Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

• Название: Дневник – большое подспорье…
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1381-7

Завершающий, двенадцатый том ненумерованного Собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996), подготовленного ее дочерью Еленой Цезаревной Чуковской (1931–2015). Верстку этой книги Елена Цезаревна успела прочесть в больнице за несколько дней до своей кончины. Лидия Чуковская вела подробные дневники с 1938 по 1995 год. На основе этих дневников были составлены ее трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» и том «Из дневника. Воспоминания», вошедшие в Собрание сочинений. Для настоящей книги отобраны записи о литературных и общественных событиях, впечатления о прочитанных книгах, портреты современников и мысли автора о предназначении литературного творчества и собственного дневника.

---

«Цветаева долго мечтала, что вернется в Россию “желанным и жданным гостем”. Но так не получилось (!) Личные ее обстоятельства сложились плохо(!): муж и дочь подверглись необоснованным репрессиям».

(Такими словами о расстреле и Сибири!)

Но это неважно: ахматовский «Поздний ответ» написан, и там всё сказано про судьбу Марины Цветаевой. И страны.

3 октября 68, четверг. Вчера Эмме Григорьевне позвонил из Ленинграда Друян:

«Книги Ахматовой не будет. Она вычеркнута без рассмотрения».

Предложил нам троим написать требования на 100 %.

Какая инстанция совершила этот подвиг? Ленинградский Обком, доблестный тов. Толстиков?[323] Москва – Комитет по печати? Кто?

АА говорила: «Со мной бывает только так. Никогда иначе. Ведь это я, моя биография».

14 октября 68. Какой подарок – поведение подсудимых на суде! Они имеют право повторить герценовские слова: «Мы спасли честь имени русского и за это пострадали от рабского большинства»[324].

28 октября 68, понедельник. Сегодня месяц, что я из больницы.

Дошли подробности ленинградского разбоя.

Уволен из Библиотеки Поэта (то-то рад Лесючевский!) – Орлов, И. В. Исакович и какая-то еще женщина на Бух. Увольняли их с треском и громом – предательствовал наш друг по делу Бродского, Толстиков. Какой-то болван за границей, мемуарист, написал где-то, что Гумилев был английским шпионом. Это – собачья чушь, потому что Гумилев – офицер, патриот, мог быть кем угодно, кроме шпиона. Но этой чуши пожелали поверить. А в книге, составленной Эткиндом – «Русские поэты-переводчики» – дан Гумилев, и в книге, составленной Орловым – «Поэзия ХХ века» – тоже есть Гумилев. Это названо идеологической диверсией; кроме того, Эткинд в предисловии написал правду, т. е. что наша переводческая школа сильна, потому что поэты не имели возможности писать свое и вынуждены были переводить. Это тоже диверсия. Эткинда собираются выгнать из Института Герцена и может быть даже лишить профессорского звания (слухи), хотя книга с выдирками выйдет. (Переводы Гумилева заменяются Маршаком и Лозинским).

Была подготовлена более мягкая резолюция: с выговорами, но Толстиков предложил увольнять.

С докладом о Библиотеке Поэта выступил известный ленинградский прохвост Выходцев[325]. Орлов искажал представление о советской поэзии, печатая Мандельштама, Цветаеву, Заболоцкого…

Словом мы снова погрузились во мрак средневековья.

4 ноября 68. Сегодня я узнала, что в редакции «Огонька» повесили портрет Сталина.

12 ноября 68, вторник. В «Знамени» роман Чаковского во славу Сталина[326]. Он видите ли был противоречив… Этот плоский, совершенно элементарный палач.

Мне хотелось бы написать А. Б. Чаковскому такое письмо:

«До сих пор я думала, что самая гнусная профессия в мире – это быть палачом. Теперь я поняла, что есть еще более гнусная: быть защитником палача».

* * *

Перечитывала «По ком звонит колокол». Ах.

А какая у него удача – Пиляр… Такой героини еще не было ни в одном романе.

А как верно у Хемингуэя – потому что так и в жизни – что людей поднимают на борьбу не рассуждения о крупной и мелкой буржуазии, какой писатель. Какой великий писатель. Каждому слову веришь. И этому мужеству, и этой любви, а ненависть к людям, которые могут отрезать девушке косы и засунуть их ей в рот. Нарушение нравственных норм.

Но, как мы знаем, побеждают фашизм только танки и самолеты иностранных государств. (Если иностранные войска сильны). Партизанская ярость народа – или декабристы – против фашизма бессильны.

А как написан Кольцов!

19 ноября 68, вторник. У меня была Нина Антоновна. Трудно было мне – она сидела до 2-х ч. ночи! Она привезла мои «Записки», которые я давно хотела ей дать и не давала из-за Виктора Ефимовича: А. А. последние годы его не любила, и я не хотела, чтобы он читал. Тем более, что он на пунинской стороне… Но Толя сказал мне, что Ардов в отъезде, и я поспешила дать «Записки» Нине Антоновне. Теперь она их вернула. Большие похвалы. Никаких замечаний (Правда, у нее нет памяти). Говорит она затрудненно, а все-таки рассказала кое-что интересное. Например, что в начале – или в середине? – 30-х годов она приехала в Ленинград и пришла к АА. У нее топилась печка, и на полу у печки сидел Пастернак. АА ушла к телефону. Пастернак сказал Нине Антоновне:

– Я решил здесь жить. Поселюсь здесь на полу, и никуда отсюда не уйду. Это мое настоящее место.

