Екатерина Старикова - В наших переулках. Биографические записи

• Название: В наших переулках. Биографические записи
• Автор: Екатерина Старикова
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-7784-0253-8

Книга профессионального литератора Е. В. Стариковой представляет собой воспоминания московской интеллигентки о своих родителях и многочисленных родственниках, о детстве и юности, проведенных и в Москве, и в деревне — на родине ее отца, — и за городом, на природе; причем все подробности взаимоотношений людей и быта даны на историческом фоне, эпоха ощущается в каждом повороте событий, в каждом слове повествования.

Наибольшую ценность этим воспоминаниям придает несомненный писательский дар Стариковой. Читатель получает прекрасный образец настоящей русской прозы; книга — от первой до последней страницы — читается буквально на одном дыхании.

---

В то лето мы вдруг увлеклись дальними утренними прогулками без взрослых. С вечера сговаривались со Стечкиными и на рассвете, тихо выскользнув из постелей, не умываясь и не завтракая, отправлялись каждый раз в разном направлении: то по зеленым оврагам с голубыми высокими колокольчиками, то в светлые липовые рощи за Ясной Поляной, то в заброшенные, бывшие помещичьи яблоневые сады. Теперь и Лёля часто присоединяется к нам. Привлекали нас в этих путешествиях не только прелесть природы, но и дружелюбное общество старшей молодежи, и необычно раннее пробуждение, и возвращение под пекущим уже солнцем домой, где нам разрешалось самостоятельно и без всякого этикета завтракать. А как мы ели! Батоны исчезали один за другим, и всегда находилась для нас какая-нибудь вкусная еда. Впрочем, какая еда нам тогда была невкусна?

В середине июля я уехала в Москву, где папа снарядил и отправил меня в Крым. Я не буду здесь описывать эту поездку. Кто захочет, может прочесть мой рассказ «Кучук-Узень», там всё описано почти точно, только одна-две фигуры придуманы и чуть сдвинуто время моего путешествия к концу лета. Здесь же я постараюсь коротко объяснить (и для самой себя), чем важна оказалась для меня эта поездка.

В Кучук-Узене я впервые встретилась с морем и южной природой, с чужеродным говором и нравами (симферопольские школьники, в основном, еврейские, и местные, татарские). Я впервые почувствовала на собственном опыте, что живу в пестрой многонациональной стране. Впервые же я увидела, что нашему домашнему неприятию режима противостоят не только партийные функционеры, но и искренний и мощный энтузиазм моих ровесников, убежденных комсомольцев, ничем не подкупленных и мне симпатичных. А с другой стороны, я здесь почувствовала хоть и скрытый, но органичный протест и против пренебрежения советской власти некоторыми укорененными национальными обычаями. Я оказалась перед необходимостью самой, без подсказки и споров, разобраться в узле угадываемых мною противоречий. К тому же я вплотную столкнулась с проблемами своего повзросления — с его опасностями и искушениями, и с этим тоже должна была самостоятельно справиться. Неудивительно, что месячное пребывание в пионерском лагере осталось в моей памяти целой отдельной эпохой. Я вернулась на Косую Гору другой, чем уезжала оттуда.

Я сошла с симферопольского поезда на этот раз в Туле, где меня встречали мама и Мусенька. В руках у меня был чемоданчик, полный кучукузеньского винограда, и авоська, оттянутая до земли двумя большими желтыми дынями. Виноград был дареный, а купленными дынями я очень гордилась: возвращаюсь в родные пенаты, как взрослая, с подарками. А ведь это надо было умудриться с моими-то деньжонками приехать с угощением! На пороге косогорского дома я протянула дыни дяде Сане, а следом за этим ему же вручила открытый чемодан с виноградом — так я благодарила хозяина дома за гостеприимство. Дядя Саня принял подношения и решительно заявил, к разочарованию детей, что пировать мы будем вечером, а Мусеньке что-то тихо шепнул. И вот уже ею откуда-то извлечена мороженица, мальчиками принесен из погреба лед, и они усажены за трудную, но многообещающую работу: крутить мороженое. Устройством пира занялся сам дядя Саня. И то, с каким удовольствием и даже увлечением делал это он, всегда молчавший, всегда занятый, довольно часто сердитый, — в этих его хлопотливых стараниях вдруг промелькнуло для меня то, что так тщательно скрывалось: усталость от вынужденной изоляции, от провинциальной скуки, оторванности от привычного общества и образа жизни. В его веселых хлопотах вокруг стола я вдруг увидела (или вспомнила?) его прошлого, таким, каким он был до ареста и ссылки: известного московского врача, любителя театра, охотника, окруженного такими же энтузиастами этого дела, тонкого гастронома и франта, главу и покровителя большого родственного клана.

