Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«О душа, человеческая душа…»

Перевод А. Голембы

О душа, человеческая душа, к гибели ты близка,
Но все еще питает тебя упований нетленных рука.

Человек лелеет надежды свои, и душа расстилает их впрок,
Только вскорости успевает свернуть их злосчастный, безжалостный рок!

«Ловчего рука копья не мечет…» Перевод А. Голембы

Ловчего рука копья не мечет:
У него на рукавице — кречет.

Знает пусть беглец, что эта птица
К ловчему с добычей возвратится!

Выучен для кровожадной битвы,
Он спешит, летя на зов ловитвы.

Нет пороков у него нисколько,
Кроме жажды убивать — и только!

«Солнышко прогнало поутру…» Перевод А. Голембы

Солнышко прогнало поутру под воспламененным небосводом
Ночи тьму, подобную шатру с приоткрытым озаренным входом.

И звезда пылала на заре, украшая лик ее блестящий,
Как светильник в жарком серебре, пламенем томленья исходящий.

В этот самый миг над головой, словно бы померкнув от досады,
Знаменем, одетым синевой, корчились печальные Плеяды.

Мы травили дичь в часы погонь; сбруею поскрипывал потливой
Крепконогий и мохнатый конь, мой игрун, красавец густогривый!

Рысью он пускается подчас иль кичится, на дыбы взвиваясь,
Красоте, утехе наших глаз, в этот чудный миг уподобляясь.

Так бывают девы хороши, так бывают девы разодеты,
Те, на чьих запястьях не гроши, а неповторимые браслеты!

Крепок круп у моего копя, грива же в траву струится длинно,
Ребра у него в пылу огня стали как ободья паланкина!

Крепко связан у него костяк, и пускай дорога вся изрыта,
А над ней в неведомых краях реют бирюзовые копыта!

В длительном пути являет прыть этот благородный иноходец:
Если надо, может сам отрыть, сам пробить копытами колодец!

Но в укор ему любая быль; нравный, не смирив своей гордыни,
Тучами он поднимает пыль, что клубится, как песок пустыни.

Выезжаю с соколом сам-друг, нас теперь влечет ловитвы тропка,
Крылья так изогнуты, как лук, что привык держать чесальщик хлопка!

Сокол, сокол! Он, как некий царь, тонкою короною увенчан,
Глаз его — сверкающий янтарь — ярок и на диво переменчив.

Ах, как сокол дерзок и отважен, ах, как веки глаз его легки!
День и ночь на неусыпной страже неподвижные его зрачки.

Тонок хищный клюв его, как бровь, бровь дугой красотки знаменитой,
Крылья его щедро изнутри пятнышками белыми покрыты.

Как похож сей окрыленный стан, стан, охвостьем завершенный длинно,
На расшитый золотом кафтан счастьем взысканного властелина!

Сокол на перчатке у меня, быстрый, он на привязи пирует,
Возвращается быстрей огня и нередко пищу нам дарует!

X–XII века

Аль-Мутанабби

{185}

«Доколе, живя в нищете… Перевод С. Северцева

Доколе, живя в нищете, бесславную долю
Ты будешь покорно сносить, — доколе, доколе?

Ведь если ты честь обрести не сможешь в сраженье —
То, чести не обретя, умрешь в униженье.

Так, веруя в бога, лети с оружьем в руках:
Для гордого гибель в бою — как мед на устах!

«О, сколько вас…» Перевод С. Северцева

О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитых
Девичьей шеи белизной, румянцем на ланитах

И блеском этих глаз, больших, как у степных коров,—
Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.

Чудесна юность, славно Ячить, пока ты молод, витязь,—
О дни в Дар-Асла{186}, дни любви, вернитесь, возвратитесь!

Пусть жизнь твою продлит Аллах, — пока ты бодр и юн,
Немало в бусах и платках встречаешь гордых лун.

Вонзая острия ресниц, на стаи стрел похожи,
Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи.

Тягучими глотками пьют они из губ твоих,
И слаще фиников уста красавиц молодых.

Они стройны, нежней вина, но в них и сила скрыта:
Их своенравные сердца — из крепкого гранита.

А волны их волос черней вороньего крыла,
И ни морщинки на лице судьба не провела.

О, запах девичьих волос, — как бы в одном настое
В нем с маслом розовым слились и амбра и алоэ.

Улыбку дарит нам она прохладным тонким ртом,
И мускус локоны струят, играя с ветерком.

Давно, красавица, с тоской сдружила ты Ахмада{187},
С бессонницей — его глаза, а тело — с мукой ада.

Тебе — все естество мое, тебе — и сон и явь,
Твори, что хочешь: боль мою убавь или прибавь.

Не может не страдать герой, добычей став твоею:
Я — пленник локонов твоих и этой гибкой шеи.

Пить не грешно хмельную кровь из виноградных
Так напои того, кто в дар любовь тебе принес.

Явился я в расцвете сил — и все, чем я владею,
Всего себя отдам тебе, от страсти пламенея.

К сединам ранним приглядись, к слезам и к худобе:
Они — свидетели любви, моей любви к тебе.

Коль ты порадуешь меня хоть кратким единеньем,
Три дня отказа я снесу с безропотным терпеньем.

В цветущем Нахле{188} жизнь моя сурова и мрачна,
Как в Иудее — жизнь Христа в былые времена.

Моя подушка — круп коня, зато крепка, упруга
Рубахой служащая мне отменная кольчуга.

Она красива и прочна, блестит, глаза слепит,
Как будто кольца сплел ее когда-то сам Давид{189}.

Добьюсь ли превосходства я, склонившись перед властью
Судьбы, что за несчастьем шлет лишь новые несчастья?

Ищу я пищу и приют — от поисков устал,
Вздыхает грудь, суров мой путь, и краток мой привал.

Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,
Склоняется моя звезда, но помыслы — восходят.

Быть может, уповаю я на то, чего достиг,—
Достиг по милости того, кто Славен и Велик{190}.

Кто благороден, будет горд и в грубом одеянье,
Но мерзко видеть мервский шелк на подлой обезьяне.

Живи бесстрашно — иль умри, но жизнь отдай свою
Под шум знамен, с копьем в руке, честь обретя в бою.

Ведь лучше острого копья нет средства, что могло бы
Врага избавить от вражды, завистника — от злобы.

Но не живи, как те, что жизнь бесславную влачат,
Чью смерть живые не сочтут утратой из утрат.

Храни достоинство свое и в огненной геенне
И даже в сладостном раю гнушайся унижений.

Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —
Того, кому не разрубить и детского чепца.

Зато от гибели храпим бесстрашный, с духом львиным,
За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.

Не родом славиться — свой род прославить я стремлюсь,
Не предками — самим собой по праву я горжусь.

Хотя их добрые дела известны всем арабам:
Они спасали беглецов и помогали слабым.

Когда чему-то и дивлюсь, то удивленью тех,
Кто ясно видит, что душой вознесся выше всех.

Я — щедрости родной близнец, я — властелин созвучьям,
Отрава недругам, позор завистникам живучим.

И лишь в общине у себя, — Всевышний ей судья! —
Как Салих{191} жил средь самудян, живу, отвержен, я.

«Постойте, увидите ливень мой…»