Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«О помыслах великих душ…»

Перевод С. Северцева

О помыслах великих душ могу ли не скорбеть я?
Последнее, что помнит их, — ушедшие столетья.

Ведь люди при царях живут, — пока стоят у власти
Лишь инородцы да рабы, не знать арабам счастья.

Ни добродетелей у них, ни чести, ни познаний,
Ни верности, ни доброты, ни твердых обещаний.

В любом краю, где ни шагну, одно и то же встречу:
Везде пасет презренный раб отару человечью.

Давно ль о край его ногтей писец точил бы перья,
А ныне он на лучший шелк глядит с высокомерьем.

Я на завистников смотрю, как на ничтожных тварей,
Но признаю, что я для них подобен грозной каре.

Как не завидовать тому, кто высится горою
Над человеческой толпой, над каждой головою!

Вернейший из его друзей пред ним благоговеет,
Храбрейший, видя меч его, сражаться не посмеет.

Пускай завистливой молвы ничем не остановишь,
Я — человек, и честь моя — дороже всех сокровищ.

Богатство для скупых — беда. Не зрит их разум слабый!
Таких скорбей и нищета в их дом не принесла бы!

Ведь не богатство служит им, они богатству служат,
И время рану исцелит, а подлость — обнаружит.

«Гордиться по праву…» Перевод С. Северцева

Гордиться по праву может лишь тот, кого не сгибает гнет,
Или же тот, кто, не ведая сна, с гнетом борьбу ведет.

То не решимость, если в душе нет силы на смелый шаг,
То не раздумье, если ему путь преграждает мрак.

Жить в униженье, покорно глядеть в лицо источнику зла —
Вот пища, что изнуряет дух и иссушает тела.

Низок смирившийся с этой судьбой, подл, кто завидует ей,
В жизни бывает такая жизнь, что смерти любой страшней.

Благоразумием прикрывать бессилье и страх души —
Такие уловки только для тех, в ком чести нет, хороши.

Низких людей и унизить легко, сердцам их неведом стыд,—
Мертвому телу уже ничто боли не причинит.

Нет, не под силу нынешним дням стать не под силу мне,
Каждый меня благородным сочтет, кто сам благороден вполне.

Так величава моя душа, что я — под ее стопой,
Подняться же до моей стопы не в силах весь род людской.

Стану ли, друг, наслаждаться я на груде горящих углей,
Стану ли, друг, домогаться я цепей для души моей —

Вместо того, чтобы блеском мечей рассеять угрюмый мрак,
Воспламенить и Хиджаз и Неджд, всю Сирию, весь Ирак!

«То воля Рахмана…» Перевод С. Северцева

То воля Рахмана{198}: владеть и господствовать буду,
Но где ни явлюсь я — завистников слышу повсюду.

Как смеют себя курейшитами{199} звать святотатцы —
Могли б и евреями и христианами зваться!

И как они только из пыли ничтожной возникли?
Как власти добились и цели далекой достигли?

Когда же появится тот, кто рассудит по чести:
Насытит мякиною их, отберет их поместья,

Кто в грозном огне их рога переплавит в оковы
И ноги скует, — чтоб уже не возвысились снова?

Вы лжете! Давно ль вы Аббасу{200} потомками стали?
Ведь помнится, люди еще обезьян не рождали.

Ужель никому не поверим — ни бесам, ни людям,
А верить лишь вашим обманам и россказням будем?

Мой слух оскорблен Абу-ль-Фадля постыдною речью —
Презренному недругу этой касыдой отвечу.

Хотя он ни гнева, ни даже насмешки не стоит,
Но вижу, что разум ничтожного не успокоит.

«Кто всех превосходит…» Перевод С. Северцева

{201}

Кто всех превосходит, в того наш век безжалостно мечет стрелы,
А мыслей лишенный — лишен и забот, — такие останутся целы.

Увы, мы в такое время живем, что всех уравнять бы хотело,
И пагубней это для гордой души, чем злейший недуг для тела.

Я в нынешней жалкой породе людей горько разочарован,—
Не спрашивай «кто?», узнавая о них: ведь разум им не дарован.

Нет края, куда я приехать бы мог, опасности не подвергаясь:
Повсюду от злобы кипят сердца, везде на вражду натыкаюсь.

Сегодня любой из властителей их, каких я немало видел,
Достойней удара по голове, чем богомерзкий идол.

Но многое я соглашусь простить, за что их ругал, а в придачу
Себя принужден я ругать за то, что время на ругань трачу.

Ведь тонкие знания для дурака, погрязшего в чревоугодье,
Как для безголового ишака — узорчатые поводья.

