Владимир Архангельский - Ногин

• Название: Ногин
• Автор: Владимир Архангельский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Книга рассказывает о жизни и деятельности революционера Виктора Павловича Ногина.

---

Вставал он в одно время с рабочими, пил чай, ел кашу, потом легко вскидывался в седло на мышастом, пепельном коне и вместе с ездовым начинал осмотр своих владений.

Ременный витень не зря висел на правой руке у хозяина: попадало кое-кому вдоль спины, а гулякам и пьяницам — непременно.

В калязинском доме надоели Виктору бесконечные разговоры о боге, угодниках и ангелах. Не пришлось избавиться от них и в Глухове. Арсений Иванович был фанатиком старообрядческой веры. Своя стояла у него молельня в саду, у белоствольной границы березовой рощи — одноэтажный деревянный домик, как летняя дачка. И молился он в этой дачке каждый день, сгоняя по праздникам к себе в компанию всех мальчиков из конторы и всех любезных ему «голубчиков». И наблюдал, чтоб все крестились перед молитвой, как по команде: то крестом мелким, то до пояса, то с преклонением колена. Когда же был перерыв в молитвах, все стояли по древнему ритуалу молча и чинно, сложив на груди руки крестом.

Но даже при такой истой вере нельзя было слепить из хозяина святого угодника Арсения: он оставался слишком земным и грешным, жадным, злым, расчетливым. А прославиться среди старообрядцев ему хотелось, и он десять лет издавал на свой кошт полный круг церковного знаменного пения в крюках. И страшно бахвалился этими шестью томами: вот, мол, какую старинную культурную ценность сохранил для потомства!

А в бараках у него ползали сопливые, рахитичные дети на цементном полу; на двухъярусных нарах спали семьями, отделившись от соседей грязной ситцевой занавеской; в лавке драли с ткачей втридорога и сбывали им залежалый товар; на одни штрафы хозяин мог строить по новому корпусу в год. И в боголепной вотчине Арсения каждое лето кидалась в пруд убитая горем ткачиха. И никому из хозяйских «голубчиков» не приходило в голову, что тринадцать часов в день — это каторга.

Виктор надрывался на этой каторге. Но книг не оставлял. И чем шире, глубже знакомился он с бытом рабочих, тем острее была жажда знаний: со дня на день становилась она господствующим его интересом.

Да и с братом наметилось сближение, теперь уже на почве служебных дел. Постепенно рассеялись все недоразумения, порожденные условиями жизни в Калязине. И когда Виктор тяжело переболел скарлатиной и три недели провалялся в больнице, первое же письмо после болезни он написал брату: «Милый брат Паша! Извини меня, что я тебе не писал долго, потому что я 8 февраля поступил в больницу, а выписался только вчерась; я хворал скарлатиной; домой об этом я не писал. Жил и живу у С. В., потому что еще не поступил в молодцовскую. Когда Арсений Иванович придет к нам в контору веселый, то я у него попрошусь, раз я у него просился, но он сказал:

— Ходи, братец, к Сергею Васильевичу.

Паша, нет ли у тебя старых сапог получше, мои чересчур плохи, а денег у меня нет, галоши еще раньше развалились так, что в них стыдно было, и Сережа купил мне резиновые. Александра Дмитриевна просит прислать твою карточку (фото). С. В. и А. Д. и Катя тебе кланяются. Целую тебя крепко-крепко. Твой брат Вик. Ногин».

У Сергея Солдатихина хоть было и тесно и не очень сытно, но еще хуже стало в молодцовской, куда Виктор перешел 15 марта. Через четыре месяца об этом было сказано Павлу: «Жить в молодцовской становится скверно, население все отчаянное самое, а харчи прескверные, иногда вылезаешь из-за стола не жравши».

Да и хозяин, хоть и продвигал по службе, и выправил в июне приказчичье свидетельство, и положил пятнадцать рублей в месяц, притеснял так, что некогда было дохнуть. В первый же день пасхи заставил дежурить в главной конторе, в фомино воскресенье — в своих хоромах. Всю пасхальную неделю велел водить его в молельню и заставлял петь древние тексты старообрядцев: «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступив, изгробным жизнь даровав».

