Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

• Название: Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

В романе «Станица» изображена современная кубанская станица, судьбы ее коренных жителей — и тех, кто остается на своей родной земле и делается агрономом, механизатором, руководителем колхоза, и тех, кто уезжает в город и становится архитектором, музыкантом, журналистом. Писатель стремится как бы запечатлеть живой поток жизни, те радикальные перемены, которые происходят на селе.

---

— Как он, бедняжка, обрадовался.

— Еще бы не обрадоваться, — ответил Никита, и Серко мысленно с ним согласился. — Отличный пес, а житуха у него была аховская.

— Грязный, надо бы его помыть.

— Хорошо бы, — согласился Никита.

— Никита, не сажай его на цепь, не надо. Не люблю цепных собак. Пусть живет свободно. Понравится ему у нас — останется, не понравится — убежит.

«Какая умная и какая добрая женщина! Вот такую бы мио хозяйку, — невольно и с завистью подумал Серко. — Увидела, что я грязный, и сказала, что надо меня помыть. И правильно: зачем меня держать на цепи, только мозоли натирать на шее. И сказала: понравится не у меня, а у нас. Значит, и Никита будет тут жить. Вот хорошо, что я отыскал его»…

Об этом же Серко хотел сказать и Никите. Не успел. Умная и добрая женщина увела Никиту в хату. Оставшись один в своей конуре, Серко в сладостной дремоте закрыл глазки и решил хоть раз выспаться так, как полагается спать настоящему дворовому псу, чтобы ночью не дремать…

Проснулся Серко, когда уже стемнело, вышел из будки, потянулся, прошелся под темными окнами, понюхал и тем же своим острым и безошибочным чутьем понял, что Никита находится в хате.

44

В «Россию» Барсуков поехал без Ванюши. Дорога была близкая, знакомая. Почему бы самому не посидеть за рулем? Ехал он на восток, низкое солнце вспыхивало в смотровом стекле, как в зеркале, и слепило. Мимо уходили знакомые с детства поля. Бросалась в глаза сверкая, умытая росой озимь, и лежала она просторно, размашисто, смотришь на нее, и тебе кажется: это не озимь раскинулась вдаль и вширь, а распахнулось до горизонта широченное море. Тянулись подсолнухи, срезанные высоко комбайнами: надо было бы их давно полущить и проборонить, а они все еще стояли скучным серым частоколом. Ласкала взгляд только что поднятая зябь — пахота глубокая, с любовью, как гребенкой, расчесана боронами. Степь была по-осеннему пуста, вокруг — ни души, лишь изредка встречались, поднимая пыль, грузовики, да где-то далеко, на самой кромке горизонта, одиноко маячил трактор. Барсуков смотрел на холмогорские поля, и на душе у него было спокойно. Он старался ни о чем не думать, и все же мысль о том, что сказал о нем Солодов, не покидала его. «Перерос самого себя, в Холмогорской ему уже тесно, — невольно думал он. — А что значит — перерос самого себя? И зачем Солодов это сказал?»

Даже когда Барсуков миновал границу и навстречу ему понеслись поля незнакомые, в голове гнездилось все то же: «Перерос самого себя, перерос самого себя… В этих словах что-то есть. А что?» Чтобы избавиться от надоедливых мыслей, Барсуков стал присматриваться к чужим полям, ему хотелось сравнить со своими полями и понять: что же тут, в харламовской «России», получше, чем в «Холмах», а что похуже? Да вот беда — нечего было сравнивать. «Перерос самого себя, перерос самого себя»… Все, на что ни смотрел Барсуков, выглядело поразительно похожим на то, что было в «Холмах». Так же свежо и молодо зеленели озимые, и так же на острых пшеничных листочках серебром блестела роса. Так же лежала черная, по-хозяйски ухоженная пахота, и так же желтели кукурузные будылья, дождями прибитые к земле и уже ставшие блекло-серыми, и длинными серыми заслонами вставали лесополосы. А вот подсолнечники в «России» были взрыхлены лущильниками и разглажены катками, как утюгами. «В этом деле, вижу, Харламов меня опередил, — подумал Барсуков. — Зато пшеничка у него все-таки не очень, яркость не та и густота неровная. До холмогорских озимых далеко. Да и гравийная дорога старая, по всему видно, находится без присмотра. В „Холмах“ таких дорог давно уже нет… Перерос самого себя, перерос самого себя».

И станица Марьяновская, где находилось правление «России», ничем существенным не отличалась от Холмогорской, разве только что была несколько покороче и не имела ни своей Беструдодневки, ни молочного завода. Куда ни глянь — те же дворы и те же сады, совсем уже голые, и так же земля усыпана сухой листвой, подул ветер, и листья вспорхнули воробьиными стайками; те же давно отжившие свой век старые казачьи хатенки под прелой соломой и те же только что начинающие свой век, новенькие, совсем не казачьи дома под железом и шифером. «Перерос самого себя, перерос самого себя»… На площади, как и в Холмогорской, острыми шпилями подпирали небо тополя с давно опавшими листьями и темневшими пустыми грачиными гнездами. «А вот главная улица в „России“ все еще без асфальта и без тротуаров, а это не годится, потому что назвали ее, как и в „Холмах“, именем Ленина», — заметил Барсуков.