Бывал я и с теми, что к скудной земле пригвождены нуждою,—
Обуты они только в липкую грязь, одеты в тряпье гнилое.

Бывал с разорителями пустынь{202}, — они голодны и нищи,
Готовы и яйца ящериц есть, считая их лакомой пищей.

Украдкою выведать, кто я такой, немало людей хотело,
Но правду скрывал я, чтоб мимо меня стрела подозренья летела.

Не раз и глупцом притворялся я, в беседу с глупцами вступая,
А иначе мне бы наградой была лишь злоба да брань тупая.

Коверкал слова, чтоб они не смогли мой род опознать при встрече,
Хоть было и невмоготу сносить их грубое просторечье.

Любую невзгоду способны смягчить терпенье и неустрашимость,
А грубых поступков следы стереть сумеет моя решимость.

Спасется, кто смело навстречу идет опасностям и потерям,
Погибнет, кто силы свои связал трусостью и маловерьем.

Богатство одежды не тешит тех, чью душу поработили,—
Красивому савану рад ли мертвец в темной своей могиле?

Как велико и прекрасно то, чего домогаюсь страстно! —
Судьбу за медлительность я кляну — ждать не хочу напрасно.

Хоть кое-кого и восславил я, хоть я и спокоен с виду,
Но время придет — я еще им сложу из грозных коней касыду.

Разящие рифмы в пыли загремят, обученные сражаться,—
От этих стихов головам врагов на шеях не удержаться!

B бою я укрытий не признаю — бросаюсь в гущу сраженья,
Меня к примирению не склонят обманы и обольщенья.

Свой лагерь в пустыне расположу, под зноем степных полудней,
И будет усобица все страшней, а ярость — все безрассудней.

По предков святые заветы живут! И счастлив я, не лицемеря,
Судье аль-Хасиби хвалу воздать за верность Закону и Вере.

Храня добродетели, над страной простерлась его опека,
Отец для сирот он, источник добра для каждого человека.

Премудрый судья, если спутать в одно два самых неясных дела,
Способен — как воду и молоко — их разделить умело.

Как юноша, свеж он, заря далека его многодумной ночи,
Он долго дремать не дает глазам, разврата и знать не хочет.

Он пьет, чтобы жажду слегка утолить, но чтоб не разбухло тело,
А ест, чтобы силы в нем поддержать, но лишь бы оно не толстело.

Открыто ли, тайно ли — правду одну искренне говорящий,
И даже порой ради правды святой себе самому вредящий,

Смелей, чем любые из древних судей, свой приговор выносящий,
Глупца защищающий от хитреца — таков ты, судья настоящий!

Деянья твои — родословье твое. Когда б о прославленном предке
Ты нам не сказал: «Аль-Хасиби — мой дед», — узнали б мы корень по ветке.

Ты — туча огромная, льющая дождь{203}, и сын ты огромной тучи,
И внук ты, и правнук огромных туч, — таков этот род могучий.

Поводья великих наук держа, начала времен с концами
Впервые связали твои отцы, — гордись же такими отцами!

Как будто задолго они родились до дня своего рожденья,
А их разуменье раньше пришло, чем может прийти разуменье.

Когда ж горделиво против врагов шли они в час тревожный,
Деяния добрые были для них крепких щитов надежней!

О наш аль-Хасиби, при виде тебя и женщины и мужчины
Сияют от радости и на лбах разглаживаются морщины.

А щедрость твоя! Словно весь народ, что жил и бедно и угрюмо,
Из рук твоих черпает ныне дары от Йемена и до Рума.

В тебе все достоинства тучи есть — нет лишь потоков грязных,
В тебе все могущества моря есть — нет лишь ветров ненастных.

В тебе и величье и сила льва — нет только мерзкой злобы,
В тебе не найдем мы только того, что запятнать могло бы.

С тех пор как вступил в Антиохию ты, мир и покой воцарились,
Как будто, забыв о жестокой вражде, кровинки помирились.

С тех пор как по этим холмам ты прошел, не видно на склонах растений,
Так часто стал благодарный люд, молясь, преклонять колени.

Товары исчезли, базары пусты, не стало былых ремесел,—
Твоими дарами кормясь, народ торговлю и труд забросил.

Но щедрость твоя — это щедрость тех, кто жизни превратность знает,
Воздержанность тех, кто земную юдоль отчизной своей не считает.

Не помнит такого величия мир, не помнит подобных деяний,
Да и красноречья такого нет средь всех людских дарований.

Так шествуй и правь! Почитают тебя! Ты словно гора — громаден.
Аллах да воздаст по заслугам тебе, блистающий духом Хадын{204}!

«Я с конницей вражьей…»