Василий Ян - Записки пешехода

• Название: Записки пешехода
• Автор: Василий Ян
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1989

«Окончив в 1898 году Петербургский университет по историко-филологическому факультету и вернувшись в Ревель, я решил выполнить свою давнишнюю мечту — отправиться бродить пешком по России, изучая фольклор, быт, язык и нравы народа. В крестьянской одежде, с котомкой за плечами я пошел по России.

Начал я с Новгорода, этого древнейшего города. Оттуда поднялся в рыбачьей лодке по Волхову на озеро Ильмень, где провел некоторое время в деревне Неронов бор. Там с жадностью и волнением я начал записывать старинные песни, предания и сказки. Из Новгородской губернии я отправился в Псковскую, затем в Вятскую, где побывал в глухих Малмыжских лесах. Тогда там свирепствовал голод, и население стремилось в другие места, в «отхожий промысел», как тогда говорили. Потом я пошел в Смоленскую губернию, оттуда на плотах спустился по Днепру до Киева и побывал на Украине.

Свои путевые заметки я посылал в газеты, и скромный гонорар за них помогал мне продолжать скитания… Эти скитания отняли у меня несколько лет. Они дали мне возможность не только многое повидать, но и понять душу простого русского человека, талантливого, терпеливого, но тогда бесправного».

---

— Морушка коровья вошла в байню!

В эту пору поветерье было на скотину, много ее пало; так мужики поверили, что это «морушка» явилась. Побежали с кольями к байне, придушить хотели, сотский только унял их — «может и впрямь этот человек несчастный», — сказал. Снял с себя кафтан и надел на голого. А тот хочет сказать, а чувства нет слов выговорить. «Братцы!»— говорит, только «братцы», и «я ваш»…

«Ну, покажи избу свою, если ты наш», — спрашивает сотский. Взяли его под руки и повели. Остановился он перед своей избой и рукой указывает, — здесь, значит. Ввели его в избу, отец его, старик, сидит. «Да, — говорит, — пропал у меня сын после свадьбы, 20 лет назад, но ведь столько лет прошло! Я и не помню его». А мать евоная лежала в клети — с тех пор как испортила сына своего, гортань у ней выдернулась и слов она лишилась. Как увидела своего сына, — всю ее и передернуло. «Признала, верно!» — решили мужики, и стали у них старики припоминать, что и в самом деле давно пропал на деревне человек.

Явился урядник и приказал давать по полфунта хлеба есть в день, но не больше, а то с непривычки бы не выдержал. Через три дня начал болтать языком. Священник его исповедовал. Скопились потом священник и становой, и повел их наш мужик за околицу, где его шкура лежала. Стали ее исследовать и нашли что то не шерсть была, а мох. На шее у мужика остался крест медный, на веревочке, так даже полоска была, где мох протерло. Долго после этого говорил он, что понимал, про что волки воют, всякую речь волчью постигал.

Все это правда, мужик и до сей поры жив, у сестры своей вдовой проживает, в деревне Жарах, что по Петербургскому тракту. Сколько раз я с ним чай пил! Только след у него на щеке остался — так с медных два пятака мох растет у него на лице, до сих пор — не смог вывести…

Народная песня

Меж крутых берегов
Река Волга течет,
Вслед за нею волной
Легка лодка плывет.
В ней сидел молодец,
Шапка с кистью на нем;
Он с веревкой в руке
Воду резал веслом.
Он ко бережку плыл,
Ко крутому пристал,
Лодку в миг привязал,
Соловьем просвистал.
Как на бережке том
Красный терем стоит.
Что во том терему
Тут красотка живет.
У ней вотчим крутой
Воевода лихой.

Записана в деревне Септяк, Елабужского[12] уезда

СЧАСТЬЕ

Это было осенью. Выйдя из города, я пошел по дороге не в мороз и не в оттепель. Льдинками затянуло лужи, кругом по равнине расстилались коричневые сырые поля, кое-где редкими белыми пятнами лежал тающий снег.

Вдали виднелись небольшие рощи с молодыми тонкими деревьями, обнаженными от листьев. Галки и вороны стаями летали по небу, прыгали по дороге и садились на мятые, низкие полузамерзшие озими. Иногда по дороге встречались мужики, возвращавшиеся из города. Бесчисленные облака как будто застыли на сером небе в таком же задумчивом молчании, как и природа этой равнины.

Меня перегоняло много мужиков. Их маленькие взъерошенные лошадки мелкой рысью бежали по дороге; в телегах лежали мужики, предоставив лошадкам бежать как вздумается.

В одном месте у спуска к ручью, где дорога была изрыта колеями, полными воды, шагом плелись три телеги. Мужики, соскочив на землю, шли рядом.

— Далеко идешь? — спросил меня один из мужиков.

— Не знаю, далеко ли, — ответил я, — далеко ли, близко ли, как свое дело найду.

— По какому же делу ты идешь?

— Мое дело такое, иду по России и хочу узнать, есть ли на свете счастье?

— Ишь ты какой, на слова гораздый! — недоверчиво стал всматриваться в меня собеседник.

— А что такое счастье? — воскликнул другой мужик, молодой парень. — Вот, когда деньги звенят в кармане, вошел в кабак, подошел к стойке: «подходи ребята, всех я угощаю!» Да еще девка при этом хорошая, — вот тебе и счастье!

