Александр Дюма - Кавказ

• Название: Кавказ
• Автор: Александр Дюма
• Издательство: Мерани
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

В 1858–59 годах А. Дюма путешествовал по России. Три месяца он провел на Кавказе. В апреле 1859 года в Париже вышли три тома его впечатлений от поездки на Кавказ. В 1861 году в сокращенном виде «Кавказ» был издан на русском языке.

Нынешнее издание, несмотря на незначительные купюры, — самое полное издание «Кавказа» в нашей стране.

Перевод с французского П. Н. Роборовского, литературная обработка, перевод недостающих частей, вступительная статья, послесловие, примечания и комментарии М. И. Буянова, редактор — доктор филологических наук, профессор Т. П. Буачидзе.

---

Кроме Имеретии, Колхида включала в себя два других княжества, одинаково независимых: Гурию и Мингрелию. Во время наших странствий мы захватим уголок первой и пересечем вторую.

В Европе не имеют понятия о красоте колхидского племени: особенно мужчины отличаются чудными формами и живописною походкой; последний нукер имеет княжескую осанку.

В Имеретии папаха сменяется тюрбаном. В настоящее время имеретины, гурийцы и мингрельцы более турки, чем русские. И тем не менее турки ведут с ними ожесточенную войну.

Не проходит и дня, чтобы лазы не перешли границу и не похитили женщину или ребенка для продажи их в Трапезунде. Несколько месяцев назад они похитили целое семейство, и так как гурийцы очень храбрый народ, вся деревня пустилась в погоню. Из опасения, чтобы дети не кричали, хищники завязали им рты. Одна девочка задохнулась, а другая, успевшая сорвать повязку, была брошена в реку, где и утонула.

В последнее время батумский консул, главная обязанность которого состоит в том, чтобы препятствовать торговле людьми, освободил из неволи мать и дочь, которые, будучи похищены вместе, были проданы в разные руки. Когда они опять сошлись, то оказалось, что мать и дочь позабыли родной язык.

Совершенно иное бывает с черкесскими женщинами, которые, находясь в жалком состоянии у себя дома, считают за великое счастье быть проданными. Грузинки, имеретинки, гурийки и мингрелки трепещут при этой мысли, защищаются и сопротивляются, как мужчины, чтобы не дать себя в плен. Впрочем, так как почти все они очень красивы, то часто случается, что паши и богатые турки покупают их и навсегда обеспечивают их будущность.

Мужчины одеваются или в грузинский костюм, или в черкесский, только вместо остроконечной грузинской папахи или круглой черкесской, они носят нечто похожее на тюрбан красного цвета. У простонародья головной убор черный, обшитый красным или зеленым галуном; у князей и вообще у богатых помещиков — белый, красный или голубой, вышитый золотом. У меня два таких головных убора: один подарил князь Нико, сын владетельницы Мингрелии, прелестный ребенок девяти-десяти лет, другой — князь Соломон Ингерадзе, о котором в скором времени я буду иметь случай говорить.

Все эти народы по природе воинственны, находясь в постоянной опасности, были всегда готовы к бою. Считая жизнь за ничто, иногда при первых звуках буки, они стекались с оружием в руках и часто, не зная даже причины, убивали или рисковали быть убитыми, устремляясь на неприятеля, которого даже не знали. Буки — огромнейшая труба из бычьего рога. Мне удалось достать две такие трубы. Испускаемый мощной грудью звук буки слышен более чем на милю.

Мы провели вечер — я, слушая имеретина, беззаботно игравшего на мандолине, а Муане, рисуя его.

К ночи буря утихла, и небо прояснилось. Эта перемена вызвала небольшой мороз, градусов в пятнадцать, отчего дорога могла несколько улучшиться.

Утром следующего дня, видя, что несмотря на обещание начальника, никто не появляется, Григорий сел на коня, решив в случае необходимости ехать до Циппы.

Благодаря всему этому мы теряли время, которое было для нас дорого: пароход отправлялся 21 января, а семнадцатого мы находились еще на полпути, хотя и выехали 11 января. Мы проехали около тридцати пяти миль за шесть дней, т. е. по пяти миль в день.

Григорий возвратился в полдень: он доехал до деревни, где нашел телегу у ворот, а Тимофея у огня. Он нанял за три рубля сани и четырех быков, и Тимофей прибыл, торжественно ведомый, словно ленивый король. Казалось, он был ни доволен, ни недоволен прибытием Григория. Если бы за ним не приехали, он никогда не подумал бы сдвинуться с места. Ну, и обормот этот Тимофей, и как я сожалею теперь, что Муане не зарисовал его!

Тимофей прибыл в час дня. В нашем распоряжении было трое саней, и я решился воспользоваться этим: помимо этого, я хотел сделать приятное моему имеретину, и так как смотритель очень нагло отказал ему в лошадях, то я решил отвезти его с двумя нукерами. Смотритель не сопротивлялся, пока не узнал наше намерение: но лишь только заметил, что Лука становится нашим попутчиком, объявил, что сани и без того слишком нагружены и что ехать в них таким образом нельзя.

