Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«О ночь моя в Кархе…»

Перевод А. Голембы

О ночь моя в Кархе{182}, останься такой, останься такой навсегда!
Но смей никуда уходить от меня, не смей уходить никогда!

Мнился посланец и мне возвестил, что, после разлуки и ссор,
Он непременно войдет в мой покой, внесет свой сияющий взор.

Войдя, она яблоко в смуглой руке надушенное держала,
Зубы ее были дивно остры, как скорпионовы жала!

«Чтоб успокоить угрызений пламя…» Перевод А. Голембы

Чтоб успокоить угрызений пламя,
Сей список, испещренный письменами,

Она мне примирительно вручила…
О, ежели б свернуть мне поручила!

Чтобы и я, в своей бесславной славе,
Поцеловать бы оказался вправе,

По праву исстрадавшихся в разлуке,
Писца очаровательного руки!

«Душа моя исстрадалась…» Перевод А. Голембы

Душа моя исстрадалась по той, что не отвечает мне,
Эта мука из мук все муки мои превосходит вдвойне и втройне.

Я только сказал ей: «Ответь мне», — и вот она молвила мне в ответ:
«Ответ мой: нет, и ответа не жду от тебя на него, мой свет!»

«О ты, надменная…» Перевод А. Голембы

О ты, надменная, на меня ты больно гневаться стала,
Будь мною довольна, ведь я теперь раскаиваюсь устало.

«Разлука с тобою убила меня», — сказал я, а ты рассердилась,
Но, если вернешься, невольный лжец, я сдамся тебе на милость!

«Был счастья день…» Перевод А. Голембы

Был счастья день, когда судьба моя забыла покарать меня жестоко,
Когда смежились веки бытия, когда ослепли очи злого рока;

Был день, когда, едва лишь пожелав, обрел я, усмирив души мятежность,
Вино, охапки благовонных трав, певуньи голос и любимой нежность!

Она, желанна для очей моих, подобно ясным звездам всеучастья,
Несла мне наслажденья краткий миг и обаянье истинного счастья.

Увы, мы были не наедине, был вежливый посредник между нами,
Словами он высказывал все то, что не могли мы выразить очами,

И мы решили встретиться опять, когда уснет свидетель нашей встречи
И снова будет ночь торжествовать, пришедшая к любимым издалече!

«Распрощался я с вами…» Перевод А. Голембы

Распрощался я с вами, безмерно и скорбно печалясь,
Что ж, со мною с тех пор очень многие люди встречались,

Проклинали легко, восхваляли же несколько туго,
А плясали они на груди закадычного друга!

«Собутыльника‑друга я разбудил…» Перевод А. Голембы

Собутыльника-друга я разбудил — и он на ложе привстал,
И на пламенный мой он откликнулся зов: к развеселому кубку припал!

Гибкость стана хмельного его спорит в дремоте мирской
С веткой зеленой в весеннем чаду, согнутой ветра рукой.

Дрема и одурь еще до сих пор валят его с ног,
Изо всех сил от него их гоню и уже почти изнемог!

Я напоил его терпким вином из кубка пьяных времен,
Дабы развеять похмелье его, — и не отказался он.

Макушка ночи еще черна, но — внимательней посмотри —
Уже пробивается на висках седина молодой зари!

«Седина взойдет, как дурная трава…» Перевод А. Голембы

Седина взойдет, как дурная трава: не сокрыть ее в жизни земной,
Ты прости — побелела моя голова, хоть она и окрашена хной.

Промелькнула юность мимо меня, хоть пошел я навстречу ей,
И господь мне оставил от всех щедрот лишь терпенье взамен страстей!

Право, если б не терпкость земного вина и сладчайших бесед распев,
Я простился бы, юность развеяв мою, с наслажденьями, отгорев.

Так не разбавляй же вино водой: оставляй его так, как есть,
Виноградному соку и суслу его мы охотно окажем честь!

