Петр Ильинский - Легенда о Вавилоне

• Название: Легенда о Вавилоне
• Автор: Петр Ильинский
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Религия
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-89332-143-2

Петр Ильинский, уроженец С.-Петербурга, выпускник МГУ, много лет работал в Гарвардском университете, в настоящее время живет в Бостоне. Автор многочисленных научных статей, патентов, трех книг и нескольких десятков эссе на культурные, политические и исторические темы в печатной и интернет-прессе США, Европы и России. «Легенда о Вавилоне» — книга не только о более чем двухтысячелетней истории Вавилона и породившей его месопотамской цивилизации, но главным образом об отражении этой истории в библейских текстах и культурных образах, присущих как прошлому, так и настоящему. Цель автора — размышление, а не открытие, процесс, а не результат, историко-культурное путешествие, а не прибытие в заданную точку. Тем более что история Вавилона отнюдь не закончена, а продолжается на наших глазах.

---

Только не слишком ли длинен список того, что погибнет[684] — товаров, плодов, драгоценностей? Нет ли в душе у автора легкого, совершенно подсознательного сожаления об исчезновении сокровищ человеческих, не борется ли он с ним, не преодолевает ли себя, перечисляя все, что должно исчезнуть с лица земли?

Впрочем, Иоанн Богослов идет много дальше. Помимо блуда, есть гораздо более важная причина гибели новозаветного Вавилона: «И в нем найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле»{219}. Вот за это он готов уничтожить блудницу-мир целиком, без остатка, вместе с «голосами поющих и играющих на свирелях», вместе с «художниками», «шумом жерновов» и даже «голосами жениха и невесты». Навсегда. «Повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его»{220}.

Не предупреждение ли это, не пророчество ли, навеки обреченное быть грозным напоминанием человеку: вот, что ждет тебя, коли возгордишься и возвеличишься, если погрязнешь в грехе и неправде. Апокалипсис не только осуществляется каждодневно: дистанция между нами и «концом света», между сегодня и Страшным Судом совершенно такая же, какая была у наших предков. И то, что мир не погиб при жизни прошедших поколений, означает лишь одно: прегрешения праотцов, сколь тяжелыми они ни были, оказались недостаточными для гибели нашего мира, возможно потому, что кто-то их искупил, хотя бы частично. Но спасен ли мир или произошла лишь отсрочка неизбежного? На этот вопрос ответ тоже дается ежедневно: пока мир спасают, он останется жив. Пока спасающих больше, чем роскошествующих и блудодействующих — он жив. И путь к спасению, кстати, давно указан. Поэтому не надо притворяться, будто вас не информировали, дорогие мои читатели. И будто вы ни за что не отвечаете, ничего не можете, ничего не сможете. Как будто до вас мир спасали какие-то невероятные богатыри, не вы — нет, такие же были люди, со слабостями и недостатками. И страшно им было, и больно, и мерзости вокруг было предостаточно, и возможность уклониться и спрятаться тоже присутствовала. Как существовал и более изощренный и неоднократно применяемый образованными людьми вариант тех же действий: притвориться, что спасение мира — это не для тебя, что жизнь заключается в отрицании или отстраненности: холодном наблюдении за бытием или даже в том, чтобы отгородиться от действительности как можно более высокой и прочной стеной.

Но отринуть мир — то же самое, что отринуть себя. Даже у праведников не может быть ликования от гибели мира, как бы ни пытался нас в этом убедить Иоанн в последних главах своего сочинения. Мир — творение Божие. Разве может быть в его гибели какая-нибудь радость? В чьей-либо гибели? Даже блудница, каковы бы ни были ее грехи, никогда не погибает одна. Страшно, когда болезнь такова, что может быть излечена лишь полным разрушением — потому что потом, если удастся уцелеть, все равно придется снова строить. И опять будет не суждено поправить совершенные ошибки, их уготовано только повторить, потому что человеку свойственно о них сразу же забывать. Потому что разрушение беспамятно — оттого его так желательно избегать.

Вот на какие мысли наводит грозное пророчество Иоанна Богослова. И не случайно образ вселенской блудницы — Города и городов, Мира и миров, цивилизаций и всей Цивилизации, символ одновременно яркий и традиционный — оказался главнейшим из образов Апокалипсиса, вторым, одновременно с Башней, важнейшим из вавилонских образов Библии. Он проник во все языки и культуры христианских наций, а многочисленные проповедники будущего использовали — и используют — эту фигуру речи для обличения великих институтов, иногда не меньших, чем языческий Рим. Пришел день, когда эти слова были брошены и в лицо самой католической Церкви[685].

