Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

• Название: Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В том вошли: роман «Родимый край», где воссозданы картины далекого прошлого, настоящего и будущего Кубани, и роман «Современники», посвященный сегодняшним насущным проблемам колхозного кубанского села.

Романы роднит не только место действия, но и единство темы — любовь к родной земле и советский патриотизм.

---

Место ото льда было очищено коромыслом, и девушки, засучив рукава, принялись за дело. От воды к туману, просвеченному солнцем, тянулся жиденький парок, казалось, реку со дна подогревали. Занятые делом, подруги не замечали ни тумана над водой, ни солнца. Они были дружны и делились всеми, даже самыми сокровенными тайнами. Гибкая, как ивняк-однолетка, Рая наклонялась к воде, коленями зажимала юбку, чтобы мороз не щипал голые икры. Шумно полоскала отцовскую сорочку и рассказывала, как с Андреем Маслюковым они до полуночи гуляли по берегу Кубани.

— Мы и в лес ходили, а в лесу страшно, все ветви завалены снегом…

Поведала и о том, что вдвоем им было весело, что она не пожелала идти в душную хату Силантия, и Андрей ее послушался.

— Он завсегда меня слушается, — прихвастнула Рая, выпрямляя свой гибкий стан. — Веришь, Дуся, что я ни скажу — слушается. Что ни прикажу — исполняет.

— Значит, любит.

— Мы и верши трусили, — смеясь, сообщила она. — Я сказала: Андрюша, потруси верши, и он потрусил. Рыба была, но мы ее не взяли. Я сказала Андрюше, что рыбу можно забрать и завтра, никуда она не денется… А на вечеринке было весело? — вдруг спросила она, мысленно еще находясь с Андреем.

— Как всегда, — неохотно ответила Дуся. — Танцевали до упаду, играли в «пояса»… Мне довелось поцеловать… Угадай кого? Ну, говори!

— Не знаю… Наверно, Максима…

— Максим мне и даром не нужен… Андрюшкиного братца!

— Семена?

— Чего глаза пялишь?

— Неужели? Вот это да! И как же он целуется? Небось не по-нашему?

— Совсем не умеет… Какой-то он сильно стеснительный. И усики у него, знаешь, такие смешные. Через них я рассмеялась и убежала. — Сильными, красными от холода руками скрутила жгутом простыню и бросила ее на камни. — А еще что у нас было, Рая! Угадай! Ни за что не угадаешь. Сказать, а?

— От тебя я ничего не скрываю.

— Семен пошел со мной на ночеванье, — озираясь, тихо сказала Дуся. — Не веришь?

— Да ну!

— Вот тебе и ну!

— Не брешешь, Дуся? Перекрестись!

— Честное слово? Вот крест…

— Вот это чудо!.. — Рая даже бросила стирку. — И сам попросился?

— Ну что ты, сам! У него на такое и язык не повернется. Через Максима…

— Ну и как он? — допытывалась Рая.

Дуся взглянула на разрумяненную подругу, и глаза ее затуманились.

— Ничего он, ухажер собой смирный, — уклончиво ответила Дуся. — Вежливый, обходительный во всем…

— И целовались?

— Да ты что? Даже и не подумали… Потом, возле нашего двора, поцеловались.

— Ой, как интересно, Дуся! А о чем же вы говорили?

— О разном… Спрашивал, люблю ли я читать книги.

— Ну, вот еще! Нашел веселый разговор.

— Он сегодня уезжает… Обещал сюда прийти попрощаться.

— Чего ради!

— Не знаю… Сказал, что придет. Ежели явится, то ты, Рая, уходи домой…

— Что? Влюбилась, подружка?

— Глупость…

— Ох, хитришь, Евдокия, хитришь! По глазам вижу: хитришь!

Тут девушки увидели Семена и умолкли. Он стоял на круче, не решаясь сойти к берегу. Девушки наклонились к воде, полоскали белье, делая вид, что Семена не заметили. А он уже спускался к воде. Поздоровался. Дуся, полоща белье, не подняла головы, не взглянула. Рая, прыская от смеха, сказала: «Здрасьте, ежели не шутите, Семен Афанасьевич». Ласково взглянула на Семена и начала накладывать на коромысло отжатое белье. Семен помог ей положить ношу на слабое девичье плечо. В ответ она доверительно улыбнулась ему, как бы говоря, что ей-то все известно, оттого-то она и уходит. Опираясь левой рукой о бок и чуть склоняя вправо голову, Рая пошла, покачивая тонким станом.

— Чья такая строгая? — спросил Семен, когда Рая взошла на кручу. — Неужели Карташова Раиса?

— Она… А что?

— Вытянулась-то как! Не узнать…

— Пока кончишь учиться, Рая, гляди, породнится с тобой. Маслюковой станет, — сказала Дуся, нагибаясь и окуная в воду полосатое тяжелое рядно. — Еще долго тебе учиться?

— Рабфак кончаю в этом году, — охотно отвечал Семен, радуясь, что разговор завязался как-то сам по себе. — Но сразу же хочу поступить в учительский техникум… Есть у меня желание стать учителем. Веришь, Дуся, люблю ребятишек, они всегда такие милые, хорошие…

— И еще крикливые, — вставила Дуся, выпрямляя спину и подбирая на горячем лбу черную прядь. — Шумливая у тебя будет работенка.

