Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

• Название: Чужие грехи
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1880

ШЕЛЛЕР, Александр Константинович, псевдоним — А. Михайлов (30.VII(11.VIII).1838, Петербург — 21.XI(4.XII). 1900, там же) — прозаик, поэт. Отец — родом из эстонских крестьян, был театральным оркестрантом, затем придворным служителем. Мать — из обедневшего аристократического рода.

Ш. вошел в историю русской литературы как достаточно скромный в своих идейно-эстетических возможностях труженик-литератор, подвижник-публицист, пользовавшийся тем не менее горячей симпатией и признательностью современного ему массового демократического читателя России. Декларативность, книжность, схематизм, откровенное морализаторство предопределили резкое снижение интереса к романам и повестям Ш. в XX в.

---

Это говорила и повторяла на всѣ лады княгиня Марья Всеволодовна, узнавъ о смерти Евгенія и сердясь даже, что его похоронили «не гдѣ нибудь тамъ, въ сторонѣ», а въ фамильномъ склепѣ князей Дикаго. Это ей казалось оскверненіемъ святого мѣста, гдѣ покоились предки и родные ея мужа.

— Ахъ, онъ растерзалъ мое сердце!.. Я никакъ не думала, что онъ этимъ отплатитъ за мою любовь въ нему, за мои ласки, за то, что я столько лѣтъ мучилась въ разлукѣ съ нимъ! Я только что начала отдыхать, успокоиваться, надѣяться и вдругъ этотъ ударъ!.. И чего ему не доставало, что его мучило, — я ничего, ничего не могу понять въ этомъ роковомъ самоубійствѣ! Нѣтъ, онъ бѣдный мальчикъ, просто помѣшался отъ горя, потерявъ княжну. Я хочу, я должна этому вѣрить, потому что въ этой мысли все мое утѣшеніе!..

Это говорила Евгенія Александровна, истерически рыдая при вѣсти о смерти сына и торопясь уѣхать для поправленія здоровья за-границу, куда она такъ сильно торопилась, что забыла даже заѣхать въ институтъ проститься съ дочерью. Впрочемъ, Евгенія Александровна теперь не вѣрила и въ любовь дочери, не вѣрила и въ ея благодарность.

— Всегда нужно было предвидѣть что нибудь подобное! я никогда не ждала отъ него ничего лучшаго! лаконично восклицала Мари Хрюмина, на долю которой выпадала теперь очень пріятная и не безвыгодная роль утѣшительницы огорченной Евгеніи Александровны. Старая дѣва почувствовала теперь подъ ногами почву и не боялась, что кто нибудь ототретъ ее отъ госпожи Ивинской. Евгенія Александровна была раздражена и сердита на всѣхъ, а бранить всѣхъ и каждаго никто не умѣлъ лучше Мари Хрюминой: это связывало теперь обѣихъ женщинъ неразрывными узами дружбы.

Князь Алексѣй Платоновичъ, когда ему жена трагическимъ тономъ передала эту «ужасную новость», коротко и разсѣянно спросилъ:

— Какой такой Евгеній?

Жена объяснила ему, что это сынъ Владиміра Хрюмина, вотъ тотъ мальчикъ, который жилъ у покойной княжны Олимпіады Платоновны.

— А, да, да, помню! сказалъ тогда князь все также разсѣянно. — Съ чего-же это онъ? спросилъ онъ равнодушнымъ тономъ потомъ.

Княгиня начала ему объяснять и рисовать въ яркихъ краскахъ испорченность Евгенія, его непокорность, его строптивость и перешла къ общему вопросу о паденіи нравовъ среди молодежи, о массѣ самоубійствъ и преступленій среди «этихъ гимназистовъ и школьниковъ».

— Дерутъ мало! добродушно рѣшилъ, зѣвая, князь, во всю свою жизнь никого не дравшій, вѣчно потакавшій всѣмъ своимъ дѣтямъ и кутившій постоянно съ безбородой молодежью.

Въ сущности, князя нисколько не интересовалъ Евгеній, котораго онъ даже и не зналъ почти: онъ выслушалъ и эту новость, и эти разсужденія жены, какъ выслушивалъ многое въ своемъ домѣ,- скучая и торопясь ускользнуть куда нибудь въ болѣе веселое общество, къ какой-нибудь кокоткѣ, на какой-нибудь пикникъ.