Я настаивал на своем. К несчастью для смотрителя, я настаивал слишком учтиво — дурная привычка быть воспитанным в конечном итоге неоднократно заставляла меня в течение жизни колотить многих извозчиков: грубый человек всегда принимает учтивость других за слабость.

Молитский смотритель пребывал в таком же заблуждении — он протянул руку, чтобы вырвать вожжи из рук нашего ямщика, но не успел он еще дотронуться до них, как удар кулаком по системе, преподанной мне Лекуром лет двадцать назад и с тех пор служившей мне, по-видимому, хорошо, свалил смотрителя в снег. Он встал и пошел в дом.

Не упрекая себя ни в чем, я отправился в конюшню, взял еще трех лошадей и велел запрячь их по одной в каждые сани. Лука хотел заплатить за этих трех лошадей, так как мы брали их для него, и пошел для уплаты прогонов к смотрителю, которого он нашел удивительно кротким. Он возвратился, и мы отправились.

Муане ехал впереди с Григорием, потом я с Лукой, а за нами Тимофей и два нукера. Каждую минуту наш ямщик оборачивался, чтобы посмотреть на последнего своего сотоварища. Я осведомился, отчего он так часто любопытствовал — это, будучи доведено до крайности, подвергало меня самого опасности. Мне отвечали, что он беспокоится о своем младшем брате, который управлял лошадьми в первый раз. Это объяснение не было утешительно для Тимофея и двух нукеров: время было выбрано неудачно, а дорога слишком опасна для того, чтобы на ней учиться форейторству.

Но случилось совсем наоборот: наш ямщик, оборачиваясь из сострадания к брату, выбился из колеи и опрокинул нас. Впрочем, тронутый добрым чувством, приведшим к этой ошибке, я довольствовался заметить ему, что я так же был его братом, — правда, хотя в менее близкой степени, но, так как я заплатил ему, чтобы прибыть здоровым и невредимым на станцию, то он, по крайней мере, обязан разделять свое участие между нами обоими. Он извинился, говоря, что из любви к брату никак не мог удержаться, видя негодную дорогу, чтобы не обернуться и не закричать ему: «Берегись!». Предосторожность имела положительный результат, брат его не опрокинулся, но зато мне досталось.

Мы двинулись вперед.

Мой ямщик имел сходство с теми мучениками Данта, которым сатана свернул шею, вследствие чего у них головы были повернуты к пяткам, но Дант не имел намерения сделать ямщиками этих осужденных на вечную муку.

В ту минуту, как я размышлял об этом, наш ямщик заметил еще одно препятствие и опять обернулся, чтобы предупредить брата, и вывалил нас в снег высотою в шесть футов.

Подойдя к ямщику, я остановил его лошадь, позвал Григория и просил его перевести слово в слово этому чересчур доброму брату мою речь. Она была коротка, безо всяких околичностей и состояла из нескольких слов, произнесенных весьма выразительно:

— Предупреждаю тебя, что если ты обернешься еще раз, я хвачу тебя плетью по роже, — и чтобы он не тешил себя той мыслью, что я, имея намерение, не смогу его исполнить, я показал ему плеть.

Он поклялся всеми богами, что если бы он даже увидел перед собою пропасть, то и тогда никогда уже не обернется.

Но не проехали мы и одной версты, как он обернулся — и в одно мгновение Лука и я растянулись на земле. Я в ярости поднялся и хотя не чувствовал никакой боли, но видя, что это наконец походило на издевательство, которое чрезвычайно расстроило меня, я привел в исполнение обещанную исправительную меру, правда, я двинул его не по физиономии, а по плечу — как Цезаря при Фарсале.

Я велел младшему брату ехать впереди. Тогда сцена переменилась, но не театр, а актеры, и мы стали зрителями спектакля, вместо того, чтобы самим давать его.

Тимофей и два нукера вместе с санями начали без конца падать, и эти падения по своим живописным и разнообразным результатам далеко превзошли три наши падения. В этом отношении мы были еще во младенчестве искусства, а Тимофей с товарищами обладали им в совершенстве. Впрочем, была минута, когда мы все, будто бы по сговору ямщиков, лежали в снегу.

Это не могло продолжаться долго, и не потому, чтобы мы получили ушибы, а потому, что все эти события значительно замедляли наш путь. Мы отпрягли от каждых саней по лошади, и Лука со своими нукерами сели на них верхом, сделав из наших тулупов подстилки вместо седел.

С этой минуты дела пошли лучше, и за исключением Муане, который, переправляясь через реку, споткнулся об камень и упал ничком в воду, и Тимофея, покатившегося в овраг, но, к счастью, успевшего уцепиться за дерево, — мы прибыли на станцию целы и невредимы.

Ночь приближалась, но горы постепенно понижались, и мы могли думать, что каждый спуск оканчивается равниной. Но за спуском опять следовал подъем, и воображение отодвигало плоскость к концу следующего спуска.