Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

• Название: Забайкальцы. Книга 4.
• Автор: Василий Балябин
• Издательство: Восточно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

Четвертая книга романа «Забайкальцы» Василия Балябина посвящена сибирякам, потомкам отважных русских землепроходцев, тем, кто устанавливал советскую власть на восточных окраинах необъятной России.

В романе показаны боевые дни и ночи забайкальских партизан, отважно сражающихся с японскими интервентами и белоказачьими бандами атамана Семенова и барона Унгерна. Перед читателем проходят образы руководителей партизанского движения на Дальнем Востоке, большое место в произведении занимает образ легендарного героя гражданской войны Сергея Лазо.

Четвертая книга романа заканчивается рассказом о начальном этапе мирной жизни в Забайкалье.

---

Штабисты походного атамана были хорошо осведомлены о том бедственном положении, в котором находились красные повстанцы. Все они не сомневались в скором разгроме «большевистских шаек» и были уверены, что 1-й полк ускорит этот разгром. Эта уверенность была настолько велика, что командир полка, полковник Эпов, имел приказ: «После выполнения боевой задачи полку надлежит следовать в город Сретенск на зимние квартиры».

ГЛАВА III

Сердитый, с похмелья, лежал на кровати в горнице покровский поселковый атаман Филат Степанович. Вчера гульнул он на именинах у друга своего Поликарпа Дятлова, да так, что не помнит, как его доставили домой. Проспал бы атаман, вероятно, до самого обеда, если бы не жена.

— Вставай живее, — тормошила она мужа, трясла его за плечо, — солнце-то уж вон куда поднялось!

— М-м, — невнятно промычал атаман, переворачиваясь на другой бок.

— Человек вон приехал с пакетом, — не унималась атаманша, — из станицы, наверное.

— Отвяжись!

— Вставай, холера, дело-то, поди, важное, военное.

— Ох, кого это там принесло опять, — с трудом оторвавшись от подушки, атаман сел, опустил ноги на пол и, облокотившись на колени, сжал ладонями виски.

— Одевайся, Степаныч, ждет человек-то.

— Да будьте вы трижды прокляты! Ни днем ни ночью нету спокою, — ругался Филат, проклиная свое атаманство. Да и было за что: никогда еще не было у него столько хлопот, как в этом суматошном году. То подводы с него требуют, то сено подавай, то овес, то коней, то казаков мобилизуй. А сегодня к тому же голова трещит так, что моченьки нету. — Ох, — поднял он на жену страдальческий взгляд, — посмотри-ка, не осталось ли в графине-то?

Бокал водки, который принесла ему заботливая жена, оживил атамана. В голове у него прояснилось, боль поутихла, он запил водку огуречным рассолом, поблагодарил жену и, одевшись, вышел на кухню. Там ожидали его приезжий паренек лет семнадцати и очередной рассыльный, пожилой сивобородый Федот Нилыч, отбывающий дежурство за сына.

Хозяйская дочь, розовощекая черноглазая Маринка, очень пополневшая на шестом месяце беременности, вынимала из печки пшеничные булки, ставила их рядком на кутней лавке. Пахло печеным хлебом и медовым душком подсыхающей травы, которой застелен чисто проскобленный пол: на столе, исходя паром, шумел пузатый самовар.

При появлении Филата гонец встал, приветствуя атамана, подал ему пакет под сургучной печатью.

Атаман вскрыл пакет, посмотрел на исписанную фиолетовым карандашом бумажку и, досадуя на свою неграмотность, спросил гонца:

— Ты небось грамотный?

— Ага, — кивнул головой парень, — могу прочитать.

— Давай.

— «Покровскому поселковому атаману…» — бойко начал паренек.

Слушая его, атаман лишь головой покачал, дивясь про себя: «Смотри-ко ты, как чешет, не хуже моего писаря. Как водой бредет».

«Первый Забайкальский казачий полк, — продолжал парень, — прибывает в нашу станицу. Предлагаю к 29 мая сего года приготовить сто пудов овса и пять одноконных подвод, каковые предоставить в распоряжение полкового фуражира. Об исполнении донести. Станичный атаман вахмистр Пинигин. Писарь урядник Березин».

К удивлению гонца, атамана не только не огорчили предстоящие хлопоты, но он даже повеселел, выслушав предписание начальства.

— Вот это здорово, Первый полк к нам! — заулыбался он, гладя бороду. — Марина, слышишь?

— Слышу, тятя, Миша приедет! — Маринка так и зарделась маковым цветом, радостью заискрились карие глаза. — Вот не думано-то, не гадано, аж не верится.

— Дуреха, чего же не верить-то, ясно написано: двадцать девятого мая, значит, завтра жди муженька в гости. Иди обрадуй матерю, да начинайте готовиться встретить дорогого гостя. А оно может так получиться, что и господа офицеры к нам пожалуют, ежели полк-то у нас задержится. Иди, а у меня ишо и других делов полно.

И к гонцу:

— А ты, молодец, письмо-то отвези к писарю моему, пусть он там распишется как надо, да скажи ему, чтобы живой ногой ко мне, понял?

— Так точно, господин атаман!

— Ступай.

