Алана Инош - Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь

• Название: Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Короткие любовные романы

Два мира, один – тёплый и светлый, другой – холодный и тёмный, долго шли разными путями, но настало время им схлестнуться в решающей схватке за выживание. Однако борьбой Света и Тьмы или Добра и Зла это противостояние назвать было бы слишком просто: у каждой стороны – своя правда, а у каждой тёмной тучи… некая изнанка.

Длинная у песни дорога: через поле брани, на котором восставший из Мёртвых топей полководец услышит голос смелой певицы; мимо твёрдого сердца женщины-оборотня, которую белогорская игла проведёт по трудной дороге к непокорной вершине; над Тихой Рощей, из которой ушедшие предки всё же иногда возвращаются…

Много земель облетит песня, чтобы вернуть родную душу из-за той грани, за которой открываются тайны богинь.

---

Нарвав цветов и не зная, что с ними дальше делать, Твердяна сидела на утёсе над озарённой солнцем долиной реки. Зелёные склоны, белые вершины, сверкающая лента воды… Ах, если бы сестру сюда! Та сплела бы венок из этих цветов, сидя у входа в шалаш, и они бы запекли рыбу в глине. Тоска расправила крылья и рванулась из груди, властно подняв Твердяну на ноги. Путеводной звездой сияли из-за облаков родные, нездешне-синие глаза…

Проход привёл её к калитке, возле которой они простились: видно, охранная волшба вокруг поселения жриц не пропустила её прямиком к Вукмире. Ну и хитроумны же эти девы Лалады – и не найдёшь их, если они сами не желают того. Вытянув шею и щуря глаза, Твердяна всмотрелась в лоскутное одеяло огородов у подножья чудо-дерева в надежде отыскать среди светлых крошечных фигурок сестру. Впрочем, надежда эта была несбыточной: что можно разглядеть с такого расстояния? Вспомнив приветственные слова, которыми обращалась к жрицам родительница, Твердяна произнесла:

– Да пребудет с вами свет Лалады!

Щебет птиц, вздох ветра, пляска солнечных зайчиков под ногами… А через одно шелестяще-летнее мгновение из-за соседнего дерева шагнула незнакомая дева с ромашково-золотыми волосами.

– И с тобой да пребудет свет, дитя моё, – картаво журчащим, как ручеёк, ласковым голосом ответила она, подойдя к калитке. – Что привело тебя?

– Я… мне… – оробев под внимательным взором лазоревой вечности, сиявшей в глазах девы, залепетала Твердяна. – Я сестра Вукмиры, она у вас тут в ученицах с нынешнего лета. Нельзя ли… увидеться с ней?

Пшенично-золотые брови жрицы приподнялись, придав её взору сердечную сочувственность.

– Ведомо мне, как ты скучаешь, – мягко молвила она. – Но сестру твою беспокоить нельзя первые двадцать лет. Нельзя нарушать её единение с Лаладой и сосредоточение.

Двадцать лет… Двадцать плодовитых медовых заревов, двадцать сытных, но дождливых листопадов, двадцать пронзительно-вьюжных сеченей и столько же звонких снегогонов – без неё.

– Ну… хоть цветы эти можно ей передать? – сдавленно и глухо спросила Твердяна.

Дева с грустновато-ласковой улыбкой качнула головой.

– Нет, дитя моё, не стоит этого делать. Погоди-ка, я кое-что тебе дам…

На краткое время жрица исчезла, а вскоре вернулась с узорчатым туеском в руках. Выйдя за калитку, она вручила его Твердяне, и та, ощутив его тёплую тяжесть и околдовывающий запах поднебесно-цветочной свежести, сочившийся из-под крышки, сразу догадалась, что в нём.

– Не кручинься, дитя. Прими в подарок драгоценный мёд тихорощенский: пусть целебная сладость любви Лаладиной скрасит горечь разлуки.

Твердяна пробормотала слова благодарности и покинула Тихую Рощу. Ах, разве мог мёд утолить тоску по Вукмире, пусть даже самый вкусный на свете?! Обыкновенный, наверно, не мог, но этот… Приоткрыв крышку и подцепив на палец прозрачную, как вода, капельку, Твердяна попробовала. Сладко, но без свойственной мёду шершаво-тёплой приторности, даже чуть приметная хвойная горчинка оттеняла цветочную нежность. А запах… Это был запах светлого тихорощенского покоя, пропитанного мудростью предков, согретой водами Тиши земли и щедро разбросанных по ней ягодных сокровищ. Если ко всему этому добавить доброе прикосновение солнца и мягкость рук дев Лалады – это и будет чудесный мёд, созревающий в этом чертоге упокоения.

Тихо, исподволь, на мягких кошачьих лапах в голову закралась мысль о Нярине… В самом ли деле она исцеляла печали? Матушка Благиня обрадовалась драгоценному мёду и припрятала его для особых случаев, а Твердяна устремилась на овеянную светлой славой гору, вечно источавшую горячие слёзы своих источников.

Скинув одежду, она погрузилась в прогревающие до самого сердца объятия воды, с невозмутимо-зеркальной поверхности которой поднимался парок. Расслабляющая нега окутала тело, веки отяжелели, и Твердяна сквозь усталый полусонный прищур разглядела деву в белых одеждах и сверкающем венце на голове. Пушистые кончики её чёрных кос погрузились в воду, когда она села на край каменной купели, с ласковой улыбкой глядя на Твердяну.