На длинном столе прямо на клеенке дядя Саня горками разложил мой виноград, длинными ломтями нарезал истекающую соком дыню и — о восторг! — откуда-то извлек бутылочку сладкого муската. Мы будем пить настоящее вино! Мусенька пытается протестовать, зачем детям вино, тем более Лёле? Но дядя Саня решительно заставляет как врач, что глоток хорошего вина изредка и детям только полезен. О, что это был за пир! Горы сливочного мороженого! Мы его ели из больших суповых тарелок. Тающая во рту дыня, правда, кисловатый виноград и божественное ощущение на нёбе сладко-жгучего муската. Ничего подобного ни до этого, ни после мы не испытали. Домашнего мороженого во всяком случае больше никогда не ели.

Вспоминая с благодарностью этот праздник в честь моего возвращения из Крыма, я испытываю болезненное чувство неисправимой вины. Она даже не в том, что я ухитрилась не попасть на похороны обоих стариков (а умерли они с разрывом в полгода в 1955 году), но и почти не навещала их в последние трудные годы, когда неизлечимые болезни вплотную подступили к ним. К этому времени Краевские уже покинули Серебряный переулок, переехали в далекое, труднодоступное тогда Щукино и обычай забегать к родственникам без особого повода сам собой прекратился. Да и я уже десять лет не жила на Арбате. Но дело, конечно, не в этих территориальных перемещениях. В эти годы родственники вообще отступили куда-то на задний план сознания, благодарные воспоминания перестали иметь надо мной власть, свободного времени не было, я верила в свою звезду литературного критика, а наш маленький сын жил за городом и туда надо было регулярно ездить. Но стыдное раскаяние за опоздание на похороны Мусеньки долго не оставляло меня. Я не была виновата. Отпросившись среди дня в редакции, схватив такси, я очень спешила и примчалась к стенам Донского монастыря в точно назначенное время. Но крематорий, видимо, старался перевыполнить план, и когда я вылезала из машины по одну сторону его ворот, по другую их сторону в автобус поднималась Ирина Сергеевна Краевская, — видимо, она была последней из провожавших Мусеньку. Автобус фыркнул, тронулся и исчез. Я до конца не поверила в свою оплошность и отпустила такси. Почти бегом бросилась я в пустой крематорий и уже там у служащей узнала, что только что действительно похоронили Марию Николаевну Краевскую. Медленно шла я от ворот крематория к Ленинскому проспекту, и веселые картины нашего косогорского детства вставали перед глазами горьким упреком.

27

Мы вернулись с Косой Горы в Москву в тридцать девятом году, когда уже был подписан пакт между Молотовым и Риббентропом. Это событие помимо общего потрясающего значения имело для нас, учеников сорок шестой школы, еще и, так сказать, значение личное. Задние ворота нашего школьного двора выходили в Денежный переулок рядом с итальянским посольством, в Чистом переулке находилось немецкое посольство (впоследствии резиденция патриарха), в Мертвом — австрийское. Мы чувствовали себя территориально причастными к кухне высокой политики. Мы гордились красотой особняка «нашего», то есть итальянского посольства. Со стороны школы вокруг особняка был большой сад, и белое здание прекрасно оттеняли стройные темно-зеленые пирамидальные тополя. «Настоящая итальянская вилла!» — говорили мы с видом знатоков. Ходили слухи также о дивной красоте внутреннего убранства дома, где никто из нас, конечно, не был, но все знали, что в нем сто комнат — не больше и не меньше. Девочкам нашего класса очень нравился секретарь итальянского посольства. Он, кажется, один тогда во всей Москве ходил зимой с непокрытой головой. Девочки осмелились здороваться с ним, а он — о чудо! — отвечал улыбкой и кивком головы. По утрам из окна своего класса мы видели, как жена посла пьет кофе в саду, расположившись в шезлонге с газетами. Однажды мальчик из десятого класса послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же. Тут же в школе появились люди в штатском и мальчик был вызван в учительскую. Его допрашивали о том, какие у него отношения с женой посла и что он хотел ей передать. «Никаких и ничего, — бойко ответил перепуганный десятиклассник, — я не виноват, что я хорошенький». Фраза облетела школу. Удивительно, но она оказала обезоруживающее действие. Последствий не было.

Наш директор Пелагея Павловна решительно нас защищала. А тем временем соседство с посольством все время рождало новые происшествия. То мяч из школьного двора перелетел через посольскую каменную ограду и попал в детскую коляску, к счастью, пустую. И тут же снова появились люди в штатском и стали выяснять, кто именно запустил этот мяч. Но попробуй узнай это на большой перемене! Многие видели и все молчали, как партизаны в плену: образцов героизма и в кино, и в книгах кругом было много. То во избежание грядущей контрольной мы выкинули из окна все чернильницы-непроливайки прямо в снег и они были обнаружены посольским постовым милиционером. Он явился к Пелагее Павловне с претензиями и угрозами, а она убедила его, что виновные будут наказаны по всей строгости и привела его для острастки прямо в наш класс, лишив нас следующей прогулки во дворе. В общем, мы были в постоянном, хотя и своеобразном контакте с дипломатической жизнью переулков вокруг школы.