Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма

• Название: Зарубежные письма
• Автор: Мариэтта Шагинян
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1977

---

Разворачиваю после опусов Чижевского проспект мюнхенского издательства. Рядом с публикацией старославянских текстов в ней встречают вас полным букетом имена, украшающие современные американские (и всякие иные) антисоветские издательства. Если что ново в этом проспекте — и даже приятно, — это внимание к нашей литературе двадцатых годов, первых окрыленных лет революции, — во всей свежести ее восприятия мира, ее споров, ее неокрепших, ищущих, наивных направлений. Этот раздел похож на русло далеких, отглаженных временем, как морские камушки, воспоминаний пережитого… Но и тут выбор издателя падает не на первые настоящие книги советской литературы, книги Малышкина, Гладкова, Сейфуллиной, Серафимовича, — а на вещи, повернутые лицом к прошлому. В облике профессора Чижевского почудилось мне большое человеческое одиночество. Я тихонько спросила у одного из наших собеседников, есть ли у Чижевского жена и где, если есть. Мне ответили: в Америке. Одиночество, когда утрачена Родина…

Чижевский был только одной стороной моих мыслей о Гейдельберге, стороной, с которой мы могли бы сообщиться, но не сообщились. Не произошло у меня контакта и с тем, что я очень уважала и ценила в «старой, тонкой Хейдельберг», — с тем, к чему я очень тянулась за время, проведенное в ФРГ, — с Гейдельбергским университетом. Естественным содержанием нашей беседы в ректорате был бы вопрос: что нового делается в университете? На какой кафедре есть выдающиеся ученые, что они делают? Знают ли они, — вот это самое важное, — какой необыкновенно бурный рост происходит по соседству, рядом, в ГДР, у родного им по крови народа, — в высшей школе и в народном образовании? Школьная революция, упразднение старого типа факультетов, работа студентов еще со студенческой скамьи — в производствах, единство профилей в университетах и на главных предприятиях одного города, участие студентов в городском управлении, на правительственных совещаниях, живые, нужные школьные работы и диссертации, переходящие сразу же, если они того заслуживают, из тетрадей — в рабочие цехи, — как смотрят на все это в Федеративной Республике? Но говорить об этом в старой атмосфере тысячелетнего университета, как в седых каменных, покрытых зеленью мхов стенах Кембриджа или Оксфорда, — было бы бестактным. И бестактным казалось для молодых профессоров Гейдельберга спрашивать, как эллин Савл превратился в Павла, — вопрос, с естественной простотой заданный мне и чистосердечно отвеченный мною на встрече у пастора Мохальски.

Гейдельберг

VIII. Краткий эпилог

В первые дни моей жизни в Бонне, ранним утром, служащие Тюльпанного отеля вдруг выкатили на улицу красную ковровую дорожку и протянули ее во всю длину до дверей гостиницы. Появилась кучка полицейских, занявших боковые пространства. Замаячили за ними журналисты с фотоаппаратами. Это приехал в отель король Иордании Гусейн, смуглый человек, известный на Западе не столько том, что он король, сколько своим, как говорят, несметным богатством. Все время его пребывания в Бонне полицию била «охранная лихорадка»: власти боялись демонстрации, особенно студенческой, ожидавшейся на воскресенье.

Но вот воскресенье прошло, и я спросила у моего гида-водителя, Фалька фон Брауна: а как демонстрация? «Была, — ответил мой гид-шофер, — состоялась на Кайзерплац, как обещали. Хотите, поглядим? Глядеть-то хотя уже нечего!»

Однако глядеть было чего. Кайзерплац, Царская площадь, в это хмурое зимнее утро казалась пустынной, ветер ворошил и пес над ней кучу каких-то разорванных бумажек. Одна уцелела. Она еще не была содрана с тяжелой, обклеенной двери университета. Это был большой плакат, отпечатанный, как официальное объявление, обычным канцелярским слогом, с огромным портретом короля Гусейна, уже приглядевшимся за эти дни с первых страниц газет:

ИЩУТ НЕКОЕГО ГУСЕЙНА, КОРОЛЯ ИОРДАНИИ, ОБВИНЯЕМОГО В УБИЙСТВЕ 30 000 АРАБОВ.

НАШЕДШЕГО ИЛИ ДАВШЕГО О НЕМ СВЕДЕНИЯ…

(И т. д., все как в обычных полицейских объявлениях.)

Спутник мой, глядевший на объявление довольно равнодушно, объяснил: «У нас в Бонне учатся шесть тысяч арабов-студентов, это они устроили демонстрацию».