Семен утвердительно кивнул и начал рассказывать, что означает в жизни людей с виду простой, неприметный труд учителя и как нужно всех детей обучить грамоте. Дуся слушала, скрестив на высокой груди мокрые, красные руки. Как и вчера, Семен заметил, что сверху на кофточке две кнопки были расстегнуты. Но по скучному лицу Дуси, по грустным ее глазам Семен понимал, что говорил совсем не то, ради чего пришел сюда и что хотел сказать девушке на прощание. И она, точно понимая его мысли, тяжело вздохнула, застегнула у воротника кнопки и занялась полосканием. Тогда он наклонился к ней, взял ее красные, не гнущиеся от холодной воды пальцы в свои ладони, горячо подышал, согревая их, и сказал:

— Дуся, милая… Дети, школа — не то, совсем не то… Я пришел, чтобы сказать тебе другое. Через час я уеду, буду писать тебе письма…

Она отняла руки, выпрямилась и так отчужденно посмотрела, точно впервые увидела Семена рядом с собой.

— Зачем писать?

— Ты станешь мне отвечать… Мы будем переписываться.

— Ни к чему… Не нужно.

— Неужели, Дуся, все кончится между нами?

— А что кончится? Ничего еще не начиналось.

— Как же не начиналось?.. Вчера мы были вместе. И ночеванье, и вообще наше знакомство… И что мы целовались… Разве все это можно бросить и забыть?

— А! Вот ты о чем. — Дуся через силу усмехнулась. — Ночеванье — это пустое. Обычай, что тут такого! — Наклонила голову, смотрела на воду. — А то, что поцеловались, пусть останется тебе и мне на память.

— Это хорошо — на память… Дуся, я тебя не забуду.

— Как знаешь, мне-то что…

— Но я же тебя люблю, Дуся…

— Не надо, Сеня… Так все говорят… Зачем же ты?

— Если люблю! Не веришь?

— Не хочу верить… Ты уедешь…

— Буду писать, книжки присылать… После учебы вернусь в Трактовую…

— Уезжай, Семен Афанасьевич. — Она строго, как на чужого, посмотрела на него. — У тебя своя дороженька, а у меня своя, и никогда им, видно, не сойтись…

— Нельзя, Дуся, загадывать наперед, нельзя…

Да, точно, наперед загадывать нельзя. Разве в те далекие девичьи годы могла Дуся подумать, что всю жизнь ей будет суждено любить Семена, и любить тайно от мужа, любить упрятанной от людских глаз любовью… Через много лет, склоняя над кубанским обрывом седую голову и думая о своей сокровенной тайне — о том, что Илья и Елизавета — дети не Ивана, а Семена, — она ни в чем себя не упрекнула, не покаялась. И, может быть, еще больше, чем когда-либо, именно теперь радовалась, что Семен все эти годы жил в ее сердце и остался в нем навеки…

Глава 14

Мысленно Евдокия Ильинична находилась все еще в Трактовой. Семен стоял перед ее затуманенными очами, а река, на которую она смотрела, сделалась отчего-то светлее, берега рисовались четче, и вода почему-то вдруг побелела. В том месте, где бугрились бурунья, на быстрине от берега к берегу протянулся лунный кушак. Видимо, так одолели думки, так обступили со всех сторон, что она не заметила, как на той стороне Кубани, над сизым, в дымке, холмом повис надломленный месяц. Половинка его была похожа на обрубок жести, только что выхваченный из полымя. Своим желтым глазом месяц поглядывал на реку, видел, как вблизи Трактовой от берега отчалила плоскодонная, похожая на корыто лодчонка, выскочила на стремнину бурлящей реки и понеслась, полетела по течению.

Сидя на круче, Евдокия Ильинична не знала, что лодчонка мчалась сюда, к прискорбненскому берегу, и что плыли в ней Хусин и ее дочь Елизавета. Если бы знала мать, разве усидела бы… Хусин стоял, подставив лицо луне и ветру, сбитая на плечи войлочная шляпа держалась на шнурке, а у его ног в белом платье сидела Елизавета — сказочная царевна, да и только! Посмотришь, покачаешь от изумленья головой и промолчишь. А что сказать? Все же знают, что это не Хусин, а настоящий «оторвиголова». До чего же, каналья, смелый, даже но то чтобы смелый, а отчаянный! Ночью в каком-то корыте пуститься по бурлящей реке? Надо же такое придумать и надо же на это решиться! А какой он удивительный наездник, тоже все знают. А какие лихие коленца выкидывает на коне — смотреть страшно. На полном скаку подползает коню под живот или в седле стоит на голове, как свеча. И вот, видимо, мало ему джигитовок, мало горных дорог и долин, так он еще бросился в реку, решил со стихией помериться силой. И для этого оседлал не коня, а лодчонку и начал гарцевать на ней не один, а с девушкой. И неслась лодчонка быстрее, нежели самый горячий скакун. Елизавета, бедняжка, сидела ни живая ни мертвая, держалась за борта, и ее мокрые пальцы от страха деревенели. Она уже каялась, что согласилась на уговоры Хусина «прокатиться с ветерком». Да тут, оказывается, в лицо бил не ветерок, а настоящий ветер, да еще с брызгами.