— Господи, самъ на себя руки наложилъ! Грѣхъ то какой! Грѣхъ то какой великій! Отпусти ему, Господи! За чужіе грѣхи загубилъ свою душу ангелъ, ни въ чемъ неповинный, за чужіе!.. Вонъ какой худенькій да блѣдненькій лежитъ!.. Не знаешь теперь, голубчикъ, что Софочка ручки твои цѣлуетъ! Не обнимешь ее больше, не приголубишь, ненаглядный мой! плакала Софья, цѣлуя блѣдныя, скрещенныя на груди руки Евгенія и горячо молясь о спасеніи его души.

Оля въ институтѣ безмолвно, одиноко, по ночамъ оплакивала брата.

Петръ Ивановичъ, узнавъ скорбную новость, махнулъ безнадежно рукою, проговорилъ, что «и многихъ, и многихъ жизнь до этого доводитъ», и сильно выпилъ въ этотъ день съ пріятелемъ въ трактирѣ, философствуя о жизни и о смерти, объ отцахъ и дѣтяхъ, о загубленныхъ натурахъ, причемъ съ каждой новою рюмкой вина, съ каждымъ новымъ стаканомъ пива онъ все сильнѣе и сильнѣе обвинялъ всѣхъ за гибель молодежи и не щадилъ даже себя, говоря, что «еслибы онъ, Петръ Ивановичъ, не былъ тряпкой и размазней, такъ не погибъ-бы этотъ мальчуганъ». Затѣмъ Петръ Ивановичъ пересчитывалъ всѣ свои грѣхи и дошелъ даже до такихъ мелочей, какъ, напримѣръ, то, что онъ словно забылъ о Евгеніи во время похоронъ княжны и «не вникъ именно въ это время въ его душу», «не подбодрилъ его». Обвиненія шли все crescendo вплоть до закрытія трактира, а потомъ началось прощаніе съ пріятелемъ съ поцѣлуями и слезами, съ восклицаніями, что «и жизнь наша подлая, и всѣ мы подлецы», съ обвиненіемъ себя даже въ томъ, что «и фразы то эти не самъ онъ, Петръ Ивановичъ, выдумалъ, а у одного аблаката подлаго заимствовалъ».

Отецъ Евгенія… но объ отцѣ Евгенія никто и не вспоминалъ, никто и не зналъ, гдѣ онъ прожигаетъ жизнь, у кого живетъ на содержаніи, какъ кокотка, никто не могъ извѣстить его о томъ, что его сынъ застрѣлился. Да едва ли Владиміру Аркадьевичу и было интересно знать объ этомъ…

Толки объ этомъ событіи продолжались не долго; потомъ всѣ мало по малу забыли о Евгеніи. Да гдѣ-же и помнить обо всѣхъ наложившихъ на себя руки юношахъ, ничего еще не сдѣлавшихъ замѣчательнаго, ничѣмъ особеннымъ не отличавшихся, не обѣщавшихъ въ будущемъ ничего, что бы давало право возлагать на нихъ ближнимъ и обществу болѣе или менѣе крупныя надежды? Они являются и исчезаютъ, какъ пузыри на водѣ лужъ въ дождливые дни, — безъ нужды и безъ слѣда. Не разсуждать-же въ самомъ дѣлѣ людямъ о томъ, отчего эти юноши не подавали никакихъ надеждъ другимъ и ни на что не надѣялись сами, почему они были несчастны и только жили для того, чтобы тяготиться жизнью, какъ они дошли до того, что въ пору, когда все надѣется и ловитъ каждую минуту жизни, они стремились только покончить съ этою жизнью? Не производить-же людямъ позднія слѣдствія для разбора того, кто былъ виноватъ въ той или другой неудачной жизни, въ той или другой преждевременной смерти, за свои или за чужіе грѣхи платились эти дѣти, много ли такихъ дѣтей ростетъ около насъ и нужно ли плакать объ этихъ дѣтяхъ, когда они остаются влачить свое безцвѣтное, вялое существованіе, или нужно хладнокровно сказать вмѣстѣ съ ними, что «такъ лучше», когда они разомъ превращаютъ это существованіе, не обѣщающее въ будущемъ ни пользы обществу, ни радости имъ самимъ? Кромѣ того общество и привыкло къ этому, какъ можно привыкнуть ко всему: третьяго дня застрѣлился мальчикъ, не выдержавшій экзамена и боявшійся вернуться домой; вчера зарѣзался юноша, безнадежно влюбившійся въ дѣвушку; сегодня утопился мальчуганъ, котораго хотѣли дома за что то высѣчь; завтра, можетъ быть, покончитъ съ собою кто нибудь просто потому, что ему «жить скучно». Все мелкія причины, все мелкія души! Да, дѣйствительно, это мелкія причины, это мелкія души! И гдѣ-же, съ одной стороны, сосчитать, сколько этихъ мелкихъ причинъ накапливается въ жизни юноши, прежде чѣмъ ими переполнится чаша терпѣнія; гдѣ-же, съ другой стороны, прослѣдить подъ какими вліяніями, при какой обстановкѣ вырабатываются такія души, почему онѣ мельчаютъ?