На невесту монарха похоже вино — все в венце из жемчужных пен,
В исполинском кувшине томилось оно, забродив меж глиняных стен.

Милый друг, в Кутраббуле{183} нас посети, если хочешь обрадовать нас,
Хорошо там будет тебе и нам, если в ханжестве ты не погряз!

Ах, по кругу, по кругу будет ходить непрестанно хмельной кувшин,
Все заботы изгонишь в единый миг, вечных радостей властелин!

Чтобы после вернуться к любимой, когда жизнь, презревшая винную муть,
Благочестьем представит тебе миг услад, выдаст блуд за истинный путь!

Впрочем, как же тебе устоять, дружок, если с чашею круговой
Нынче девственно юная ходит газель и кивает тебе головой?

Ах, из кубка первой она отпила и остатком тебя поит,
На плече ее шаль шелестит, как плащ, лоб притворно хмур, не сердит!

Льет в прозрачные кубки струю вина, щедро льет, прикрывшись платком:
Сделай жадный глоток — и по жилам твоим тот глоток пролетит огоньком!

Ты зачем отворачиваешься и бежишь, разве я с тобой не хорош?
Тот, кто скажет, что я другую люблю, тот заведомо скажет ложь!

«Кто защитит и спасет…» Перевод А. Голембы

Кто защитит и спасет пораженного горем жестоко,
Если его растерзали превратности скорбного рока?

Ежели радости дни наяву испытавший вначале,
Нынче повергнут он в бездну глухой и безмерной печали?

Коль незнакома ему жизни любовная милость
И у тревожных судеб явно попал он в немилость?

Стал он желаний рабом, суетных, лживых и мнимых,
Много налгавших ему и по-прежнему — неисполнимых!

Вечно неласковы с ним даже прежние добрые братья,
Дышат забвением их вялые рукопожатья!

Их от него отвлекли дела человеческой доли:
Алчущим, хочется им урвать себе в жизни поболе!

Даже любовь их прошла, как проходит, развеявшись, каждый
Образ миражный — в краю истомленных безводьем и жаждой.

Многие также из тех, кем ты, мое время, блистаешь,
Из сотрясавших скамью в разгаре пиров и ристалищ,

Расположились в земле, в темных могилах забыты,
Хоть имена их досель испещряют могильные плиты.

Горестно вспомнить других, уязвленных стрелой смертоносной,
Юных когда-то, теперь — сединой убеленных несносной.

Некогда были они благородных деяний зерцалом,
Искренней дружбе верны были в великом и малом.

Зная пришедших им вслед, я убеждаюсь, что, право,
Это — в обличье людском — хищники волчьего нрава.

Те, что ушли от живых с любовью и верностью вместе,
Гордо не ведали лжи, низкопоклонства и лести!

Щедрыми были они, давали не зря обещанья,
Лишняя щедрость была причиною их обнищанья!

Ужели с просьбой какой приставали к ним, добрым владыкам,
Просьбу встречали они с ясным и доблестным ликом.

Пусть же, обилен и свеж, из туч, нависающих низко,
Ливень, щедрей моих слез, омоет гранит обелиска!

Воины были средь них и военачальники были,
Скал сокрушенную мощь в бархат они превратили.

Миру земному скажи: «Ты победил меня в схватке,
Делай что хочешь со мной, свои прививай мне ухватки!»

Пусть же безумствует мир, как невежда, объятый экстазом:
Эти безумства стерпеть поможет мне вдумчивый разум!

Сколько внезапных тревог, приносимых судьбою угрюмой,
Опыт мой смог одолеть, ублажить всесмиряющей думой!

Не подноси же мне, друг, кубка с вином темно-красным:
Спросит отчета душа в каждом деянье напрасном!

Темя сребрит седина, — что мне в младости, что мне в крылатой
Если ругатель замолк и опочил соглядатай?

Что ж я сошел со стези, где владычат Любовь и Досада?
Бросил безумствовать я — и признался: «Раскаяться надо!»

«Была нам небом ночь дарована…»