Парень, подражая старшим, крутнулся налево кругом, вышел. Филат, повеселевший от радужных вестей, и не заметил, что головная боль у него утихла, на душе стало легко, потянуло на разговоры и выпить захотелось.

— Агаха, — позвал он жену, — поставь-ка нам графинчик! Чтобы Федот Нилыч проздравил нас с радостью великой.

— Опохмелился, и хватит, — резко оборвала его атаманша, — напьешься и про дело забудешь! Из станицы-то што пишут, забыл? Надо все исполнить и к приезду зятя приготовиться, родных оповестить, пригласить к завтрему, а у нас ишо не у шубы рукав! Работники на пашне, а надо кого-то за овцой послать в табун, заколоть ее, да поросенка, а то и двух. Да мало ли делов-то?

— Верно, Агаха, верно! — согласился атаман, — А по чеплашечке-то уж налей нам с Федотом Нилычем, выпьем — и за дело. Все справим в лучшем виде. Проходи, дядя Федот, к столу.

Федот не возражал, положив фуражку на скамью, прошел к столу, присел, разглаживая усы. Выпили по одному бокальчику, больше атаманша не разрешила, закусили соленым огурцом.

— Вот что, дядя Федот, — заговорил атаман, — овес-то возьмем, пожалуй, из общественного амбара? Как по-твоему, ладно будет? А потом соберем как-нибудь, возместим, верно?

— Ну что ж, тебе виднее. Из амбару так из амбару. Вахтура позвать, что ли?

— Позови. И десять подвод к завтрему набери.

— Кого назначить?

— Очередь в нижней улице. Значить, так: можно Романа Вдовина, Калинина Михалева, Руфу Пичуева и других там по порядку.

— Поликарпа Дятлова чего обходишь?

— Дойдет ишо очередь и до Поликарпа.

— Там жди, когда она дойдет, — Федот вышел из-за стола, перекрестился на иконы. — Спасибо за угощение.

— На здоровье. Насчет подвод-то поторапливайся.

— Сделаю. Вот насчет Ромахи-то Вдовина поговорить хочу, вить у него парень-то совсем недавно с подвод вернулся — и опять его же? Вить неправильно, Филат Степанович! Плуг остановится у человека, без паров останется! То же самое и у тех ребят. Лучше всего назначить Дятлова, пусть пошлет работника на трех подводах, две взять у Овчинникова, остальные наберем. Вот оно и ладно будет. А у Овчинникова с Дятловым не убудет, и пахота не остановится, у них, окромя рабочих, гулевых кобыл косяки степь красят.

— Это уж дело его, Федот Нилыч, а што касаемо подвод, так у Романа три годных души, а у Дятлова одна! Так с какого же пятерика он за чужие души отбывать будет?

— Ду-уши. А помнишь, веснусь, вот когда также потребовали с нас овес, подводы, коней под верх, так брали по справедливости, у богатых, справных хозяев, так что и пахота ни у кого не остановилась! Оно и правильно, вить вешний день год кормит.

— Это ты про то, как красные-то к нам заходили?

— Восстанцами их называли, а какой они масти, я не интересовался. Димов Михайло каким-то начальником у них. Он, этот Димов, сказывают, в большаках состоит, а человек ничего-о, очень даже справедливый. Что верно, то верно.

— Так ты это што же, Федот Нилыч, — у атамана от удивления глаза полезли на лоб, ломко изогнулись рыжие брови, — Мишку Димова восхваляешь за то, што он тут пропаганды разводил большевицкие?

— Может, он и говорил про каких-то препоганых, я не слыхал, а вот про рабочих да про бедных людей рассказывал — мне даже пондравилось. Хорошо говорил, умный, видать, человек.

— Умный? — Атаман говорил уже сердитым тоном, веселость с него как рукой сняло, — Ничего ты, старик, не понимаешь! Они, эти умные, на словах-то, как на гуслях, жизню райскую сулят людям, а на деле, того и гляди оглоблей в рот заедут! За такие слова, што ты мне тут наговорил, знаешь што бывает? Али в большевики записался, старый хрыч!

— Ты меня не пужай! — взъярился дед, донельзя разобиженный словами атамана. — Не ори на меня, я ить хоть худой, да казак забайкальский, четыре года отслужил верой-правдой царю-батюшке! Два сына в дружине ходют, а ты меня большевиком обозвал! Сам ты, хлеб-соль, не слушай[2], большевик окаянный. Не глянется, што я правду сказал про Дятлова? Ишь навадился дружков своих выгораживать!

— Хватит! Указчик нашелся! Все-то командовать зачнете, исполнять будет некому. Ступай исполняй, как приказано!

— Нет уж, как не было правды, так ее и не будет вовек по всему видать, — махнув рукой, дед поднялся со скамьи направился к выходу, ворча себе под нос: — Жизнь подошла проклятая, слова никому не скажи!

Выйдя в улицу, Федот дал волю языку:

— Ишь разорался, стервуга рыжая. Не на таковского нарвался, не таких видал, да редко мигал. Вот назло ему возьму и назначу Овчинникова взамен Ромахи и Дятлова то же самое! Нечего им потакать!

В то же время атаман ругал Федота, меряя ногами комнату. Очень уж досадил ему старик неуместным рассказом про Димова.