Все это отходило прочь, все это казалось Виктору нелепым и диким, как только он усталый валился на койку, читал до боли в глазах и засыпал с очередным томом под подушкой. Какие умные люди вели с ним ночную беседу: Лев Толстой, Владимир Короленко, Григорий Данилевский, Глеб Успенский! Особенно доходил до сердца Успенский. И когда однажды задумался Виктор над печальной судьбой туляков, что прошли по страницам тома «Нравы Растеряевой улицы», его даже в жар кинуло: как опускаются, идут на дно и гибнут люди! А вдруг и ему уготовано судьбой стать жалким холуем при этом самодуре Морозове? Путь старый, как натоптанная тропа: нынче подай, завтра принеси, иди под уклон и ниже кланяйся, пока не треснешь себя лбом по колену. Страшно! И никакой опоры не сыщешь: один как перст среди чужих людей. На Сергея какая надежда? Он давно преклонен до пояса, этим и держится. Трудно жить в людях! Вот уже и робеть стал: как бы не полететь с места, как бы не угодить под хлыст хозяина. Тяжела рука у Арсения, самодур, каких мало, и на расправу очень быстрый. Вот так и засосет: то сбегай, то услужи, а в праздники еще эта чертова молельня! Поглядишь на себя со стороны, ан Виктора-то и нет! А заместо него червяк ползает, к примеру, как эти парни из молодцовской. Они карьеру делают: и лбом и задом вышибают копейку. Достоинства в них нет, слишком жадно ловят всякий взгляд хозяина. «Чего изволите?» — такая уж кличка у них. И готовы они кинуться для Арсения хоть в полымя!

Весь год прошел в жалкой борьбе с нуждой: сапог нет, шуба сносилась, на штанах дырки, пиджак совсем вытерся па локтях. Не раз и не два приходилось напоминать брату: дай хоть что-нибудь из обносков, стыдно на люди выйти! Значит, не зря старался отец пристроить его у Викула: столичные фабриканты высоко держали честь фирмы, мальчишку не оставляли босым и голым. А Арсений про то и не помышлял: жаден чрезмерно, да и к чему в Глухове фасон держать? И еще беда: разболелись глаза. За конторкой свету мало, как в конуре, и по ночам читать, выходит, не ладно. Пришлось летом надевать синие очки.

Но все эти беды Виктор переносил стойко: не жаловался и не отчаивался. И даже радовался, когда выпадал случай немного развлечься. Летом купался в пруду и в Клязьме, зимой катался на коньках, правда, их приходилось выпрашивать у Сергея. По большим праздникам ходил на гуляния, которые устраивал на широкую ногу Арсений. Духовой оркестр пожарников гремел на площади. Молодые мастеровые лазили на мачту за призами или с завязанными глазами сталкивали друг друга с поперечного бревна на стойках. Иногда давали представления акробаты или валял дурака цыган с медведем.

В ильин день забрался один мастеровой на самую верхушку высокой мачты и снял с крючка новехонькую тульскую гармонь. И пошло вокруг ликование: пария поздравляли с удачей, про Арсения болтали — вот благодетель, вот для народа старатель!

Виктор толкнул дядю Сережу в бок и сказал:

— Хорош благодетель! И копейки своей не выложил, деньги взял на все эти игрушки из штрафного фонда. Не верите? Я сам видел записи в книгах.

Сергей изменился в лице:

— Да замолчи ты, греховодник! Услышит он твои речи, в острог засадит! И не думай про это. А подумал — молчи. Вот уж бог послал племянничка!

А «благодетель» широко тратил штрафные деньги. И однажды затащил в Глухово проезжих актеров. Виктору удалось посмотреть первую сцену из «Русалки» Пушкина и комедию «На пороге великих событий». Павлу было об этом сообщено: «Мне очень понравилась игра Степановой в дочери мельника, а Морская играла очень скверно. Остальные играли порядочно, на мой взгляд».

Так бы и теплилась жизнь — день за днем. Но Виктор не находил покоя: шла в нем какая-то сложная борьба с самим собою. Он уже понимал, что в мальчиках не останется и что конторская угодливость ему не по нутру. А на что решиться, не знал.

Он перешел в контору красильной фабрики, где работал мастером дядя Сережа, и часто заглядывал в цех; бывало, и просто из любопытства, но обычно по делу.

Ужасным казался ему труд красильщиков. Но люди держались. И было в них что-то такое, о чем не слыхали угодники из молодцовской, о чем не ведали ни за прилавком, ни за конторкой. Идет Арсений по цеху, мастера и подмастерья лепятся к нему, как мухи к меду, а иной красильщик стоит у своей барочки и даже головы не поворачивает, потому что человек при деле и есть у него своя гордость.

В прошлом году ткачи на работу не вышли, человек двести. Арсений хотел им оплату скинуть на шесть процентов, ан не пришлось. И острогом грозился и плеткой помахивал, а как об стену ударился и отскочил: заказ был большой для ярмарки в Нижнем, и не мог он тех ткачей поставить под расчет.

Этим летом кинулась в Черноголовский пруд ткачиха, почитай, весь цех выбежал ее спасать. Откачали. И подружки ее из нищего жалованья собрали по кругу сорок рублей и до работы забегали к ней помочь по хозяйству, пока она набиралась сил после такой передряги.

Такой же дух товарищества не покидал и красильщиков. И им была понятна выручка в беде. И как ни ломал их хозяин, как ни бесновался начальник красильни инженер Розенталь, а своей рабочей гордости они не роняли.