Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы

• Название: Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы
• Автор: Марио Бенедетти
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Проза крупнейшего уругвайского писателя уже не раз издавалась в нашей стране. В том "Избранного" входят три романа: "Спасибо за огонек", "Передышка", "Весна с отколотым углом" (два последних переводятся на русский язык впервые) - и рассказы.

Творчество Марио Бенедетти отличают глубокий реализм, острая социально-нравственная проблематика и оригинальная манера построения сюжета, позволяющая полнее раскрывать внутренний мир его героев.

Содержание:

В. Земсков. Неокончательное слово Марио Бенедетти

Передышка

Спасибо за огонек

Весна с отколотым углом

Рассказы

---

Пятница, 14 февраля

«Они любят друг друга, я не сомневаюсь, — говорила Авельянеда об отце и матери. — Только не знаю, мне такая любовь как-то не очень нравится».

Суббота, 15 февраля

Звонил приятель Эстебана, сказал, что пенсия скоро. С первого марта я перестану ходить в контору.

Воскресенье, 16 февраля

Сегодня утром я пошел за костюмом. Сеньор Авельянеда как раз кончал отглаживать его. Фотография заполняла собой комнату, и я не мог отвести от нее взгляд. «Это моя дочь, — сказал он. — Единственная дочь». Не знаю, что я ответил, да и не все ли равно. «Она недавно умерла». И я снова услыхал свой голос, произнесший: «Весьма сожалею». «Любопытная вещь, — прибавил он внезапно. — Теперь мне кажется, что я был далек от нее, ни разу не показал виду, до чего она мне дорога. С самого ее детства все собирался серьезно поговорить с ней и все откладывал. Сначала у меня времени не было, потом она начала работать, да и трусость мешала. Понимаете? Я боялся расчувствоваться. И вот теперь ее нет, и я остался с этой ношей на сердце, а может быть, те слова, что так и не родились, спасли бы меня». Он умолк, стоял и глядел на фотографию. «Иногда я думаю: ведь она не унаследовала ни одной моей черты. Вы улавливаете хоть какое-нибудь сходство?» — «Общее выражение лица», — солгал я. «Может быть. Но душою она такая, как я, без сомнения. Вернее, такая, каким я был. Теперь я сдался, а когда человек сдается, он постепенно искажается, становится уродливой карикатурой на себя самого. Понимаете, убить мою дочь-это подлость. Судьба ее совершила или врач, не берусь судить. Знаю только, что это подлость. Если бы вы знали мою дочь, вы бы поняли, что я хочу сказать». Я глядел на него во все глаза, но он не обращал внимания. «Подлость — убить такую девушку. Она, как бы это вам объяснить, она была чистая и в то же время земная, чистая в своей любви к жизни. Она была необыкновенная. Я всегда считал, что не заслуживаю такой дочери. Мать — другое дело, Роса — она настоящий человек, она способна выстоять. А мне недостает решимости, веры в себя. Вы думали когда-нибудь о самоубийстве? Я — думал. Только не могу. И на это тоже не хватает решимости. По своему душевному складу я — настоящий самоубийца, а выстрелить себе в висок недостает воли. Быть может, дело в том, что мысль моя подвластна стремлениям, обычно живущим в сердце, а в сердце роятся чувства, изощренные, подобно мысли». Он снова застыл, глядя на фотографию, держа на весу утюг. «Вы обратите внимание на глаза. Видите, она смотрит, она все равно смотрит, хоть и не положено, хоть она и мертва. Мне кажется даже, она смотрит на вас». Я не отвечал. Я задыхался. Он наконец умолк. Потом сказал, осторожно складывая брюки: «Ну вот и готово. Прекрасный материал, совсем без ворса. Смотрите, как хорошо гладится».

Вторник, 18 февраля

Не пойду больше в дом триста шестьдесят восемь. Не могу, просто не могу.

Четверг, 20 февраля

Я давно не встречаюсь с Анибалем. И ничего не знаю о Хаиме. Эстебан говорит со мной только на отвлеченные темы. Вигнале звонит в контору, я прошу сказать, что меня нет. Никого мне не надо. Только разговариваю иногда с дочерью. Об Авельянеде, разумеется.

Воскресенье, 23 февраля

Сегодня впервые после четырех месяцев был в квартире. Открыл шкаф. Пахло ее духами. Но не в этом дело. Дело в том, что ее нет. Я живу по инерции, и кажется мне, что между инерцией и отчаянием разницы никакой.

Понедельник, 24 февраля

Heт сомнения, что господь судил мне убогую долю. Даже не злую, просто убогую. Нет сомнения и в том, что он даровал мне передышку. Сначала я сопротивлялся, не хотел верить, что мне послано счастье. Сопротивлялся всеми силами и наконец сдался — поверил. Но то не было счастье, а всего лишь передышка. Теперь я вновь обречен своей доле, еще более убогой, чем прежде, еще более.

