Евгений Замятин - Том 1. Уездное

• Название: Том 1. Уездное
• Автор: Евгений Замятин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00523-5

В первый том первого посмертного наиболее полного Собрания сочинений, издаваемого на родине писателя, входят произведения классика русской литературы XX века Евгения Ивановича Замятина (1884–1937), созданные им за первые пятнадцать лет творческой работы. Наряду с широко известными повестями и рассказами («Уездное», «На куличках», «Островитяне») в том включены ранее не печатавшиеся на родине произведения («Полуденница», «Колумб» и др.).

http://ruslit.traumlibrary.net

---

А пока что препоручили Иван Иваныча обучать дьячку Евдокиму. Временно, конечно.

Дьячок Евдоким пчел до страсти любил водить. И пока о пчелах Ивану Иванычу рассказывал, о премудром житье их, слушал малый его. А как чуть Евдоким насчет чистописания или Диктанта – так сейчас Иван Иваныч лататы. Евдоким – за ним. Догнать-то, конечно, куда уж… А вот засядет Евдоким в бурьян или где-нибудь там за дверью – да оттуда скок. И сцапает Ивана и представит к отцу: так и так, мол, шалберничает малый, приструнить бы надо. А Иван Иваныч пред отцом стоит, ижицей ноги растопырил, упористо этак: сдвинь-ка, мол. И лоб нагнул, а на лбу, слева и справа, колечки жестких волос, как у бычка молодого. Пощупать тихонько бы: нет ли под теми колечками, не выбиваются ли маленькие твердые рожки. Отец мимо куда-то в окно гладит, равнодушен:

– Ну, что там… Это ведь так себе, временно. А вот когда мы тебе англичанина достанем из Соединенных Штатов, тогда уж… Ты, брат, одно себе запомни, какая твоя фамилия особенная. Сообразно живи…

Прошло года три – и сковырнулся старый Колумб: пробовал собственного изобретения молотилку, разнесло молотилку вдрызг – самого и убило. Так и помер – сыну американца не отыскал.

Открылись долги, землишку Колумбы продали, мать уехала к тетке в именье жить. А Ивану Иванычу куда же деваться? Ивану Иванычу только и осталось в юнкерское идти.

В юнкерском Иван Иваныч раскорячился, стал в коридоре подле бака с водой кипяченой, да так два дня и простоял: воду все голошил и глядел все кругом, прехмурый, – так все было далеко от лесов-полей.

А кругом как в котле кипучем кипит. Юнкера – по коридору гуляют, обнявшись; юнкера – за дверью в углу грабят пирожки у новичка; а самые какие похитрей – гладят полковницкую Мимишку:

– Мимишка, Мимишка, ах ты какая… Какая белая-то, а? – и погладывают умильно на полковника, а Колумб из-за угла, из глуби – на них.

«Эх, пинком бы эту самую Мимишку и всех… и задать бы лататы…» Но лес далеко.

После обеда Мимишка с ума сошла: фыркала, визжала, кружилась вокруг себя, как овца в вертячке злой.

– Мимишка… Мимишка сбесилась. Держи, а, держи…

Поймали, поглядели: ан она… голубая, Мимишка-то, а не белая…

Полковник прибежал. Нос у полковника приставной, на очках держался – нос у полковника запрыгал:

– Как? Сейчас же… Кто?.. – а голосу и нет уж. Юнкера прятались за спины. Из-за спин вышел Колумб на середку, уставился попрочней:

– Это я, господин полковник. Это я тушью голубой намазал.

– Как-как смел? В карцер… на-на сутки! Нет, ты зачем это сделал?

– Я стоял… – начал было Колумб; («Да нет, не поймет безносый».) – Так надо было, господин полковник.

– На-надо было? На-на-на трое суток!

Колумб – налево кругом и в карцер. Но за «голубую» Мимишку – освободили Колумба от. «приемных испытаний». Всех других новичков-пистолетов «поцукали» здорово: какие ночью в спальне в сапогах на босу ногу прыгали через веревочку; какие пили двенадцатую кружку воды; какие кончали получасовой бег на месте…

Колумб держался дичком, всегда хмурый. И было видать: что-то шевелилось за крепким его лбом, а что – неизвестно. Со всеми Колумб разве только водки хлебнет иной раз. Да и то, выпивши, все так же крепко стоял он на ногах, как вчера, и все так же молчал.

Как-то раз на занятиях по тактике загудела в классе синяя муха-громотуха. Звонко так, важно. Прислушались юнкера – и услыхали: а ведь весна, ей-Богу. Почесались:

– Эх, да кабы не экзамены…

И загудела по классам, как рой пчелиный, зубрежка: зубрили науки вслух, и всяк свое бормотал. А за окном, как назло, зеленая лезла травка, воробьи верещали вовсю.

Позанимался Колумб, приустал, учебу отложил. «Нет, а гулять идти не резон: потом за книгу не сесть. Лучше уж так что-нибудь почитать».

Какая-то про химию книжка. Страничка, другая, десятая…

«Из воздуха, ну, просто вот из воздуха – и вдруг селитра. А из селитры, известно, порох…» – так прошибло это Колумба, ну, просто… Химия – вот это, мол, наука так наука, а не то что…

Наутро на толкучку побежал Колумб, накупил там старых химических книг, снадобий, пузырьков – и засел. В парте у себя развел лабораторию целую. Крышку парты поднимет, голову – под крышку и ворожит с утра до ночи.

