Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

• Название: Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений
• Автор: Соломон Барт
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Критика
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9796-0126-7

Среди поэтов Серебряного века есть забытые почти намеренно. Таким поэтом был Соломон Веньяминович Копельман, в первой публикации (1915) выбравший псевдоним «С. Барт». Первый сборник Барта — единственный, изданный в России, — известен в одном экземпляре. Позже Барт обосновался в эмиграции, в стране, неблагоприятной для русской поэзии, — Польше. В Берлине и в Варшаве вышли еще четыре его книги. В 1941 году поэт погиб в Варшавском гетто. Более полувека должно было пройти, чтобы в Стэнфордском университете вышло первое собрание стихотворений Барта. Книга стала библиографической редкостью, а факты и материалы продолжали копиться. В предлагаемом читателю издании собрано всё, что дает право считать Соломона Барта одним из значительнейших русских поэтов Восточной Европы.

---

147. «Я дверь открыл. Я думал: не она ли?..»

Я дверь открыл. Я думал: не она ли?
За дымкой пепла вы ее узнали?
Зачем молчите вы? Зачем вы смущены?
В смущеньи ласковом вы кажетесь смешны,

Когда, ее не видя, вдаль глядите:
Какая жизнь на острове Таити?
Что жизнь! Мне дорог этот мертвый кров.
И ближе всех уже ненужных слов:

Никто. И повторяет ветер в щелку:
Никто. Ни даже пряди шелка
Ее волос. И сердце явственней: никто.
И тише, глубже и навек: ничто.

ДУША В ИНОСКАЗАНЬИ ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ ПАРАБОЛА / БЕРЛИН 1935

148. «Осенний день… и закипают слезы…»

Осенний день… и закипают слезы,
Как витамины в сереньком плаще
Здоровья, пользы. Что же нам дороже,
Чем духа жизнь в тугой земной праще?

Ты голод облаков и листьев жажда.
Твой шаг — во взмахах мельниц ветряных,
В дыханьи свежем с заревого пляжа —
Сечет туманы, сны и пелены.

Ты утром, вечером — всегда сквозь битву
Всех предрассудков — сердце, разум, дуб
И то, что попрано, что позабыто
И отдано забвению на сруб.

Ты явственнее всех, ты всех нежнее,
Ты девушка на каждой смене лет,
Где пустыри, где черный ветер веет
И где тебя так ощутимо нет.

Ты так живешь в плену у Мукомола,
Так сходят тропики в наш хмурый сад.
И утро каждое — цветы и пчелы,
И каждый день — завещанный наряд.

149. «В покорстве мудрости пытливом и глубоком…»

В покорстве мудрости пытливом и глубоком
Я завершаю день познанья и забот.
Часы мои текут, несясь глухим потоком,
Не различая бездн, не находя высот.

И наяву — во сне, в движении — покое,
Двух полюсов в себе являя тайный смысл,
Стихаю ныне в бесконечном ровном строе
Себе довлеющих непостижимых числ.

И длится ток судеб, — загадочен, безмерен, —
В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле.
Покорство мудрости… Зачем, чему я верен,
Свой завершая день на каменной земле?

150. «Земля и ломоть сна и золото в ночах…»

Земля и ломоть сна и золото в ночах…
Дрожит фонарь, и лужа на панели
Вдруг отразила вечер, вечность, страх —
Всё, что мы видели, но проглядели.

Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь,
В былом, в небывшем страстно цепенея.
И отраженный вечер повторяет вязь:
Креузы гибель, торжество Медеи.

С утра ты будешь здесь… И руно я сложу
К живым твоим стопам… И встану одинокий
В пролете долгих дней на серую межу,
Где нет ни совершенства, ни порока.

151. «За облака и выше — до небес…»

За облака и выше — до небес,
До сереньких страниц, до мысли,
Идущей в мир с ружьем наперевес,
До сумерек, где сны повисли,

Где шлепанцами смерть моя стучит,
Такая древняя персона —
И до утра сурово шелестит
Наследьем Гёте и Платона.

Но выше — до твоих колен,
Пред плахою склонив колени,
И здесь кончаются у вечных стен
Все мысли, все ступени.

152. «Грозясь и стекла вышибая заревом…»

Грозясь и стекла вышибая заревом — и окна чуть дрожат —
И на пуантах в башню — с башни вдруг:
            фигурам становиться в ряд!
И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат — и взор
Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор.

Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход?
            и палец на устах:
Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний —
            и последний: ах!
И башней: шах! — и башней: мат! — и с башни вниз,
            во двор, во прах. Зачем?
Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.

153. «Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье…»

Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье
И сдавит шею тайны ожерелье.
Соблазнов, снов и истины и веры
Молчаньем отсчитаешь меру.

Но имя… имя… Знаю: так и надо.
В нем каждая жемчужина — шарада:
Пред образом отринутая совесть.
На кладбище законченная повесть.

И вот поют магические зелья.
И каплями жемчужин в дым похмелья —
Мой окрик, шепот мой о еле внятном,
Об имени твоем о непонятном.

154. «Когда совсем уж не было надежды…»

Когда совсем уж не было надежды,
Я темным стал, я озверел от боли,
Затем что каменны твои одежды,
Затем что каменна моя недоля.

Но твой уход был вестью, был приходом…
Вот здесь сейчас окончится всё это
И будет ясная осенняя погода,
И так кончаются любовь и лето.

И были окна, были двери настежь.
Свисали тени током водопада.
Сквозь вечера запутанные снасти
Плыла звезды далекая отрада.

И в сердце снова плавилось страданье,
Но просветленное; мое ль, чужое ль…
И в этом было всё мое земное:
Вся жизнь моя и всё мое посланье.

155. «Из дома в дом проходит то, чему названья…»

Из дома в дом проходит то, чему названья
Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень,
В которую художник всё иносказанье
Вложил: весь медленный и творческий свой день.

Да, эта лень, углов тупые повороты
И ты, пришедшая затем, чтоб умереть
В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте
Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть.

И нет названья бесконечной смерти
В нас, только в нас. И что обетом мы зовем
Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье,
Всю жажду веры так пустынно отдаем?

156. «Свергая в эти воды дни за днями…»

Свергая в эти воды дни за днями,
Уже давно безымянного ждешь.
Здесь зарева шатучими кругами
Всё отметают: истину и ложь.

Здесь небеса проходят, как слепые,
Огромной бурей в бессловесный час.
Твои глаза, глаза твои пустые
С крутого берега в последний раз.

Здесь смерть обычней лунной светотени.
Здесь солнце всходит, сумрак полюбя.
Здесь даже ветер обойдет тебя
Объятьем полнодумной скорбной лени.

157. «Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь…»

Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь —
В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес.
Стекали пятна, тени, солнечные блики
Вдоль век и щек моих — судьбы моей улики.

Я не хотел ее: мне отдавали мякоть
Всех караваев здесь и там, на небесах, —
Но в капельке земной хмельной душистой мяты
Постиг я терпкость боли, наслажденья страх.

Копной пьянящей я взвалил ее на плечи
И в окна лез, в глаза, в сердца — и на буксир
Брал волка и луну и беспредельный мир
Подспудной — до утра — таинственной картечи.

158. «Великое, ничтожное — два входа в дом…»

Великое, ничтожное — два входа в дом.
А кров всегда один. И видно в щели,
Как отражают стены ласковый Содом,
Сиянье тех, что гибели хотели.

Но в этой тишине не прокричать во тьму
И не искать в себе потомка альбигойца, —
Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму
И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.

Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.
И чаша вдруг пуста. И жен не надо.
И медленный в ячейке бродит апокриф —
Студеной жизни пламень и награда.

159. «Буфет, гардины, правота…»

Буфет, гардины, правота,
И хоть бы знать, что нет правей.
Я плачу: что за чистота
В суровом очерке бровей!

На этот бархат отдал мир —
В игре основы — век, века…
В пещерах и во мгле квартир
Чеканный шепот челнока.

И пестрой нитью, нитью слов,
Как земляникой вешний зной,
Опутан теплый шум листов
Твоей души и твой покой.

Но ты хотела б всё учесть
И сесть подругой у стола,
Где строго соблюдают честь
Сожженных жизнию дотла.

160. «Над глиняным остуженным кувшином…»