Вторник, 25 февраля

С первого марта перестану вести дневник. Жизнь потеряла смысл, стоит ли писать об этом? Только об одном мог бы я писать. Но я не хочу.

Среда, 26 февраля

Как она мне нужна! Главное, чего я был лишен раньше, — это вера. Но Авельянеда мне нужнее, чем бог.

Четверг, 27 февраля

В конторе хотели устроить мне проводы, но я отказался. Чтобы не обижать их, придумал весьма правдоподобный предлог, связанный с семейными обстоятельствами. А по правде говоря, я не понимаю, как можно по такому злосчастному поводу устраивать веселый шумный ужин, где бомбардируют друг друга хлебными шариками и проливают вино на скатерть.

Пятница, 28 февраля

Последний день в конторе. Не работал, конечно. Только и делал, что жал руки да обнимался. Управляющий просто лопается от удовольствия. Муньос искренне растроган. Вот я и покинул свой стол. Никогда не думал, что мне будет так легко выключиться из повседневной рутины. Очистил ящики. В одном нашел ее удостоверение личности. Она мне его дала, чтобы зарегистрировать номер в ее учетной карточке. Спрятал удостоверение в карман, сейчас оно здесь, передо мной. Фотография сделана лет пять назад, но четыре месяца назад она была красивее. Одно лишь ясно: мать ошиблась, я не радуюсь своим мученьям. Я просто мучаюсь. С конторой покончено. С завтрашнего дня и до самой смерти все мое время в полном моем распоряжении. Пришла наконец долгожданная свобода. Что я буду с ней делать?

Спасибо за огонек

Вот так, впотьмах, в тумане или в смерти.

Либер Фалько

Я — человек земного мира

со всем, чем он богат и чем меня влечет.

Умберто Меггет

И если грезили, нам в снах являлась явь.

Хуан Кунья [22]

1

На Бродвее, в районе 113-й улицы, не только говорят на испанском — правда, гнусавя и вставляя английские слова, — но можно сказать, что здесь думают, ходят и едят по-испански. Вывески и объявления, которые за несколько кварталов отсюда еще рекламировали «Groceries Delikatessen» [23], здесь превращаются в «Grocerias у Delicadezas» [24]. Кинотеатры здесь, в отличие от кинотеатров на 42-й улице, не возвещают о фильмах с Марлоном Брандо, Ким Новак и Полом Ньюмэном [25], но украшены большими афишами с изображениями Педро Армендариса, Марии Феликс, Кантинфласа, Кармен Севильи [26].

Настает вечер апрельской пятницы тысяча девятьсот пятьдесят девятого года — вверху неба уже не видно, и воздух внизу кажется менее загрязненным. На этом углу самой длинной улицы Манхэттена неоновые рекламы поскромней, но все равно в их свете летающая мошкара отливает разными цветами. На Бродвее испанский Гарлем представлен не так ярко, как, скажем, на Мэдисон-авеню, — во всяком случае, туристы из штатов Айдахо и Вайоминг не являются сюда фотографировать пуэрториканцев на пленку «кодахром».

Это час возвращения к домашнему очагу, если можно так назвать убогие многоквартирные дома. Через открытые окна видны комнаты с потрескавшимися стенами в больших пятнах сырости, видны ютящиеся там жильцы на пяти-шести неубранных кроватях, плачущие и сопливые босые ребятишки, кое-где телевизор, экран которого испачкан жиром или мороженым.

Квартал бедный. Народ здесь бедный. Фасады домов обшарпанные. Рядом с улыбающейся физиономией рекламы кока-колы кто-то написал мелом «Да здравствует Альбису Кампос» [27]. С невозмутимым лицом шагает слепой, и в его жестяную плошку падают, звякая, монеты. Квартал бедный. И большая неоновая вывеска «РЕСТОРАН ТЕК. Л А» (буква «И» в слове «ТЕКИЛА» [28] погасла) никак не вяжется со своим окружением. Ресторан этот, в общем-то, не шикарный, но далее беглый взгляд на висящий у входа прейскурант в черной рамке убеждает в том, что никто из обитателей испанского Гарлема не может числиться среднего завсегдатаев. Но это и не пуэрто-риканский ресторан — скорее он неопределенно и усреднение латиноамериканский. Хотя час еще ранний, столики накрыты — скатерти, тарелки, приборы, салфетки. Впрочем, за столиком у стены справа сидит парочка и, сблизив головы, изучает меню. В первом зале, который выходит окнами на Бродвей, стоят наготове пятеро официантов, обслуживающих тридцать столиков. В глубине зала двустворчатая дверь в особый зал, где накрыт стол на десятка полтора персон. В глубине особого еще одна дверь, но уже в одну створку, а за нею узкий коридор, ведущий в кухню. В коридоре находится телефон, он стоит на полочке, и рядом с ним статуэтка: исколотый бандерильями бык.

Когда раздается телефонным звонок, из кухни выходит Хосе. Хосе — испанец, уже давно обитающий в Нью-Йорке. Он настолько адаптировался, что, даже говоря по-испански, вставляет английские слова.