Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

• Название: Дневник – большое подспорье…
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1381-7

Завершающий, двенадцатый том ненумерованного Собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996), подготовленного ее дочерью Еленой Цезаревной Чуковской (1931–2015). Верстку этой книги Елена Цезаревна успела прочесть в больнице за несколько дней до своей кончины. Лидия Чуковская вела подробные дневники с 1938 по 1995 год. На основе этих дневников были составлены ее трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» и том «Из дневника. Воспоминания», вошедшие в Собрание сочинений. Для настоящей книги отобраны записи о литературных и общественных событиях, впечатления о прочитанных книгах, портреты современников и мысли автора о предназначении литературного творчества и собственного дневника.

---

Межиров мельком сказал, что готов говорить с ними о Баратынском и Тютчеве и слушать их стихи… Какой бы это был кружок, мог бы быть! Как исполнить это?

А для маленьких бы театральный.

24/II 71

Непоправимые слова.
Я слушала в тот вечер звездный
И закружилась голова
Как пред открывшейся бездной[371].

Нет, голова не закружилась. Честное слово. Но процитирую все, а потом помечу, что правда.

«Это не “Записки” и не “Дневник”. Это великое художественное произведение, со своим ритмом, со своей композицией, вмещающее в себя всё – и героев и время. Со своей идеей. Вы все время ищите истины, а не счастья. В нем ходят валы ритма (sic! совпадение?) и все этому ритму подчинено.) Я трое суток, читая ее, разговоры вел сам с собой. Это великая книга, и если бы я прочел ее лет 30 назад, может быть я был бы другим».

Я сидела, сжимаясь в кресле, как под ударами.

Когда он ушел, я, зачеркнув все эпитеты (на это у меня хватило ума!) поняла, что он угадал одну вещь, чрезвычайно существенную: ритм. Я часто размышляла над тем, а что я делаю, собственно, переписывая свой Дневник? Ведь я ничего не добавляю в подлиннике, а меняется все. Теперь я поняла, он объяснил мне; я делаю вещь, находящуюся вне ритма, – ритмической, без чего проза не проза.

Я спросила его, печатать ли отрывки, как я собиралась, и что мне противно печатать 38–41, не упоминая о «Реквиеме». «Не в “Реквиеме” дело – ответил он – а отрывки недопустимы, потому что нарушается ритм».

17/VI 71, четверг. Пиво-Воды. В один из дней до среды был Межиров. Опять было очень интересно, он сидел долго. Какая-то притягательность в нем есть. Хотя лжи не прощу ему… Говорил снова много «реакционного», и я была не находчива в ответах. Все он о том же, об «очереди на Голгофу» когда выгодно, об отречениях даже без санкций и пр. – А Солженицын? – «Ну это другое. Это История». Вообще из вежливости признаются 3–4 человека вне подозрений в либеральной карьерности, а все остальные подписанцы – были карьеристами и вообще все вместе было зубатовщиной[372] и пополнением досье.

Это, конечно, не так.

«На деле гораздо светлей»[373]. Подписывать бросили (к моему огорчению) от полной бесполезности этого занятия; а делали и делают (добро гонимым) множество неизвестных и нетщеславных людей. Да и Солженицына вынесла и несет на своих плечах та же несчастная, вечно под угрозой гибели, интеллигенция: А помощь гонимым! А Хроники[374].

Нет, души в людях еще не погибли.

25 июля (июня?) 71, пятница, Пиво-Воды. Ночью по Би-Би-Си услыхала: в Одессе суд над Раисой Палатник. На самом деле из-за письма ее по поводу желания уехать в Израиль, а повод – распространение Самиздата. «При обыске взяты: стихи Галича, письмо Лидии Чуковской в защиту Солженицына и “Реквием” поэтессы Анны Ахматовой, скончавшейся в 66 году».

Я в хорошей компании, лестно, не спорю. Но А. А. на том свете, Галич, я и Солженицын благополучны, а неведомая Раиса Палатник сидит в тюрьме. За что?

Какая низость, подлость. И как помочь ей?

21 августа 71. Забавно: в среду я ездила к Самойлову, который просил Дневники[375]. А. Н. торопился на футбол, я была там всего час. Самойлов предупредил, что будет читать не спеша, я не торопила. Обещал в пятницу приехать почитать мне стихи: «но конечно ваше я в то время едва начну». И вот явился с женой и сразу: «Мы оба прочли всё. Это замечательная проза. Мы проглотили ее, а теперь будем потихоньку пить, глоток за глотком».

И всякие слова.

Самойлов читал новую поэму[376] и стихи. Стихи я почему-то плохо улавливала; некоторые хороши. Поэма совершенно нова, самостоятельна, причудлива, зла. В очень неказистом виде, злобно представлен Межиров. Я насчет изображения в «Поэме» не спорила, но потом, за ужином, сказала несколько слов о том, что он поэт замечательный, о его книге. Самойлов вяло согласился, но говорил о нем, как о мелком лгуне, духовном преступнике, ставленнике Кожинова[377]. Я все переводила на поэта, от которого не могу отступиться. У меня в ушах страстный и напряженный голос:

Длится этот, без прикосновений,
Умопомрачительный роман![378]

Грустно: между ними чувствуется застарелая, давно накопившаяся злость.