Завершается Апокалипсис совершенно вавилонской, скажем больше, шумеро-аккадской сентенцией — проклятием тому, кто «приложит» или «отнимет что от слов книги пророчества сего». На первых «наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей», а у вторых «отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде, и в том, что написано в книге сей»{221}. Ничего подобного нигде в Писании не встречается, за исключением Книги Второзакония[686]. Но как это похоже на проклятия стеллы Хаммурапи тому, кто «слова мои исказит, предначертания мои изменит»! Так нет ли в этом предостережении еще одного объяснения тому, почему Откровение завершило Новозаветный канон?[687] Только Откровение содержало в себе формулу священного заклятия, причем заклятия пророческого, которое недвусмысленно возвещало окончательное закрепление текста. Эта формула сразу же стала относиться ко всему Писанию[688]. Так Апокалипсис завершил Библию — ив смысле философском, и содержательном. Более чем тысячелетнее Откровение закончилось, теперь надо было его осмыслять и применять в повседневной жизни. Две последовавшие за этим тысячи лет не дают основания предполагать, что этот процесс близок к завершению.

Автору Апокалипсиса принадлежит создание подробной альтернативы обители земного порока — описание упомянутого выше «святого града», или небесного Иерусалима, содержащееся в предпоследней, 21-й главе книги[689]. Образ этот — анти-Вавилон, в который не войдет «ничто нечистое»{222}, в дальнейшем стал иногда пониматься так, что царством греха и порока является все земное существование человеческое. Небесный же Иерусалим, Царство Божие, ожидает избранных лишь в будущей жизни. Из этого следовало, что любые аспекты жизни земной являются богопротивными, а попросту — созданием сатаны. Такие умозаключения суть проявления все того же достаточно распространенного порока: поместить «конец света» или нечто, ему подобное, в каком-то определенном будущем и поэтому отрицать настоящее. Упорное желание вычитать что-либо «чисто конкретное» из великих текстов приводит к тому, что люди перестают жить, в том числе, и в самом прямом смысле.

В свое время идея отрицания «тварного мира» была с весьма печальными последствиями использована некоторыми религиозными течениями, но об этом надо рассказывать отдельно. А на протяжении двух тысячелетий распространенную точку зрения на загробную судьбу душ людских можно было описать, следуя неизвестному русскому автору XVII в., уверенному в том, что «человеку праву» Создатель «дасть почесть венца в пресветлом Сионе, грешника же посадит в темном Вавилоне»{223}. В народном сознании Вавилон был приравнен к аду — не больше и не меньше.

Место вавилонского мифа было таким образом строго определено, а образ Города приобрел малопривлекательную однозначность. Его именем стали обозначать средоточие порока, как физического, так и духовного. Не было никакой разницы, употребляли ли слово «Вавилон» Августин и Эразм или гораздо менее сведущие в Священной истории их современники — клеймо было яркое и несмываемое. Соответствующие выражения вошли во все европейские языки: можно, например, вспомнить английское «The Whore of Babylon». Нет смысла вылавливать все упоминания Вавилона у средневековых авторов. Понятно, что образ его был полностью заимствован из Священного Писания и употреблялся соответственно[690].

Не повезло всем без исключения «вавилонским» фрагментам Библии. Например, для убежденного христианина должен представлять некоторые трудности призыв разбить вавилонских «младенцев о камень», содержащийся в одном из ветхозаветных псалмов[691]. Тот же бл. Августин объяснил, что все это — аллегория, а «вавилонскими младенцами» являются дурные помыслы, от которых надо со всей строгостью избавляться[692]. Данную точку зрения в конце XIX в. прокомментировал и Вл. Соловьев: «Дух должен обнаружить свою твердость и непроницаемость для чужеродных элементов. Это правило у церковных писателей обозначается как требование “разбивать вавилонских младенцев о камень” по аллегорическому смыслу псаломского стиха: “Дщи Вавилоня окаянная! Блажен, иже возьмет и разбиет младенцы твоя о камень” (Вавилон — царство греха; вавилонский младенец — зародившийся в помысле и еще не развившийся грех; камень — твердость веры)». Вслед за этим великий философ блистательно разъясняет, как надо бороться с дурными помыслами в обыденной жизни и каковы могут быть последствия отказа от такой борьбы{224}.[693]

Новая эпоха в жизни вавилонского мифа началась незаметно: после того как гуманисты и религиозные реформаторы, вслед за Иоганнесом Рейхлином, составившим первую европейскую грамматику иврита, обратились к первоисточнику Ветхого Завета, Библию стали заново переводить с оригинала (М. Лютер) и построчно ее комментировать (Ж. Кальвин). Тогда и зародилась классическая европейская филология, приведшая к постепенному открытию многослойности древних текстов (результатами этих исследований мы не раз пользовались на протяжении нашего труда). Дальше — больше. В XVIII в., после эпохального труда Гиббона «Закат и падение Римской империи», возникла историческая наука. История перестала быть чистой беллетристикой, а стала, хотя бы частично, систематической научной дисциплиной (хотя владение литературным стилем историкам по-прежнему не вредит, и даже является профессиональным показанием). Общественный резонанс исторических исследований уже тогда был закономерно высоким. Достигшая зажиточности европейская культура решила объяснить свои успехи, а заодно и выяснить их происхождение. Так Вавилон стал предметом, о котором образованным эрудитам полагалось знать. Началось восстановление традиции.