Смерть Евгенія была финаломъ, закончившимъ разныя тревоги въ маленькомъ кружкѣ дѣйствующихъ лицъ этой исторіи и затѣмъ въ этомъ кружкѣ все пошло обычной колеей, точно ничего и не случилось особеннаго. Такъ, когда въ воду падаетъ что-нибудь, на гладкой поверхности этой стоячей воды появляются рѣзкіе круги, потомъ они расходятся все дальше и дальше, дѣлаются все слабѣе и слабѣе и потомъ поверхность воды снова становится гладкою, и черезъ нѣсколько минутъ никто и не угадаетъ, что эта вода поглотила навсегда что-нибудь, упавшій въ нее камень, брошенный въ нее трупъ или погрузившагося въ ея глубину живого человѣка. О самоубійствѣ Евгенія говорили, какъ объ одной изъ сотенъ новостей, потомъ явились болѣе интересныя новости и о ней уже никто не вспоминалъ.

Интереснѣе всего было то, что всѣ забыли даже о существованіи Ольги, точно о ней заботились до сихъ поръ только потому, что она была сестрой своего брата. Это часто бываетъ въ жизни дѣвочекъ. Впрочемъ, она была въ институтѣ — чего-же объ ней и думать? Пристроена — и отлично! Вотъ доучится — тогда надо будетъ выдать ее замужъ. Княгиня Марья Всеволодовна не имѣла ни охоты, ни времени ѣздить къ дѣвочкѣ; къ тому-же дѣло шло къ лѣту, къ переѣзду въ деревню, къ отдыху отъ столичныхъ заботъ и волненій; напоминать о ней Евгеніи Александровнѣ княгиня считала не нужнымъ и даже лишнимъ, такъ какъ «такая мать можетъ только испортить то, что привьетъ институтъ». Евгенія-же Александровна, не думавшая о дочери и прежде, теперь совершенно забыла о ней, такъ какъ никто не напоминалъ ей о дочери. Кромѣ того Евгенія Александровна теперь вдругъ стала очень слаба здоровьемъ и постоянно нуждалась то въ совѣтахъ парижскихъ докторовъ, то въ морскихъ купаньяхъ во Франціи, то въ путешествіяхъ по Италіи. Она была теперь законная жена Ивинскаго и ей было возможно, не боясь ничего, и мотать его деньги, и оставлять его одного въ Петербургѣ, утѣшая его тысячами нѣжныхъ названій и миліонами поцѣлуевъ въ письмахъ. Софья, поселившись на родинѣ, изрѣдка пріѣзжала въ Петербургъ посмотрѣть «на свою дѣвочку», но старухѣ было уже не легко подниматься съ мѣста и тратить деньги на проѣзды. И такъ хорошо, такъ свободно, такъ тихо жилось ей въ родномъ углу, въ родной семьѣ, что каждая ея отлучка изъ Сансуси была большою жертвой съ ея стороны. Когда она разсказывала Олѣ, какъ тамъ въ деревнѣ плакали «ея ребятишки», отпуская ее въ Петербургъ, какъ они просили ее поскорѣе вернуться назадъ — Олѣ становилось стыдно просить Софочку бывать почаще, гостить подольше въ, Петербургѣ. Только Петръ Ивановичъ да его старушка мать по прежнему посѣщали Ольгу и одинъ Петръ Ивановичъ зналъ, что творилось въ ея душѣ.