Так я заглянула в кусочек внутренней жизни столицы ФРГ. Это был, правда, очень маленький кусочек, но зато характерный. В немецком университете немецкой республики волнуются студенты, печатают листовки, плакаты, выходят на площадь, — картина довольно привычная в западных городах; но только студенты эти — не немцы, а арабы. В Бонне сейчас около трехсот тысяч взрослого населения. В 1950 году, когда Бонн был «избран» столицей, их насчитывалось всего сто восемьдесят тысяч. Прирост создался за счет приезжих, новых, не рейнских людей, из них шестьдесят пять тысяч — служащие, дипломаты, журналисты, связанные с новым постом города Бони, как выбранной столицы. В последнем по времени издании описанья Рейнлянда (Рейнской страны) рассказывается о курьезном факте выборов столицы. Парламент Федеративной Республики стал местом чисто парламентской борьбы: в столицы республики был предложен большой, шумный, коммерческий Франкфурт-на-Майне, но при подсчете голосов оказалось, что за Франкфурт было подано двадцать девять голосов, а за Бонн на четыре голоса больше — тридцать три. Спустя некоторое время Социал-демократическая партия Германии возобновила вопрос, но выборы опять дали большинство Бонну. Таким образом, — небывалый факт в истории столиц — нейтральное место в республике возникло не органически, не на фундаменте народной истории, экономики, культуры, международного рынка, скрещивания торговых путей, — а как в своем рода президентский пост, путем парламентских выборов. И вот рядом со своим званием Бонн получил странное, сомнительное, подвижное определение, напечатанное курсивом в цитируемом мною справочнике: «Vorläufige Bundesstadt»[169] — в переводе «Предварительная» (или «пока», на «данное время», но смыслу — временная) столица федерации.

Если сами западные немцы называют так свой милый и (в исторической части) маленький город на Рейне, то заезжему гостю-иностранцу позволительно отнести свои разрозненные впечатления к этой «предварительности». Да простят мне мои западногерманские друзья и гостеприимные хозяева, если я откровенно поделюсь некоторыми из этих впечатлений. Побывав в марте прошлого года, по соседству, в ГДР, на Лейпцигской ярмарке, и объехав города ГДР, я ни разу не почувствовала в ГДР разрозненности или неорганичности того государственного целого, где провела почти месяц. Мне все время казалось, что я приехала в продолжение старой Германии XIX века, когда-то восхитившей мадам де Сталь; Германии — философской, баховской, гегелевской, гётеанской культуры, университетской кузницы многих и многих русских ученых, — но продолжение уже социалистическое, марксистское и потому родное и близкое нашему духу. А в Западной Германии, может быть из-за кратковременности пребывания, у меня не родилось чувства органичности ее государственного образования, ее, если хотите, народно-культурного комплекса. Я видела великолепную техническую оснащенность промышленности (насколько ее можно видеть но продукциям техники в мостах общественного пользования, на железных дорогах, в учреждениях, театрах, отелях, новостройках), видела удобнейшее применение техники в домашнем быту, международную широту ассортимента всего того, что покупается-продается. Видела, наконец, милый и внимательный народ, всеобщую вежливость к иностранцу, отсутствие придирчивости в полицейских учреждениях, где пришлось самой продлевать визу. Но почти на каждом шагу меня преследовала мысль о жутком, несерьезном слове, поставленном самими немцами перед названием своей столицы: «предварительная».

Слово «предварительная» имеет значение непрочного, преходящего. Нигде в Европе я не испытывала так остро временности, преходящести, непрочности капиталистической общественной системы, как во дни пребывания своего в Федеративной Республике Германии. Так, совершенно точно, хочется мне формулировать итог своей короткой поездки. Немцы всегда работали образцово; то, что они создавали, принимало черты показательности. И, говоря о чувстве преходящности капиталистической системы вообще, которое возникает наиболее остро именно в ультраразвитой технически Западногерманской Федерации, я хотела бы добавить парадоксальную мысль: не повинна ли в остроте этого чувства, не испытанного мной ни в Англии, ни в Голландии, ни в Швейцарии, — именно «показательная» работа самих немцев, доводящая дело свое до предела, — а в данном случае капитализм до его безбудущности?

Один вечер хочется мне помянуть на прощанье. В Кёльне. Влажный кёльнский воздух (крапал дождичек) умалял яркие огни этого крупного, исторического города, сохранившего даже сейчас какую-то двухтысячелетнюю римскую осанку. Мы поднимались по высокой лестнице, а на площадке, перед дверью своей квартиры, уже ждал нас в рабочей домашней одежде один из лучших писателей современности, Генрих Бёлль. Когда мы наконец разделись и вошли в его кабинет, типично писательский, а хозяин сел и лампа осветила его лицо, — я увидела большую голову, обрамленную волнистыми волосами, широкий лоб брахицефала, мягкие черты, открытую улыбку. Генрих Бёлль — обаятельный собеседник, с которым забываешь о времени. С нами сидела его внимательная, молчаливая жена, в комнату зашел его сын, красивый юноша с отцовской улыбкой, и Бёлль представил его нам гордым жестом: «Вот!» — сыном можно было гордиться.