— Нет, ты не ладно сказал, это счастье только до завтрашнего дня, сегодня счастье, а завтра голова болит.

— А ты, дядя, скажи, что такое счастье?

— Счастье? А я и не знаю, что такое счастье, в наш деревню оно не заходит, да и на дороге я его тоже не встречал. Ты попытай, может где в других местах оно живет, счастье-то!

— А вот третий что еще скажет? Ты как насчет счастья думаешь?

— Я думаю, что счастье — это кто человек, значит, рассудительный, себя соблюдает; может все справить как следует быть, и в дороге, к примеру, тоже себя соблюдает и в хозяйстве тоже человек карахтерный, вот это и есть счастье!

Посмотрел я на этого мужика: одежонка на нем заплатанная, из шапки дыры глядят, даже лапти растрепались.

— Да ты на меня не смотри, это я ведь не про себя говорю. Потому я сказал про счастье, что у меня самого двугривенный в кармане не залежится, сейчас его в кабак снесу.

— Так куда же ты все-таки идешь? Мы же видим, что счастьем ты это нам зубы заговариваешь.

— Я знаю, ты, верно, в деревню Заболоть идешь?

— Да.

— Не к Митрию ли Иванову?

— Да.

— Так-то. Смотрю я и думаю: верно, он к Митрию Иванову в Заболоть идет!..

Мужики уехали вперед. Я никогда в Заболоть не собирался и не слыхивал про нее, а подавно о каком-то «Митрии».

Верст через десять я подошел к опушке леса, возле нее расползлись по склону несколько изб. Баба, бравшая воду у колодца, сказала, что эта деревня — Заболоть, а Митрий Иванов возле самого леса, в крайней избе.

Было часа 4 дня, когда осенние сумерки начинают заволакивать туманом даль.

Я подошел к избе, где была прибита доска с надписью «Дмитрий Иванов» и нарисована пожарная бочка. Поднялся, пройдя сквозь сени в избу, где на лавке сидел старик с очками на конце носа, щелкал на счетах и, слюнявя палец, перебирал какие-то бумаги и страницы растрепанной тетрадки.

— Бог на помощь! — сказал я, крестясь на иконы в углу.

— Здравствуйте! — ответил старик, вглядываясь в меня.

— Нельзя ли у вас чайком погреться? Я заплачу за самовар.

— Милости просим, баба сейчас поставит. Ты, может, и ночевать хочешь остаться?

— Хорошо бы. Уморился с дороги.

— Да куда ж идти теперь, смеркает. Пока придешь в другую деревню, там спать лягут, не достучишься. Ложись у меня на лавке ли, или на печи, где хошь. Места у меня довольно.

— Спасибо на том. Так ты и есть Митрий Иванов?

— Так я и есть. Кто ж тебя послал ко мне?

— Встретил по дороге мужика; говорит, что ты человек добрый, и если кто к тебе попросится ночевать, ты его и побережешь, как следует, и вообще уважишь.

— Да… Смотрю я на тебя и дивлюсь: не было еще у меня до сих пор таких чистых странников. И полушубок у тебя новый, и сапоги целы, и часы есть, — вижу, парень ты фартовый…

Хозяин позвал баб. Пришли две девушки, поставили самовар и сели на лавке под печкой, слушая наш разговор. Хозяин же стал со мной вместе пить чай, расспрашивая меня обо всем, а сам рассказал о себе, что держит маленькую мелочную торговлю.

Стали мы говорить о разных делах и высоких предметах, о церкви и Боге, о смерти, о правде.

— Правда теперь прячется и стыдится, и робеет, — говорил Дмитрий. — Правда по маленьким людям сидит, которые про себя ее держат. Все бедные, тихие, робкие — они правду знают и правдой живут. А сильные, веселые, здоровые, удачливые, живут иным чем-то; они живут чутьем и тем, что глядят в оба. А мужик недоволен. Он молчит, ничего не говорит, и ничего не скажет, потому что ему рассуждать не приказано и от него никто рассуждений его не спрашивает.

Что такое мужик? — Первое: хозяин. Один барин имеет 1000 десятин, другой сто, а крестьянин четыре. А он такой же хозяин. Своя у него земля, он по своим четырем десятинам может ходить и властвовать. Так что первое — мужику нужно оказать уважение. Ты стоишь в шапке, и я стой в шапке; ты вошел в церковь, снял шапку, и я; ты перед царским портретом снимешь шапку, и я сниму. А друг перед дружкой мы оба станем в шапке стоять.

Это первое. А второе: зачем на мужика кричат? Что он, скотина или душа христианская? Разве мужик что скверное делает, что на него кричат? В церковь ходит, молится, как по чину полагается, окрещен во святой воде, в бане парится, удавленного или чего скверного не ест. За что же на него кричать? Мужик работает, землю пашет, подати в казну платит, на службе царской свою кровь проливает, а все он виноватый в чем-то. Все на него покрикивают, точно на нем вина какая-то висит.

А третье, скажи мне по совести, — зачем мужик закона не знает, почему мужику не дадут законов? Евангелием сколько уже лет мир стоит. И деды, и прадеды, и святые, и народы, и царства живут, а книжка всего на всех одна, и там ясно сказано, как жить надо, и можно всякого спросить, почитай Евангелие: хочу знать, как я жить должен. Ну побратим мне почитает Евангелие, я и знаю, как мне жить нужно; а если преступлю, так и знаю, что преступил.