Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

• Название: Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Короткие любовные романы

Два мира, один – тёплый и светлый, другой – холодный и тёмный, долго шли разными путями, но настало время им схлестнуться в решающей схватке за выживание. Однако борьбой Света и Тьмы или Добра и Зла это противостояние назвать было бы слишком просто: у каждой стороны – своя правда, а у каждой тёмной тучи… некая изнанка.

Длинная у песни дорога: через поле брани, на котором восставший из Мёртвых топей полководец услышит голос смелой певицы; мимо твёрдого сердца женщины-оборотня, которую белогорская игла проведёт по трудной дороге к непокорной вершине; над Тихой Рощей, из которой ушедшие предки всё же иногда возвращаются…

Много земель облетит песня, чтобы вернуть родную душу из-за той грани, за которой открываются тайны богинь.

---

– Говорю ж, дом построим – твой будет до последнего камушка, – засмеялась Огнеслава. – А пока приглашаю вас всех в гости к нам хоть на несколько деньков. Белые горы посмотрите, водицы нашей отведаете, воздухом нашим подышите – авось, и понравится вам у нас, а там и насовсем переселиться решитесь. Дочек обязательно возьмите! – Княжна подмигнула девушкам, и те, заалев маковым цветом, спрятали лица в ладошках. – Сдаётся мне, скоро им в обморок падать предстоит.

– В гости-то – это можно, – степенно, раздумчиво молвил Стоян с поклоном. – Берёзка нам тут такого понарассказывала – своими глазами стало охота поглядеть.

– Вот и поглядите. Как только кольца готовы будут – ждём вас. – Огнеслава встала, осторожно поднимая на руках убаюканного мурлыканьем Драгаша, и шепнула с тёплыми лучиками улыбки в уголках глаз: – Кажется, кому-то спать пора, а? Стемнело уж…

– Сюда его, на печку, – засуетилась Милева.

Встав на лесенку-приступку, княжна бережно опустила мальчика на тёплую лежанку за занавеской, укрыла одеялом и вложила ему в руку только что подаренную игрушку. На сердце у Берёзки мурлыкала нежность, уголки глаз царапали крошечными коготками странные, несуразные слёзы.

– Спать пора и ещё кое-кому… Одной спасительнице садов и её самой главной заботе на ближайшее время. – Рука Огнеславы баюкающей тяжестью легла на плечи Берёзки, окутывая её незыблемым покоем и опекой. – Заморозков больше не будет, так что – немедленно домой и в постель!

Закрылись чашечки цветов, дышала ночной свежестью трава в саду; колыхались сонно черешневые деревья, а их «детки» в теплицах зеленели крошечными листочками. Скомкав несколько черновиков со стихами, выронила перо и задремала за письменным столом Гледлид, и её рыжую гриву гладил лунный луч, падавший в окно. Малинник прятал в своих зарослях следы двух пар ног на влажной земле, а на шипах крыжовника поблёскивали крошечными искорками капельки росы и покачивались ниточки от синего кафтана. Низко поникла зелёными космами Зденка-ива, ссутулившись над своим отражением в воде, а в опочивальне, оставив платок и повойник на столике перед зеркалом, спала наконец в своей постели Берёзка. С одеялом больше никто не боролся и не отбрасывал его, и оно грело в своей пуховой утробе два сердца: одно – корабль с белыми парусами, а второе – ещё совсем крошечное.

9. Озеро потерянных душ. Исцеление: любовь или тишина?

Жёлтые головки придорожной сурепки купались в густом, тёплом золоте вечерних лучей, мирно позвякивали колокольчики на шеях коров, поблёскивали ножны кинжала на поясе Дарёны. Малинка и Звёздочка послушно переступали копытами, ведомые за недоуздки; большие, добрые и умные, с пушистыми щёточками белых ресниц, они откликались на свои имена и всегда сами подходили к Дарёне из общего стада, которое пригоняла каждый вечер пастушка Доница.

Не для защиты от кого-либо висел подарок Твердяны на поясе Дарёны – она носила его с гордостью как память о тех боях, в которых она сражалась не оружием, но голосом. Его простые, но изящные ножны и рукоять воинственно блестели у неё на боку, выделяя её среди всех белогорских дев Кузнечного, и Дарёна, наречённая Твердяной девой-воином, не расставалась с клинком ни днём, ни ночью. Как она могла оставить его дома на полке, если всякий раз, прицепляя его к поясу, она оказывалась в ободряющем облаке тёплой силы, и казалось, что синеглазая оружейница рядом, вечно живая и родная? Солёная плёнка слёз высыхала, сердце согревалось, а тоска терялась в высоких травах и улетала ласточкой к синим тучам.

Ученицы не забывали Дарёну и после окончания войны: у них стало обычаем раз в седмицу собираться под навесом для гуляний и разливаться светлыми и острыми лучами голосов на всё Кузнечное. Торжественно принаряженная и, конечно же, опоясанная своим неизменным кинжалом Дарёна запевала:

Пою я песнь – и жизнь моя

Струится в этом пенье…

Лагуша, блестя ясными, бесстрашными очами и яхонтовыми серёжками, подхватывала:

Как рокот горного ручья,

Как плач любовный соловья…

Все остальные девушки сливались в высоком и светлом, как белогорское небо, пронзающем до слёз единстве:

И как зари рожденье.

