Мария Теплинская - Короткая ночь

• Название: Короткая ночь
• Автор: Мария Теплинская
• Жанр: Фэнтези

---

— Ты бреши, бреши, а вон мой Тамаш идет: уж он-то тебе покажет, у кого губа дура! — оборвала Хадосья.

И на сей раз горе-кавалер предпочел благоразумно отвалить, ибо Хадосьин Тамаш не выносил его на дух, а Михал боялся его лишь немного меньше, чем Леся Паньки.

А спустя полчаса она сидела на погосте, на зеленом холмике, поросшем травкой и синим барвинком, вслушиваясь в однотонный, понимающий лепет плакучей березы, что вознесла свои ветви высоко над погостом. Это была настоящая красавица, могучая и при этом женственная. Тонкая филигрань ее поникшей кроны издали восхищала взоры, а вершина терялась высоко в бездонном небе, и возле ее подножия девушка казалась совсем маленькой, почти ребенком. Она и была в эти минуты беззащитным, потерянным ребенком, и сидела, совсем по-детски подобрав ноги, и так же по-детски плакала, обняв тонкими руками круглый и гладкий ствол.

Отца она не помнила почти вовсе, мать помнила смутно — как тихая и бледная молодая женщина садилась на лавку и медленно расчесывала длинные светлые волосы, а маленькая Лесечка, став на лавку ногами, все пыталась их теребить и перебирать. Но в эти горькие минуты матерью для нее была эта береза, к чьей твердой и прохладной коре прижалась она пылающим от слез лицом. Могучее дерево словно вливало в нее свежие силы, проясняло мысли, молчаливо напоминало, что как бы ни был тяжел удар, а все же необходимо оправиться от него и жить. Ведь, в сущности, ничего не произошло; то, что так нежданно и беспощадно открылось ей теперь, на деле существовало уже много лет — но жила ведь она все эти годы, и даже счастливо жила. Сколько в ее жизни было хорошего…

Она не слыхала шелеста осторожных шагов, не почуяла, как некто подобрался к ней сзади, и спохватилась лишь тогда, когда сильные и твердые ладони внезапно сдавили ей виски, да так, что она не могла ни вырваться, ни повернуть голову.

— Глупо! — бросила она неизвестному шутнику.

— Спужалась? — осведомился Янка. — А вот как заместо меня тут гайдучина бы оказался?

— До того ли мне теперь, Ясю? — вздохнула она чуть виновато.

— А гайдуку без разницы, до того тебе или нет. Ох, Лесю, Лесю, когда ж ты ума наберешься? Дверь отворить — тебе боязно, а сидеть одной на пустом погосте, где кричи не кричи — услыхать некому — это ли не страшно?

— Да ну, что им тут делать? — отмахнулась Леся.

— Сколько тебя учить: им теперь везде есть, что делать. В яр заманить не удалось, а теперь она зато на погосте сидит готовенькая — берите кто хотите!

Решив, что, наверно, довольно уже поучил ее уму-разуму, Горюнец приобнял ее за плечи и заговорил уже совсем по-другому:

— Худо тебе теперь? Да и любому было бы тяжко — вот так узнать… Да только, Лесю, не так велика та беда, как тебе зараз кажется. Поверь мне, уж я-то знаю: недолго жил, а полжизни прожил. И говорю, что для добрых людей всегда первым делом не чей ты сын, а кто ты сам. А худые — что нам их слушать!

— Худых-то, выходит, больше! — голос девушки обиженно дрогнул.

— Да, наверное, — согласился Горюнец. — Только ведь и худой худому рознь. Один не хочет с безродным водиться — брезгует; а другой бы и не побрезговал, да боится, что люди осудят. Ты не журися, он славный был, Микифор-то. Старикам твоим, может, и не больно хорош, а я его любил. Он меня маночки выучил делать, и свой один подарил, глиняный. Он у меня и теперь цел, тот маночек — видала, может? Нет? Ну, после покажу. По сей день помню, как мы у него в шалашике в них дудели, пташек подманивали — столько их прилетало… А какие песни он пел! Я и не слыхал таких больше…

И он затянул негромко незнакомую протяжную песню; звучала в ней щемящая неизбывная тоска, и при этом чудилась бескрайняя ширь необозримых просторов:

Ой, не свиты, мисяченьку, не свиты никому,
Тильки свиты миленькому, як идее до дому…

Леся слушала, приклонясь головой к его плечу, и думала, что вот так же когда-то пел эту самую песню ее отец, пел для синеглазого хлопчика, чья кудрявая головка так же лежала у него на плече. И как странно знать, что одного уж нет на свете, а в другом почти ничего не осталось от прежнего доверчивого ребенка; а вот песня — жива, и теперь она вновь звучит в своей неизменной прелести, хоть и поет ее уже другой голос.

Она молчала еще долго после того, как песня смолкла, как будто боясь потревожить тишину его и своих дум, спугнуть незримого собеседника.

Наконец она все же решилась вновь заговорить:

— Знаешь, Ясю, — промолвила она, — я вот теперь думаю: как все же хорошо, что ты их свел тогда…

Он кивнул.

— И я тебе скажу, Лесю: за всю жизнь ни разу о том не пожалел. Много о чем я жалел, а вот об этом — ни разу. Ганнуся так плакала тогда, так тосковала, ждала все его… Мне так жаль ее было… А знала бы ты, как сам я обрадовался, когда он пришел-таки, разыскал ее! Вот хочешь верь, хочешь не верь, но кабы взаправду огненный конь свою подкову мне подарил — и то бы я так бы не радовался! А вот батька мне, правда, уши надрал потом, — добавил он, слегка помрачнев.

— За что же? — спросила она.

— А чтобы не марался не в свое дело, поганец такой, да не срамил его перед всем честным народом. Я и саам тогда не понял, с чего он так-то… будто с цепи сорвался… Ему-то какое дело: не его ж Ганнуся!

— А теперь понимаешь? — спросила девушка.

— Угу, — снова кивнул Горюнец, видимо, не желая отвечать.

И тут же перевел беседу на другое:

— А ты, Лесю, вот еще о чем подумай: сколько, по-твоему, на свете таких, как ты? Да сплошь и рядом! Кабы всеми такими женихи да невесты бросались — род людской давно бы сам собой перевелся! Или измельчал бы до выродков.

— Это как? — не поняла Леся.

— А вот ты сама посуди. Для начала на себя посмотри: ты ведь себе нравишься, такая, как есть? Ну, не отпирайся: знаю, что нравишься, в зеркальце мое часто глядишься! Да я не про то. Так вот: за красоту за свою мамку Ганну благодари, что гнева родительского не побоялась, против их воли пошла, но сама тебе отца выбрала, по зову сердца. А вышла бы она, за кого старики ее выдавали — могла бы ты родиться кривоногой, гнилозубой, безволосой и еще боюсь подумать, какой — я же помню того Юзика! Хоть и говорят старики, что батька лучше знает, что мать худого не посоветует — своя правда, конечно, и тут есть, да только они ведь часто не о том думают! Им лишь бы дочка не голодала, а каких детей она потом понарожает — так то дело десятое! Да и самой маета какая: с постылым жить! Говорю тебе, Лесю: все эти «стерпится — слюбится» да «с лица не воду пить — бред сплошной».

— Но как же тогда, Ясю, бабка моя? — возразила она. — Ее ведь за деда тоже приневолили, а ведь сколько лет в ладу живут!

— Живут, — согласился Янка. — А то куда ж им деваться? И опять-таки: полюбуйся, кого родили! Ей-Богу, рад бы про Савку что доброе сказать, да вот на ум ничто нейдет. А на Горбылей подивись, у которых испокон веку все благочином — и сама видишь, до какого похабства сей благочин доводит!

Леся невольно поморщилась.

— Вот-вот, о чем я и толкую! — усмехнулся Янка. — Хотя его и пожалеть можно, Михала-то; не он же один виноват, что его таким на свет выродили.

Леся вздохнула; жалеть Михала ей было трудно.

А Рыгор? — продолжал Горюнец, и теперь в его голосе звучала уже не просто досада, а настоящая боль. — За Рыгора хуже всего обидно. Такой ведь мужик — залюбуешься! Разумный, добрый, здоровый, и собой как хорош — ты приглядись! Какие дети могли от него родиться! Так нет же, надо им было повязать его с той Авгиньей на семнадцатом году, чтоб их!.. Ты уж прости меня, Лесю, но вот зла моего на них не хватает! И Рыгору под корень судьбу зарубили, и у Авгиньи этой несчастной теперь вся жизнь пропащая, а за-ради чего? Только и есть, что сору людского наплодили…

— Сору людского? — не поняла она.

— А что, нет? Ну, меньшие два хлопчика, положим, ничего еще вышли. А другие? Христина, Альжуня, Степан? И не то даже худо, что лицом не удались, а то, что знать ничего не хотят, только для того и живут, чтобы есть да работать!

— Ну а Луцуки? — вспомнила Леся про всеми любимых скрипачей. — И лицом пригожи, и в работе первые, и музыканты такие, что на месте не устоять! А при том оба честного отца-матери, и никаких там не было… ракитовых кустов.

— Вот и снова ты не все знаешь, — ответил Ясь. — Арина с Матвеем уходом венчались; ее тоже за кого-то другого хотели выдать, та еще была заваруха… Это теперь все забыли.

— Про меня не забыли! — глаза ее обиженно сверкнули.

— Просто батька твой хохол был, из чужаков, такие всегда на виду и дольше помнятся. А тут-то — все свои! И Васькины родители тоже, слыхал я, до венца все успели. И ничего — обошлось! Ты возьми любого пригожего да славного: везде что-нибудь да было. Не батька с матулей — так деды с бабками постарались.

— И все же срам-то какой, Ясю! — вздохнула она.