Тут перед ним, заслоняя собой половину площади, на самом видном месте поднялся Дворец культуры, сложенный армянскими мастерами из розового, как утренняя заря, армянского туфа, с пятью такими же розовыми колоннами у входа. По своему внешнему богатырскому виду марьяновский дворец — это копия холмогорского, ну точно бы братья-близнецы. Можно было без сомнения сказать, что и в «России» и в «Холмах» эти величественные здания были построены теми же мастерами из того же туфа. То же самое следует сказать и о двухэтажном; здании правления «России» — в точности такое же, как и в «Холмах». И если бы можно было перенести это здание из Марьяновской в Холмогорскую и поставить рядом со зданием правления «Холмов», то каждый, проходя мимо и глядя на них, невольно подумал бы, что у него двоится в глазах. Точно так же, как и в Холмогорской, перед зданием в Марьяновской пятачком был раскинут асфальт, и на нем подковой выстроились легковые машины всех марок и цветов. Поэтому Барсуков, не раздумывая, подкатил к зданию правления «России», как к своему, и остановил у подъезда «Волгу» точно так, как не раз останавливал ее у подъезда «Холмов», и быстро направился по широкой, в точности такой же, как и в «Холмах», деревянной лестнице. «Перерос самого себя, перерос самого себя… Тьфу, черт, лезет в голову!» А под ногами привычно и знакомо поскрипывала лестница, и Барсуков был совершенно уверен, что находился не в Марьяновской, а в Холмогорской, что поднимался в свой кабинет и что вот-вот перед ним должен был появиться обрадованный, как всегда, Казаков.

Однако навстречу Барсукову вышел не Казаков, а Василий Васильевич Харламов. Широко улыбаясь своим добродушным лицом, он издали протянул гостю обе руки, как бы желая помочь молодцеватому соседу подняться побыстрее, при этом говоря:

— Прошу, прошу! А ступеньки, канальи, ну и шумливые! Музыка!

И кабинет, куда Харламов пригласил Барсукова, взяв под руку, был таким же просторным, как и в «Холмах», и так же на площадь и в сад смотрели широкие окна, так что нашего гостя и тут не покидала уверенность, что никуда он не уезжал, а находился в своем кабинете и что это сам Харламов приехал к нему. Барсукову даже захотелось сесть за массивный, стоявший почти на середине комнаты стол, потому что и этот стол со стеклом на зеленом сукне, и вращающееся кресло, и селектор с кнопками, в точности такими, как у баяна, и даже большой, из зеленого с голубыми прожилками гранита чернильный прибор — все было точно таким, как и в кабинете у Барсукова.

— Ну, так как же мы, Михаил Тимофеевич? — деловито спросил Харламов. — С чего начнем? Сперва поедем осматривать хозяйство «России», а потом уже, за обедом, потолкуем? Или наоборот? Сперва потолкуем, а потом отобедаем и отправимся осматривать хозяйство?

— Лучше наоборот, — сказал Барсуков.

— Можно и так, я согласен, — последовал ответ.

Тут Барсуков, словно бы очнувшись, уже нисколько не сомневался, что находился не дома, да и приехал сюда не для того, чтобы осматривать хозяйство, а чтобы поговорить с этим немолодым, с седой гривой, похожим на писателя мужчиной. И он нарочито весело сказал:

— Василий Васильевич, что нам хозяйство? Мы что, или не видели поля, фермы? Надеюсь, и в «России» я увижу то же самое, что каждый день вижу в «Холмах», так сказать, один и тот же стандарт. Если останется время, посмотрю позже. Да и прибыл-то я сюда не на экскурсию. Хотелось услышать от вас, ибо ваше слово…

— А если оно, мое слово, — перебил Харламов, — тебя не обрадует и не понравится?

— Все одно выслушаю… Так что давайте тут, в кабинете, и начнем.

— Можно, можно, — согласился Харламов. — Живем мы на виду у кавказских гор, и желание гостя и у нас, как у кавказцев, является для хозяина законом. — Он кивнул на кресло. — Прошу! А я сяду напротив. Сейчас нас попотчуют чайком. Грешен, люблю чаепитие. — Он потянулся к селектору, нажал баянную кнопку. — Анастасия Ивановна, как там чаек? Готов?

— Как всегда! — послышался мелодичный девичий голосок. — Василий Васильевич, заварочка по вашему вкусу. Принести?

— Нас двое.

Он грузно, привалившись широкой спиной, уселся в кресле, глубоком и спокойном, и теперь Барсуков вблизи видел его усталые, серые, русские глаза, с воспаленными веками, наверное, от постоянного недосыпания. Сидел он как-то уж очень удобно, утонув в кресле всем телом, как обычно сидят, отдыхая, пожилые люди. Тем временем молоденькая, похожая на школьницу девушка в белом передничке и с двумя косичками под цвет созревшего овса принесла стаканы в медных, до блеска начищенных подстаканниках, в которых пятачками желтели кружочки лимона, тарелку с печеньем и, мило поклонившись, ушла, тоненькая и стройная. Барсуков невольно посмотрел ей вслед.