Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

• Название: «Девочка, катящая серсо...»
• Автор: Гильдебрандт-Арбенина Николаевна
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-235-02981-1

Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина (1897/98–1980) до недавнего времени была известна как муза и возлюбленная H. Гумилёва и О. Мандельштама, как адресат стихотворных посвящений поэтов серебряного века… Однако «Сильфида», «Психея», «тихая очаровательница северной столицы», красавица, актриса, которую Гумилёв назвал «царь-ребенок», прежде всего была необычайно интересным художником. Литературное же наследие Ольги Гильдебрандт впервые собрано под обложкой этой книги. Это воспоминания о «театральных» предках, о семье, детстве и юности, о художниках и, наконец, о литературно-артистической среде Петербурга-Петрограда второй половины 1910-х — начала 1920-х годов и ее знаменитых представителях: Гумилёве, Мандельштаме, Блоке, Кузмине, Мейерхольде, Юркуне, Глебовой-Судейкиной, о доме Каннегисеров… Часть текстов публикуется впервые. Содержание книги дополняет богатый иллюстративный материал, включающий не только портреты и фотографии героев воспоминаний, но и репродукции акварелей Ольги Гильдебрандт.

---

<…> Я, как считала, считаю раскаяние пороком… Я не люблю вспоминать — или вернее, всякое воспоминание для меня трамплин, прыжок в будущее… Увы! Только в мечте!..

Но ведь теперь «действовать» уже нельзя. Уже ни к чему. Я все не привыкну… Господи!.. Как это я не привыкну — реально думать о смерти, готовиться к ней, — как Кира Кизеветтер готовилась к самоубийству… У меня все глупости на уме, пустота, — как тогда, когда я была маленькой девочкой и радовалась комплиментам, говоримым мне на Невском назойливыми прохожими… Эгоцентризм? Вероятно. Юрочка говорил, что если я буду ему верна, я дождусь времени, когда влюблюсь в себя сама: буду с восхищением смотреться в зеркало. Но я была верна — но этого не будет никогда… Я всегда была не так одета, и у меня не было счастливой гордости — ведь я даже не была замужем… А теперь я состарилась. <…>

13 ноября. Четверг.

Ужасный свет. Болят глаза. Переписываю роли.<…> Вот, мои крашеные волосы кончились: седина пробилась опять. <…> Только мудрости. Мыслей о смерти. «О душе». Не делать зла… Успокаивать себя. Не мстить (в мыслях). Не мечтать… Вот, опять это простое, умное и надменное лицо…

Возможно, он бы мне абсолютно не понравился — как Александр Блок. Не мой тип. И все. Может быть, даже рассмешил… И хорошо бы! Говорят, у Серовой вроде брака с Рокоссовск<им>{377} (говорит Корсунский — но, м<ожет> б<ыть>, у него застарелые сведения).

Самое ужасное, самое страшное — это старость. Ведь смерть страшит только потому, что плохо жила. «Не использовала» всех радостей и прелестей дорогой моей зеленой Земли…

Может быть, я зря не верила Гумилёву и не спасла его — не спаслась сама — не уехала с ним. М<ожет> б<ыть>, я зря пожалела Юрочку и не обвенчалась с Бахрушиным. Но вот и все мои «шансы»… Сердечные. Ведь по расчету я не поступила бы, живи вторично. Не умею. Не умею. О Козл<инском> и о Леб<едеве> я не жалею. Бедные они оба — Володи — хоть и заслуженные, — но этого мало, конечно.

Господи!.. Вся моя жизнь была отравлена моим позором. Я верила в любовь Юрочки, он меня понимал, и я стала рисовать, и все восхищались мной. Но его прошлое и его положение не давали мне покою. Никогда я не была счастливой… По-настоящему! Ни на лужайках Павловска, полных цветов, ни в наших комнатах, усеянных фанерками и листками, — несмотря на настоящее Искусство и настоящую Любовь…

А теперь поздно, поздно, поздно. Его нет, он погиб, все сроки кончились. И на что ему я — такая? <…>

15 ноября. Суббота. Ночь.

<…> Ношу воду. Ношу тяжести с рынка. <…>

21 ноября.

День имени Михаила Алексеевича. Погиб ли бесповоротно его дневник{378}? Исчезла ли с лица земли его могила?

…Опять скользко, мокро и грязно. А во сне… Я нарисовала картинку (среди пропавших была похожая по колориту, с зажженными ранним вечером фонарями за Невой — «стеклянная» акварель). На заднем плане были фабрики, мрачные высокие дома — за рекой — даль такая — но в прозрачной дымке — а на этом берегу реки, вблизи, экзотическая райская рощица. <…>

…В газетах возрасты кандидатов. Все наши градоправители моложе меня; 1905, 1906, 1908 г. и т. д. Как скучно жить в такой «нетрадиционной» стране — и в то же время без творческих фантазий! Вчера по американскому> радио Николай Набоков фатовато говорил о необходимости свободы творчества. <…>

(ночь) <…> И разве правда, что все зависит от себя самой? Я научилась готовить, но я разучилась рисовать. К кому обратиться? Кто меня пожалеет?

1948<?> 2 дек. Вторник.

Опять катастрофа — не отоваривают <нрзб>, и говорят, не принимают денег: девальвация. Неожиданно, как и все. Я в ужасе, у меня 400 руб. маминых денег — подарок Юре — священные деньги, я притрагивалась к ним осторожно и нарушала только ввиду крайности.