«Отдай мне твои слёзы, я выплачу их за тебя, – серебристо прозвенело в голове будущей оружейницы. – Отдай свои печали, я исцелю твоё сердце».

Блестящие, как мокрые вишенки, раскосые глаза излучали бесконечную, всепрощающую доброту. Их мягкая власть была велика: они сумели выманить наружу слёзы Твердяны, глубоко запрятанные и оставшиеся далеко в раннем детстве. Тёплые ручейки устремились вниз по щекам, наполняя сложенную горстью ладонь изящноглазой девы; выпив солёную влагу, она устремила взор к небу, и теперь уже на её щеках заблестели струйки. Капли падали, тревожа широкими кругами туманное зеркало купели, а тоска разжала свои когти, и сердце Твердяны забилось спокойно и размеренно.

Вода заливала глаза, уши, ноздри.

– Брр! Фу… – вынырнула Твердяна, отфыркиваясь и откашливаясь.

Что это? Она уснула и соскользнула под воду? Похоже, так оно и было… Но какой настоящей, осязаемой казалась дева! Высокие скулы и раскосые глаза-вишенки, чёрный шёлк кос, целомудренная грудь под серебряной вышивкой белого наряда, тяжёлые серьги и драгоценный венец – тёплое и живое наваждение, ласковое, как девичья ладошка.

Рухнув в колышущееся разноцветье солнечного луга, Твердяна слушала себя. Раскинутые в стороны руки запутались пальцами в душистых травах, а облака щекотали своими тенями лицо. Тоска порвалась и соскользнула с души, как тенёта, и где-то в глубине рождалась лёгкая и сладкая, не обременяющая сердце влюблённость в прекрасную Нярину. Нет, она не позволит покрыть поцелуями свои игрушечно-хрупкие пальчики, прохладный шёлк покрывала укроет её скуластые щёчки от жадных губ, но это, наверно, и к лучшему. Пусть она останется окутанной дымкой недосягаемости, пусть попирает ножками вершину своей огромной могилы, вот уже тысячи лет осенённой крыльями древней, как сама земля, сказки…

Нет, Вукмира не ушла за поволоку забвения, но на душу Твердяны опустился покой и осознание: так надо. Так дóлжно. И это была лишь малая часть чего-то огромного, как небо, и столь же светлого.

Потекли дни, полные стального гула и грохота. Выполняя в кузне самые скучные и непочётные работы, Твердяна постепенно постигала всю мудрость расчёта родительницы, поставившей её в такое положение. Как ещё, если не с самых азов, она могла начать осваивать тонкости кузнечного дела? С чего, если не с подметания железной крошки на полу кузни? Впитать это всё, прокоптиться сажей, закалиться жаром, слушать и смотреть – и уж потом только брать в руки молот.

Осень принесла с собой добрую весть: Твердяна узнала, что у неё будет сестричка. Живот матушки Благини округлился, походка стала неспешно-утиной, вразвалочку, а глаза лучились тёплым золотом – точь-в-точь как тихорощенский мёд. Медок этот, кстати, она кушала по ложечке в день и говорила, что он наполняет её небывалой силой – хоть горы сворачивай. И, похоже, это не было преувеличением: по хозяйству матушка успевала всё и даже больше, никогда не жаловалась на усталость, хотя хлопоты её заканчивались ближе к полуночи, а вставала она ещё затемно.

Весна ворвалась в души и сердца снегопадами из яблоневых лепестков. Однажды Твердяна с родительницей Роговладой пришли домой к обеду, как обычно; как обычно же, матушка подала им умыться, услужливая и ласковая, как и прежде, вот только отчего-то временами морщилась.

– Что ты, моя козочка? – обеспокоилась Роговлада. – Болит что-то у тебя?

– Да нет, всё хорошо, – беспечно отмахнулась матушка Благиня, с улыбкой расправив сведённые брови.

А вечером, вернувшись с работы, они застали в доме повитуху Рябину, дородную тётку с грудным голосом и густыми чёрными бровями. Она сидела за столом, шумно прихлёбывая квас из кружки и заедая его калачом.

– Поздравляю с пополнением, – проговорила она с набитыми щеками.

Твердяна вслед за родительницей кинулась к матушке. Та, навалившись спиной на подушки, держала у своей груди чмокающий свёрточек и утомлённо улыбалась.

– Ах ты ж моя… – Голос Роговлады растроганно прервался, и она присела рядом, обняв матушку за плечи и заглядывая в крошечное личико новорождённой.

Твердяна с щекочущим рёбра любопытством тоже поглядела на сестричку. Не понять, на кого похожа: глазки-щёлочки, носик приплюснут, малюсенькие пальчики в какой-то белёсой смазке…

Малышка росла тихой и нетребовательной, а когда просила есть, не кричала, а робко мяукала – даже не сразу услышишь. В основном кормила её матушка Благиня, но и у Роговлады было молоко. Время от времени она, чтобы позволить утомлённой супруге выспаться ночью, давала дочке грудь, и та после такого кормления никого не беспокоила до самого утра. Впрочем, дочерью Лалады это её не сделало: свой первый глоток молока она получила от матушки Благини, а это значило, что быть ей белогорской девой.