длинный голодный нос освещался снизу, да иногда, при некоторых поворотах головы, поблескивали красным светом два глаза, ввалившихся в глубокие глазницы. Причудливая и большая тень, дважды переломленная, тянулась позади Майстраха по потолку, стене, крыше и повторяла все его движения, как будто бы кривляясь и грозя.

— Подойдите ближе, — загробным шёпотом зловеще приказал Майстрах. — Ещё ближе. Так. Я вызвал вас, чтобы сообщить ужасную весть.

Я замер. Майстрах размеренно, словно читая смертный приговор, начал:

— По распоряжению коллегии ОГПУ НКВД СССР в Москве вам, Дмитрий Александрович….

— Да не тяните… Скорей…

Майстрах не шелохнулся.

— …как мне стало известно из совершенно секретных источников…

— Ну?! Ну?!

— …вам во время сна была впаяна в лоб медная пружина для приёма радиосигналов из Москвы в качестве передвижной установки крупного военно-политического значения.

Майстрах оперся костлявыми руками на клюшку, выпрямился и с достоинством смолк.

«Чтоб ты сдох, проклятый псих! — шипел я себе под нос, в темноте пробираясь по бараку к выходу. — Напугал как, а? Это голодный психоз! Надо срочно попросить у начальницы ещё один больничный паек: у неё сейчас роман с каким-то важным гепеушником из Новосибирска, и она подобрела… Но ведь надо же так естественно подъехать ко мне с таким бредом! Ай да маршал! А ещё утром так логично рассуждал о положении на фронте… Тьфу! Проклятый псих!… Какой мне выдался беспокойный день!»

Но когда я выбрался наружу, вдохнул полной грудью свежую ночную прохладу и с нежностью взглянул на большие осенние звезды, от души расхохотался: драгоценная тетрадь пока в безопасности, шёлковой нити виться всё дальше и дальше.

А Майстрах — милый! Его я включу в свои записки!

13

С тех пор, как я решил собирать материалы для воспоминаний, у меня выработались правило и привычка — вечером на койке подводить итоги прожитому дню. Беглый просмотр пережитого имел и второй смысл — лечебный: после того, как зимой я получил извещение о гибели матери и жены, у меня что-то сдвинулось в голове. Днём ничего, как будто всё в порядке, а ночью лягу, закрою глаза, успокоюсь — и тут-то начинаю замечать, что ко мне тянется чья-то рука. Обыкновенная рука. Это не было кошмарным сном, а чем-то гораздо для меня более неприятным — бредом наяву: я мог по желанию, не открывая глаз, шевельнуть рукой или ногой, то есть дать себе доказательство, что ещё бодрствую, а рука упорно тянулась то из-за правого плеча, то из-за левого. Иногда появлялись кривляющиеся рожи, а бывало, что и маленькие человечки, прыгающие и шевелящиеся, как черви. Мне не было страшно, но вся эта канитель утомляла. Потом рука, рожи и человечки тускнели, расплывались, появлялись медленно и ритмично двигающиеся зеленоватые пятна и наступал желанный сон. «Может быть, это голодный психоз?» — с тревогой думал я. Меня охватывал страх, и в порядке борьбы и самообороны я и устраивал себе просмотр виденного за день, чтобы при этом незаметно погрузиться в небытие.

Светлое утро… Душистая прохлада… Мишка стоит на голове дезертира… Кокнули Колю… Миска с жалобным звоном катится мимо… Таирова… Надо держаться от неё подальше… Сливки… Какой стыд — обворовывать голодных больных! Я держал кружку пальцами, бурыми и липкими от колиной крови… Цыган стоит в воротах, выпятив волосатую грудь на стрелка… Мама Тэра даёт спектакль… Какие страшные у меня больные. Главное, что в бараке нет ни умывальника, ни воды, ни мыла: мы все моемся только в бане три раза в месяц, почти без мыла и воды. Когда я однажды утром поднимал за шиворот травоедов, то вдруг потерял равновесие и стал на четвереньки… Поднялся еле-еле… Через полгода я умру от голодного поноса: при каждом резком движении у меня в штанах выступает капля — ослабели мышцы зажимов… Чихну — капля, споткнусь — капля… Я медленно умираю… Что будет с моими воспоминаниями? Они умрут со мной на радость начальству… Нет, надо жить! Надо выжить! Даша, вольная картотетчица из первого отделения штаба, дала мне перед концертом четыре горячих печёных картошки за баночку губной помады — я успел сделать её из медицинской лабораторной краски и какой-то мази на ланолине. Две картошки я отдал новой знакомой. Зачем? Чёрт знает… Она выпила мои чернила, я раскричался, потом подобрел от раскаяния… У неё простое имя — Анна Михайловна Иванова, но лицо — непростое. Чем-то сразу понравилась — на концерте я незаметно любовался её профилем. И чуть брезгливой складкой красивого рта… Породистое лицо… А Пауку сейчас приходится плохо… Наверно, дергается на электрическом стуле… Да, духарь… Избыток, извращение или отсутствие воли? В полусне я пошевелил правой ладонью, в которой давеча держал, как в чаше, горячую маленькую грудь Грязнульки… Грязнуль-ка и её красивые глаза… Нечеловечьи… Да, да… как у Паука! Газельи и паучьи, и у обоих — нечеловечьи… И вот среди этих выродков приходится жить. А разве это плохо? Ах, какие прекрасные слова написал Эренбург! Как это у него сказано? «Целуя, не могли оторваться от горьких губ»… «В те годы не было спокойного “Так до свиданья!”, но только звонкое, короткое “Прощай!”». И самое главное и верное: «Так читайте ж о нас и дивитесь! Вы не жили с нами — грустите!»

Всякая жизнь — радость, и эта наша — тоже!

Неизъяснимая гордость вдруг переполнила меня: как хорошо, что мне довелось жить в это трудное, жестокое и великолепное время! Там, на фронте, и здесь, в тылу, всюду равно велик и несгибаем советский народ, герой и победитель! Сквозь неописуемые страдания он пробьётся к счастью! Он достоин счастья! Оно будет!

«А может, ощущение радости — только голодная эйфория? Психоз, как у Майстраха, но только в другой форме? Может, это и есть впаянная мне в мозг начальством медная пружина?!»

Я пощупал себе лоб. Да нет же… Радость будет!

В темноте сказал себе вполголоса: «Так читайте ж о нас и дивитесь!» От душевного подъёма согрелся и успокоился, и незаметно погрузился в глубокий сон…

Глава 2. Зимний день сорок третьего года