Всем нам жутко не везет. Но перед Юрой я просто преступница. Я обязана бы была в курсе всего — не спать<?>. Но я так затуркана и несчастна, что боюсь даже говорить о чем-то важном, — будто несчастья посыпались на меня со всех сторон — только задам вопрос, не только сделаю шаг. Господи! Мам, помоги мне!.. Даже если я преступная дрянь, даже если мне нет прощения!..

4 дек.

Я взволновалась из-за денег, вчера разменяла мамины четыре сотни, пустила их на долг Марусе, бегала весь день, отоваривалась — наши опять из-за скупости прошляпили <нрзб>, но все это померкло, когда по радио ночью услышала о смерти Дмитриева{379}.

Бедный В. В.!.. И вспомнила его балетные увлечения. <…> Достоевщина, покаянные исповеди, карьеризм, м. б., нехороший — и чудесный талант, с русской лиричностью и детской мешковатостью подчас… Бедный В. В., трижды лауреат!..

«…М<ожет> б<ыть>, через живопись О<льга> Н<иколаевна> покажет, что она за Личность!» И в театре, когда они пришли ко мне в уборную с К. Державиным, я кому-то сказала: «В. В. нашел меня хорошенькой». Он, довольно грубо: «Я сказал: красивая». Я была в траурном наряде, с букетом белых лилий и в светлых локонах. Молодость моя!..

Я очень плачу о Дмитриеве, хотя я сто лет его не видала, и он вряд ли бы пожалел теперь обо мне.

Мих<аил> Ал<ексеевич> написал о нем много стихов.

Далекая зима… тоже очень холодная. Алек Скрыдлов, Мадлэна, Борис Эрбштейн с сапфировыми глазами. Молодость моя! Бедный В. В., где вы теперь?..

Каменск-Уральский 25 дек<абря > 1948<?>

Вот и новое Солнце! Была с Мар<усей> в кино на «Марате». Я все вспоминала Юрочку: пейзажи и костелы его Литвы…

Мар<уся> с Зиной нашли мне какую-то «ночную» службу. Не знаю, что будет. <…>

28 дек<абря >.

Служба, увы, неподходящая — жуткие условия, хотя жалованье хорошее (выпускающий в газете). Сег<одня> вечером был страшный сон про Юрочку. Сперва — будто он нагрубил еврейке Черномордик{380} и она на него жаловалась, а потом о нем было дурно сказано где-то в печати — потом оказалось, что это сон, — но наяву читала пьесу, современную, и там его фамилия фигурировала, как врага. Я взбесилась и закричала… Сон в руку — я знала — но если ему будет худо, я за него готова убить весь мир — и даже, если я влюблюсь, как кошка, в другого мужчину, я и его готова убить. <…>

31 дек<абря>.

Пурга в окне. Утро. Еще был сон такой: на Бассейной встретила Аню Энгельгардт. Она была линялая, но довольно молодая. Я спросила про Леночку, она отвечала неохотно: будто та работает на бойне в бухгалтерии. Я подумала что это не дело для дочери Гумилёва{381}. О дочери Ани Галине — приблудной — я и спросить не хотела. <…>

…Пурга в окне…

23 мая <1952>.

Во сне флирт с Всеволодом (!)… Какие-то комнаты; я расставляю мебель — в угол письм<енный> стол. Вчера зашла после службы в Рус<ский> музей к Савинову. Он был очень любезен, но ничего, конечно, не мог обещать.

17 июня.

Вчера меня горько опечалила весть о смерти Анны Ахматовой{382}. М<ожет> б<ыть>, и неверно, но скорее правда. Елиз. Анне звонила Марианна Евг., просила узнать у Всеволода, но он не знал ничего и очень взгрустнул. Помню, как я ей подарила на Литейном розу и как после они с Радловой «отбивали» меня друг от друга. А еще после она хотела придти утешать меня, когда узнала об участи Юрочки. Юрочка не любил ее — ни стихов, ни ее саму, считая очень неискренней. И он обиделся, что она не была на похоронах М<ихаила>А<лексеевича>. Пунин был и сказал, что она больна. Гумилёв со смехом рассказывал мне часто (тоже) о ея притворствах. Но все же в ней была большая сила — «нет на земле твоего короля…».

Она в чем-то говорила за всех женщин. <…>

Да, во сне видала Маврину, Милаш<евского> и Кузьмина, все были много моложе, на какой-то постели; особ<енно> нежно говорила я с Кузьминым (когда-то другие меня к нему приревновали, я и переписывалась с ним больше всего). Сейчас <…> писала Дарану. <…>

Если бы Юрочка был жив! Бедный мой дорогой мальчик! Какая гнусная эпоха! Омерзительно все, кроме цветов.

9 июля.

<…> У меня странная нервность от телефонов. Верно, после известия о Юрочке.

…Как хорошо бы иметь длинный отпуск! Какая гадость — служба! И есть люди, кто ее любит. Я ненавижу всякое ярмо — даже любовь (тираническая всегда) иногда тяготит. Как у мамы, Юры, теперь у Юли{383}.

26 июля. Суббота. Ильинское.

Частые грозы, чувст<вую> себя не очень хорошо. <…> В Москве повидала Митрохина, он грустный, говорит о смерти. Комнатка уютная, совсем похожа на его ленинградскую. Много книг. (Ларионов в Париже занят продажей старины…) С Дараном сердечно поговорили по телефону, <…> а Маврина меня неприятно поразила. Правда, звала на дачу, но вообще нелепо как-то говорила. Даран очень ее ругает. <…> В музеи не попала. <…>