16/IX 71. Пиво-Воды, четверг. Приехал Самойлов, да еще с № 2 и мы у Сарры слушали воспоминания Самойлова и его стихи. Воспоминания необыкновенны; в сущности, от имени этого поколения ничего не казенного (в исповеди) еще не писал. Наше уже исповедовалось, а это ихнее «Былое и Думы». Умно, добро, жестоко, правдиво, точно. Слушали об Эренбурге и Слуцком. Сквозь любовь к Слуцкому – насмешка, сквозь осуждение Эренбурга – объективность. И настоящая проза поэта, такая отточенность фраз, формул, абзацев. Настоящее чудо: он пишет в тетрадь прямо набело, как когда-то Житков.

6 ноября 71, суббота, Москва. В «Дне Поэзии» – цикл стихов А. А., подготовленный В. М. Жирмунским и напечатанный Ниной Александровной[379]. Все – кроме одного («Скорость») – хороши; но «De Profundis» изуродованы; напечатано «горы» вместо «весны»; вопреки смыслу, рифме и всем моим убеждениям Виктор Максимович остался непреклонен[380].

13 ноября, суббота. Переделкино (Елабуга). Зато один узел счастливо развязался сам собой: я после долгих колебаний написала Лиде Жуковой просьбу указать, какие рассказы она считает своими. Она очень благородно ответила, что не помнит, и предоставляет мне право печатать любые под своим единственным именем[381]. Конечно, тут не совсем благородство, а и нежелание стоять рядом с такой оплеванной особой, как я, и незаинтересованность – она не литератор! – но все же.

20 декабря 71, Москва, понедельник. Умер Твардовский.

Он меня не любил, но я любила его стихи – многие.

А внутренний монолог с ним вела всегда.

Да, о Твардовском. С ним все математически точно, по классическому образцу. У Гроссмана начался рак, когда отняли рукопись. У Кушнарова – когда уничтожили детскую секцию. У Фриды когда она хлебнула депутатства. А он не пережил гибели журнала. Пастернак погиб из-за истории с Нобелевской премией и «Живаго». Зощенко «не выдержал второго круга»[382].

Воображаю безобразность того, что будет завтра… Если так боялись похорон Деда (с каждым днем узнаю новые подробности) то что же будет завтра… Одна официальная ахинея; о «Новом Мире» ни слова, о Солженицыне – ни слова… «Да и нет не говори, белого и черного не покупай».

А милиция-то, а КГБ!

Когда Твардовский пришел на похороны Эренбурга на Ново Девичье поле – там было оцепление. Его не пускали.

– Вы кто такой, гражданин?

– Я – Твардовский.

– Не знаю. Нельзя.

Твардовский двинул плечом и прошел.

18 января 1972, Москва, понедельник. Год начался ужасами. Если верить приметам будет он страшен.

Впрочем «я и без зайца знал, что будет плохо»[383].

Был 18-часовой обыск у Якира[384]. Говорят, вывозили бумаги грузовиками. Это очень опасно: он человек распущенный, избалованный безнаказанностью, и у него множество недозволенных бумаг (значит, будут погибать люди).

В Москве обыски еще у 8 человек; в Киеве – аресты.

Чудовищный приговор герою Буковскому: 5 лет лагерей строгого режима, из них 2 – тюрьмы, 5 лет ссылки. Клевета в газете. А совершил он подвиг: за время краткого пребывания на воле переправил за границу на Международный конгресс психиатров 6 историй болезни политических, насильно упрятанных в сумасшедшие дома.

21 января 72, Москва. Обыск в Киеве у Виктора Некрасова и Дзюбы.

29 января 72. Вчера вечером был Самойлов. Но ничего обещанного не читал: ни воспоминания, ни письма. Я поздравила его с триумфом (вечер в Союзе); несколько стихотворений он прочел – одно из них, сыновьям о смерти, совершенно совпадает с моим 4-стишием К. И.

А здесь наверно хорошо лежать…

Прекрасный рассказчик: еще одна серия анекдотов о знаменитом парикмахере из ЦДЛ.

* * *

Самойлов мельком сказал, что он написал 13 листов исследования о русской рифме[385].

Он замечательно умен. Вообще «поэзия должна быть глуповата»[386], но поэты несомненно должны быть умны. И умны. А. А., Корнилов, Маяковский, Самойлов поражают превосходством ума. Поражающе умен был Пастернак (хотя и наивен).

10 марта 72 г., пятница. Переделкино. Фина работает с удивительной добротой ко мне, с полной отдачей себя, с самоотверженьем – но – неумело. (Я же и виновата: в вечном спехе не научила ее ни корректуре, ни комментированию.)