– Колумб, да будет тебе играть-то! Обедать пойдем.

– Я не играю, – голос такой сумрачный, должно быть, и впрямь – не играет.

На тактике Колумб устойчиво ноги расставил и долго молчал. И к ужасу экзаменаторов – вдруг:

– Я собственно химией занимался…

– Хи-ми-ей!?

И тут Колумб, загоревшись, высыпал вдруг все: про воздух, про селитру, про алхимию, про абсолютный нуль… Полковник подергал очками (и вместе с очками – носом) и сказал:

– Мм… по химии – отлично. Но по тактике – абсолютный нуль. Вот именно – абсолютный нуль. Так и запишем.

Так шло и дальше. С книгой Колумб сидел постоянно, но смотрел мимо страниц. Над одним каким-нибудь словом? засидится – и час, и два над ним сидит: обязательно ему надо добраться до самого корня, до дна, до «настоящего». С такой сноровкой просидел Колумб в юнкерском два лишних года, да и то еле-еле, через пень-колоду; добрался до конца.

2

Город был тихий. Жители всего боялись: исправника, соборного протопопа, собак, коров, даже комолых. Некуда было пойти: в винт Колумб не играл и учиться играть не хотел. Колумб обложился книгами и читал до «корня», чтоб дочитаться.

– Все, брат, читаешь? – любопытно заглядывал в книги Володя, поручик, сожитель квартирный.

– Да вот… читаю.

– Гм. Ну, и про что же, например, так – если в двух словах?

– Это-то вот? Это – про «вещи в себе», то есть… Я это только еще издал я… а уж чувствую: это-то она и есть, понимаешь, уж до корня, до дна… Не то что вот сукно – зеленое снаружи, а какое оно – настоящее… На-сто-ящее!

– Смотри, брат Колумб, в кошелке поедешь. Помнишь, про дьячка-то я тебе: Библию всю прочитал – да в кошелке и поехал.

Помолчит, посмакует папиросу Володя – и заключит:

– Настоящее-то, брат, в жизни одно… – и такую пулю отольет, что у Колумба уши завянут.

Ругается Колумб про себя: «И чего я с ним? И чего я ему вздумал?..»

В сочельник вечером, часов в шесть, вышел Колумб за ворота. Мороз был крепкий, остро мерцали звезды, и тишь была темная, недвижная, но живая, особая, во чреве своем таящая праздник, свет.

«Что-то будет завтра? Хотя бы что-нибудь новое, особенное. Немножко бы хоть…» – затомился Колумб.

В подгородной слободке, тут и там, тихие, теплые, далекие запылали костры: обогревали Христа. И вместе с Ним грелся Колумб.

– Глупое же это, ненастоящее, ненужное, а вот же – хорошо, значит… А, ч-черт, – дрогнул Колумб.

Володя захохотал – всю тишину, весь сочельник взбулгачил.

– Испугался, брат? То-то. А ты знаешь, дела-то какие творятся? Новый командир ведь приехал…

– Да ну?

– …и, брат, с дочкой, дочку видел мимоходом.

– Ну и что?

– Н-не тово что-то, не показалась, – покрутил Володя. Наутро – обедня, свечи, золото риз, синий ладанный дым. И будто от запаха этого дыма – жалость о чем-то детском и досадная злость.

«Что я в самом деле? Развеяло…» – и упористо, ижицей ноги расставил Колумб и стоял спокойный уже до конца.

В два часа Колумб был с визитом у командира. Не было больше никого. Колумб стоял в пустой зале перед командиром, упрямо нагнув голову.

– …Главное, здесь клымат здоровый… Главное, здоровье… – размеренно читал командир.

«Здоровый… здорово… здоровье… – слушал Колумб, глядел на дощатый живот командира, на жилистые длинные ноги. – Наверное, он немец. Пфуль, Пфуль», – вспомнил Колумб. И юркнул в первую же паузу командирской речи. Скорее домой, к книгам.

На второй день было солнце: морозное, звонкое, в упряжи из радужных, радостных дуг. Колумб сидел у окна по-любимому: упористо, крепко голову уперев на правую руку. Мимо катила сани тройка, черкнул затем больно Колумба клич колокольчиков. На ухабе раскатились сани – к самому окну – и за стеклом совсем близко увидел Колумб: деревянная голова командира «Пфуль, Пфуль!» – и радом с ним – закинутое назад девичье лицо, меховая черная колокол-шляпа и у самого края – на черном – серебряной парчи цветок – и слеза алая – тлеет в сердцевине цветка… Лица ее Колумб так и не видел.

«Какое могло оно быть? – Серебряным цветком с алым маком в глуби, – засело это в Колумбе, отвязаться никак не мог. – Закинутое назад… Все это отлично, к серебряной парче подойдет, но причем же алая… Просто безвкусица».

– Колумб, ливерная – великолепная, поди, ливерной поешь, – басил в столовой Володя.

– Ливерной… – рассеянно поморщился Колумб. – «Ливер… Собственно, ливёр – летнее, красное. Но причем же оно?» – Да не хочу же, отстань, – крикнул он Володе. – «Надо дождаться, надо».