Чистым и сильным, словно звон боевых клинков, потоком струились голоса в стройном хоре, и селянки всегда собирались на это пение, будто на праздник. Девушек-певиц чествовали, как воинов-героев, и после нескольких песен все шли за столы, расставленные под открытым небом. Первая чарка душистого хмельного мёда пилась за павших в бою кошек и людей, вторая – за всех односельчанок, вернувшихся с войны живыми, третьей прославляли княгиню Лесияру и Старших Сестёр, четвёртую поднимали за Четвёрку сильных, закрывшую Калинов мост и положившую начало победному перелому в войне; после этого, как правило, в общем порыве сливались голоса и сердца всех участниц застолья. Потом хор девушек исполнял старинные военные песни, а наиболее голосистые кошки поддерживали их, тепло и бархатисто оттеняя серебряное девичье созвучие чуть более низким и грудным гулом. В заключение Дарёна представляла застольному собранию новые песни, щедро делясь со слушательницами своим ощущением и пониманием мира. Любовь-лебёдушка, сбитая в полёте вражьей стрелой, воскресала весной тысячами подснежников; женщина-кошка возвращалась с войны к своей невесте и меняла доспехи на свадебный наряд; девушка плакала о своей павшей в бою возлюбленной, а потом, обернувшись птицей-горлинкой, улетала к далёкому бранному полю, на котором пролилась кровь лады… Односельчанки то грустили, то улыбались за чарками мёда, заслушавшись; застолье завершалось уже в сумерках, и Дарёна возвращалась домой, к Зарянке и Младе, душа которой до сих пор томилась где-то в тёмном плену.

Она жила в ожидании обещанного знака от Твердяны, и в каждом вздохе сада, в каждой севшей на ветку птице ей мерещилось послание из-за незримой грани меж землёй и небом. В шёпоте ветра ей слышался тихий зов: «Дарёнушка…» – ласковый, запредельно нежный, как прикосновение яблоневого цвета. Глаза увлажнялись, душа обмирала в прохладном облаке тревоги, а сердце рвалось навстречу большим, тёплым и шершавым рабочим рукам, которым уже не суждено было поднять молот…

В этот тихий вечер сурепка золотилась и колыхалась беззаботно и мирно, пыль сухой тропинки ложилась на кожаные чуни Дарёны, а ветер перебирал струны солнечных лучей прозрачными пальцами. Горы молчаливо белели далёкой сказкой снежных вершин, отцветший сад замер в лучистом покое. Не хватало Твердяны, Зорицы с Огнеславой и Радой – тише стало в доме, пустовали места за столом…

– Мало нас стало, – вздохнула матушка Крылинка, водружая в середину блюдо с горкой ватрушек. – И кормить почти некого…

– Как это некого? А я? – живо отозвалась Шумилка, оставшаяся на службе в дружине, но столоваться предпочитавшая дома. – Готовь столько же, сколько и всегда, бабусь: одна я ем за четверых!

– Ну, твоё-то ненасытное брюхо и за пятерых съест, знамо дело, – усмехнулась Крылинка.

– Оно это может, – подмигнула Шумилка, поглаживая себя по животу в предвкушении ужина.

Будучи большой любительницей вкусно поесть, она умудрялась при этом оставаться стройной: видно, на службе сгорало всё «топливо» до последней крошки.

Маленькая Зарянка зашлась в плаче – тоже проголодалась, и Дарёна поспешила дать ей грудь Млады. Виски супруги стали совсем серебряными, пряди на них белели колосками седого ковыля, а в измождённо впалых ключичных ямках притаилась усталость. «Так не должно долее продолжаться», – с болью думала Дарёна, тщетно высматривая в её взгляде хотя бы искорку ласки и узнавания. И ела, и двигалась Млада мало, сильно спала с тела, и её чёрная с проседью голова на похудевшей шее клонилась на грудь бутоном увядающего цветка.

Первый летний месяц разноцвет ластился к окну тёплой голубой дымкой сумрака, вечерняя заря дотлевала на краю неба, а под подушкой у Дарёны прятался её кинжал. Сжимая его ножны, она как будто ощущала тепло руки Твердяны, и на солоноватых от слёз губах подрагивала улыбка. Зарянка тихо спала в колыбельке, а хриплое дыхание Млады опять обеспокоило Дарёну, и она, встав, принялась поворачивать супругу.

– На бочок, лада… На бочок, – шёпотом приговаривала она. – Так тебе дышать будет легче.

Ночь раскинулась звёздной тишиной, кинжал под подушкой грел руку Дарёны, и дрёма бродила на мягких лапах вокруг постели. Живая темнота дышала в углах, а дрёма-кошка ластилась к сердцу, мурлыча: «Муррр… муррр… Спи, Дарёнушка…» Та и рада была бы уснуть, но странное томление начинало давить на грудь, стоило только закрыть глаза. Тело с холодком проваливалось в пустоту, а на уши наползала жужжащая и шепчущая пелена жути, сквозь которую кто-то грустно и ласково окликал её по имени. Знакомый голос доносился из глубины минувших лет, щекоча сердце смутной печалью: