Екатерина Старикова - В наших переулках. Биографические записи

• Название: В наших переулках. Биографические записи
• Автор: Екатерина Старикова
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-7784-0253-8

Книга профессионального литератора Е. В. Стариковой представляет собой воспоминания московской интеллигентки о своих родителях и многочисленных родственниках, о детстве и юности, проведенных и в Москве, и в деревне — на родине ее отца, — и за городом, на природе; причем все подробности взаимоотношений людей и быта даны на историческом фоне, эпоха ощущается в каждом повороте событий, в каждом слове повествования.

Наибольшую ценность этим воспоминаниям придает несомненный писательский дар Стариковой. Читатель получает прекрасный образец настоящей русской прозы; книга — от первой до последней страницы — читается буквально на одном дыхании.

---

Как, где, на чем мы спали потом? Не помню. Где мы умывались? (Ванной комнаты не было.) Не помню. А вот что ели, хорошо помню. Не обращая никакого внимания ни на обстановку временного жилья, ни на одежду, Мария Николаевна Краевская везде соблюдала культ «здоровой и вкусной пищи». Сама ела мало-мало, еле поклевывала, но детей считала нужным кормить по всем правилам искусства. И хотя в Туле и в 1938 году продолжались сложности с покупкой еды, кулинарная марка дома Краевских соблюдалась. Тем более, что в этом доме в то лето соединились две признанные кулинарки — Мария Николаевна и Елена Николаевна. Они щеголяли друг перед другом памятью о диковинных с нашей точки зрения рецептах их помещичьей юности. Если ели селедку, то только под горчичным соусом, если салат с майонезом, то майонез стирали со всей тщательностью приготовления к торжественному пиру, если был бульон, то без крошечных пирожков его и не думали проглотить. И всё это на старой клеенке, сидя на простых табуретах. И часто поглощение сопровождалось ироническими историями об обедах у лунинской Елены Ивановны, их матери и нашей прабабушки, где ели точно такие же пирожки, но подавал их лакей в белых перчатках. Никогда никаких сожалений о перчатках, лакеях и экипажах не было. Старые рецепты блюли, а сожалений не было, воспоминания обычно сопровождались смехом. Ведь это Мария Николаевна, московская учительница, посылала в Лунино скопленные из своего жалования суммы для очередной уплаты заложенного имения. Она-то хорошо знала, чего стоили эти последние перед революцией лакеи ее матери.

Но каково было нашей маме тратить последние летние дни на соусы и пирожки! Ей, которая считала достаточным в деревне ставить на стол перед нами крынку молока и батон хлеба, а в городе тот же батон с чайником кипятка, на Косой Горе приходилось брать на себя львиную долю черной кухарочной работы, чтобы как-то отплатить тетке за гостеприимство. Жара стояла выше тридцати градусов, а плита в крошечной кухоньке топилась часами. И согнувшаяся мамина фигура — часами около нее. Ни тебе политических дискуссий, ни долгих чаепитий с воспоминаниями о Федотовой и Коонен. Здесь мама совсем сникла. И это при том, что я никогда не слышала никаких упреков в отношении мамы. Может быть, уколы и были, но не в нашем присутствии. Тетки ее любили и как могли помогали ей. Не было на Косой Горе и никаких обсуждений политических проблем. Вероятно, ссыльные Краевские были очень осторожны. Пламенная комсомолка Ирина время от времени ожесточенно ссорилась со своей матерью, но обменивались они сердитыми репликами только по-французски, к нашему, детей, сожалению, ничего не понимавших в их спорах. Взрослые понимали, но нас в отношения матери и дочери не посвящали. Может быть, я и была так счастлива на Косой Горе, что отдыхала от драм, сомнений и размышлений? Они ждали меня дома, в Москве. А здесь, несмотря на поникшую маму, для меня все было просто, ясно и весело.

Впрочем, и мама не всегда же находилась в кухне. По вечерам все «женщины» нашего дома отправлялись купаться на Воронку. Потому только женщины, что никаких купальных костюмов ни у кого не было, купались в чем мать родила, выбрав на зеленом берегу уединенный бочажок. Словно пляски русалок видятся мне в густых сумерках голые тела мамы, ее теток, Ирины, маленькой Лёли, уже тогда отважно плававшей лучше нас всех. Как все еще молоды! Вода в Воронке удивительно теплая. Хотя купаемся мы выше по течению, чем сбрасывает в реку свои горячие шлаковые воды Косогорский завод, общая температура реки на целый километр здесь выше, чем в других местах. А это для нас существенно: ведь других способов омовения у нас нет и мы приходим на реку с мылом.

Кроме общих купаний, есть у нашей мамы и еще минуты роздыха от кухни. Время от времени полагалось совершать общие прогулки детей и взрослых — за грибами, за яблоками и медом в соседние деревни. Тогда и мама отрывалась от плиты и корыта и присоединялась к нам. Первая такая общая прогулка в честь моего приезда была осуществлена в Ясную Поляну, находившуюся в четырех километрах от Косой Горы. Это путешествие пришлось как раз на утро, когда так легко идти по росистому лугу вдоль Воронки до самых яснополянских прудов. Об общем впечатлении от этих пленительных походов я уже говорила, повторяться не буду. Скажу только, что Мария Николаевна была знакома с музейными служащими Ясной Поляны, нас всегда там гостеприимно встречали, подозреваю даже, что, может быть, мы посещали музей в его выходные дни, потому что не помню там никого посторонних. Или тогда было так мало любопытствующих? Для нас же всех Толстой был своим человеком, чем-то вроде уважаемого и любимого родственника. И его герои — Ростовы, Болконские, Левин, Нехлюдов — такими же живыми и знакомыми, как и он сам. Мы выросли на книгах Толстого. Но кроме того, сохранялись еще какие-то тоненькие бытовые ниточки, связывающие наш род с памятью о Толстом. В комнате у нашей тети Лёли, маминой сестры, стояла точно такая же, только большего размера, зеленая стеклянная глыба, подписанная среди прочих фамилией Владыкиных, что с восторгом обнаруживаем мы в Яснополянском музее. «Наша» была первым образцом, изготовленным рабочими и служащими стеклянного завода в подарок Толстому после отлучения его от церкви и расписанным художницей Бём, родной сестрой Александры Меркурьевны Владыкиной. «Наша» лопнула во время закалки в печи, и внутри нее была причудливая трещина, красиво преломляющая свет. Этим, кроме размера, она только и отличалась от той, что изготовили снова и преподнесли Толстому. Мы еще не знаем, что эта лопнувшая глыба в октябре 1941 года перекочует на время к нам, в Каковинский, из разбомбленного дома Владыкиных. Недавно увидев зеленую прозрачную глыбу у Маши Владыкиной, я обрадовалась ей как милому старому знакомому, несколько постаревшему: один стеклянный уголок оказался отбитым.

У нас, детей Стариковых, не было столь знаменитых предков и исторических реликвий. Но встретив в Яснополянском музее портреты Стаховичей, мы им обрадовались как родным: они-то точно были заметными фигурами семейных преданий, они еще больше роднили нас с Толстым, а Толстой — с Косой Горой.

Удивительные две недели августа: ни одного дождя, ни одного ветреного или холодного дня, ровная жара. Но вот в самом-самом конце месяца вдруг похолодали вечера. Вся наша компания часто теперь сидит в темноте на крутом железнодорожном откосе недалеко от дома. Мы с Ириной вдвоем влезаем в бурку — настоящую кавказскую бурку, черную, войлочную, до самой земли, с такой шириной плеч, что как раз хватает на двоих. Нам, как «дамам», уступил ее кто-то из мальчиков. Мы провожаем взглядами ярко освещенные поезда, идущие на юг и с юга. Скоро и мы, почти все мы, отправимся в Москву. Не так уж далеко, но надо прощаться с этой прекрасной жизнью. Грустно и радостно. Грустно прощаться и радостно от теплой бурки, от заботы мальчиков, от ощущения дружбы и равенства всех со всеми. В промежутках между поездами мы глядим в звездное небо, разглядываем удивительные августовские звезды. Крупней и ярче я уже не увижу. Мы строим обширные и радужные планы: как будем встречаться в Москве, как будем дружить, как будем вместе гулять. Ведь и в Москве светят звезды? Мы не догадываемся, как мало раз мы еще увидим друг друга, как редко нам выпадут в жизни такие беспечные прогулки. Впрочем, почему я говорю за всех? Что я о них знаю? Хотя нам предстоит еще одно общее лето, лето тридцать девятого года. Но повторений не бывает, лето будет другим, и Толю я тем летом не увижу.

Я увижу его вскоре после возвращения в Москву, и эта короткая встреча будет завершением счастливой для меня косогорской жизни тридцать восьмого года. МЮД — кто помнит теперь такое слово? А был же такой праздник — Международный юношеский день. Ходили на демонстрации, пели песни. Вот и Толя неожиданно завернул к нам в Каковинский прямо с демонстрации. В своих роскошных белых брюках и белой майке без рукавов, сверкая зубами, глазами и косогорским загаром. На голове — свернутая из газеты шапка, наподобие испанских, — жара все продолжалась. «Сними свой колпак и садись», — предложила мама, разрезая сливы для варенья. А я, пораженная его внезапным появлением, молчала. Толя с мамой болтали, так, ни о чем: о жаре, о демонстрации, о косогорских знакомых. А я все молчала. Толя посидел недолго и весело попрощался. Еще как-нибудь зайду, пообещал он. А шапочку свою оставил на столе. Когда он ушел, я незаметно спрятала шапочку, положила под бумагу, покрывающую письменный стол. Там она долго хранилась. Когда никого не было в комнате, я вынимала ее и держала в руках. Но в комнате нашей почти всегда кто-нибудь был. Так эта шапочка и лежала под бумагой, пока при уборке ее не выкинули просто как старую газету.

Я не увижу никого из косогорцев до самой весны 1988 года, когда вдруг из бездны истекшего времени по телефону раздался незнакомый мужской голос, назвавшийся Анатолием Георгиевичем Загородним, и предложил всем нам, кто в Москве, встретиться у Инны Левитан. И мы собрались, и мы увидели друг друга: Инна и Гарик, Женя Стечкина и Толя, Лёля, Алеша и я. Андрей Турков сильно опоздал, но все-таки и он пришел. Все было мило и просто. И стол хорошо накрыт в трехкомнатной чистенькой квартирке где-то в Беляеве, и салаты вкусны, и воспоминания непринужденны. Да, Слава Стечкин, младший из братьев, был убит еще в 1942 году. Посмертно получил Героя Советского Союза. А Игорь? Игорь? Неужели вы никогда не слышали о пистолете Стечкина? Это же он — его создатель! Всю жизнь работает в Туле на оружейном заводе. Олег там же в Туле преподает марксизм в пединституте. А вот Женя — московский архитектор, уже на пенсии. А ты, ты Толя? Это спрашиваю я, а сама думаю: неужели это ты? И словно читая мои скрытые мысли, Толя докладывает: «Вот, всю молодость боялся стать военным. И все-таки моя инженерная специальность привела меня в армию. Полковник в отставке. Ужасно болят ноги, боюсь, что придется делать операцию». Боже, Боже мой, как грустно. Что Толя думает обо мне? Но он же не был в меня влюблен.