Я спросила у Нины Антоновны, как это случилось, что Ардов выступил в защиту Пуниных?

Она объяснила так: – Виктор очень добрый. Он считает, что единственным результатом суда, если бы победили мы (Лева) было бы решение отнять у Пуниных деньги. Бумаги у них все равно не отнимут – только деньги. А они нищие. И ему их жаль.

2 декабря 68, понедельник. Работаю. Книга движется. Параллельно дневнику рассматриваю один запутанный экземпляр «Поэмы», и это очень много дает для истории текста. Посылаю Жирмунскому.

Был Адмони.

Рассказал историю с Добиным. Бог знает что делается в моем Ленинграде! Вышла книга Добина[327]. Вероятно, она плохая. Это раскаявшийся рапповец, чья душа хочет омыться Ахматовой. Бог с ним. Так вот его книга, над которой он работал много лет, вышла. Он купил в Лавке Писателей 250 экз., привез домой, начал надписывать… На следующий день к нему на дом явилась зав. лавкой и заявила, что ей приказано отобрать все экземпляры обратно…

В книге перепечатываются 2 первых листа, где поминается Гумилев… Мания в действии.

28 декабря 68. От Жирмунского получила в подарок «День Поэзии» с 11 стихотворениями АА, которые откопал в старых журналах и опубликовал Орлов[328]. «Ни одно не осталось в сборнике»… Да, ни одно, потому что А. А. этого не хотела. И вот первое, что публикуется после ее смерти, это отвергнутые ею стихи. Тиражом в 50 тысяч экз.

17 января 69, пятница. Событие: позвонил из Ленинграда Друян, что высылает сверку… Формулировка такая: «Как вы знаете, книга отложена на неопределенное время. Это значит – может быть, через год, а, может быть, и через 3 дня…»

Теперь задача: не заболеть, не сорвать себе снова сон от ощущения спешки.

Я хочу, чтобы кроме меня, К. И. и Э. Г., прочли Ника и Мария Сергеевна.

* * *

Сверка моя сейчас у М. С. Петровых. Сама вызвалась прочесть. Я рада, послала ей. Мне еще нужны Ника и Толя. (Ника, пожалуй, нужней всех – ее здравая, ясная голова.)

30 января 69. Что еще давит и не дает как следует взяться за труд – это сверка. Я прочла ее быстро, в 3 дня, преодолевая – и скрывая – легкий грипп. Затем отдала Марии Сергеевне – ее понимание и знания нужны. Заболела Ариша[329]. Потом она сама. Я (с помощью Саши, денег, такси) перебросила ее Нике, – которая тоже больна и не то ходит, не то не ходит, не то читает, не то не читает. Затем нужен Толя, который тоже болен. И сейчас все мои силы уходят на то, чтобы не заболеть и ничем не быть выбитой в ту минуту – когда дело дойдет до решений.

Главное, что там трудно решить – это врезка и даты.

Написала я неделю назад и срочно послала Жирмунскому вопрос о некоторых сомнительных датах. Кроме того, послала новые страницы Дневника.

2 февраля 69, воскресенье. Вчера я выдержала большой физический экзамен и пережила то чувство умиления и братства, которое я так люблю.

Я поехала к Нике, и мы шесть часов, с перерывом в 20 минут, без отвлечений и разговоров, работали над сверкой.

(У нее, а не у меня, потому что у нее под рукой ее архив – книги с пометками АА, рукописи и пр.)

Умиление вызвала во мне вчера Ника. Спокойная, уверенная, знающая, умелая. Ахматову знает и понимает, корректуру – тоже, поэзию – тоже. Труженица.

Выглядит плохо, замучена службой, переводами, недосыпом, недоеданием – хворает от этого – но, как мы когда-то, не работает от этого хуже. Нет.

Я у нее в долгу по уши. Отплатить нечем. Я за эту работу получаю деньги, она, нуждающаяся, нет. Я даже не знаю, смогу ли книгу ей подарить. Единственное мое утешение и оправдание, что и я десятилетиями работала над чужим, убивая себя и глаза, не успевая зарабатывать и писать свое. Значит это и есть та «цепь добра», о которой говорил когда-то С. Я.: получаешь столько же, сколько дал, но не от тех, кому дал.

Сверка у Толи …в стихах, в поэзии понимает и есть стороны книги, вопросы поэмы, о которых с ним советоваться – хорошо.

Слух, вкус, решительность.

10 февраля 69, понедельник. Сверку отправила, кажется, 5-го. Помогал очень Толя, но у него кто-то заболел в Ленинграде, и он срочно вылетел туда. К счастью, на последнем этапе вдруг свалилась Фина – переписала на машинке мое письмо Друяну и отнесла все на телеграф.