Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«И заняли они мой дом…»

И заняли они мой дом, а я ушел оттуда,
Они глазами хлопали, а я хлестал верблюда,

Я и не думал их дразнить, но эти забияки
У дома лаяли всю ночь, как на луну собаки.

«Жизнью клянусь…»

Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали
Незаходящие звезды великой печали.

И говорил я, пока эта ночь продолжалась:
«Где седина долгожданного дня задержалась?

Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-то
Так торопились на запад по зову заката?»

«Приветствуй становище…»

Приветствуй становище ради его обитателей,
Рыдай из-за девы, а камни оплакивать — кстати ли?

Красавицу Хинд испугала моя седина,
Она, убегая, сказала мне так: «Я — луна;

Уже на висках твоих утро забрезжило белое,
А белое утро луну прогоняет несмелую».

Но ты не луна, возвратись, а не то я умру,
Ты — солнце, а солнце восходит всегда поутру!

«О туча, ты любишь Зейнаб…»

О туча, ты любишь Зейнаб? Так постой,
Пролейся дождем, я заплачу с тобой.

Зейнаб, от меня ты проходишь вдали,
Ресницы, как тучи, клоня до земли,

Ты — праздник шатра, если ты под шатром,
Кочевника свет, если едешь верхом.

Звезда Скорпиона в груди у меня.
Полярной звездой среди белого дня

Стою, беспощадным копьем пригвожден,
Твоими глазами в бою побежден.

Я в помыслах тайных целую тебя,
Души несвершенным грехом не губя;

Никто не сулит воздаяния мне,
За мной не следит соглядатай во сне;

Во сне снарядил я в дорогу посла,
С дороги он сбился, но весть мне была:

«В походе откроется счастье глазам.
Верблюдом ударь по зыбучим пескам,

Хоть месяц — что коготь, хоть полночь — что лев,
На сумрак ночной напади, осмелев!»

Пустыня раскинулась передо мной,
Волнуясь, как море, заросшее в зной.

И в полдень очнувшийся хамелеон
Взошел на минбар; был заикою он,

И речь не слетала с его языка,
Пока он не слышал подсказки сверчка.

Устал мой верблюд джадилийский{238} в пути,
Не мог я людей ат-тандуба найти.{239}

«Я множество дорог…»

Я множество дорог оставил за спиною,
И плачут многие, разлучены со мною.

Судьба гнала меня из края в край вселенной,
Но братьев чистоты любил я неизменно.

Друзьями стали мне года разлук с друзьями.
О расставания, когда расстанусь с вами?

«Восковая свеча золотого отлива…»

Восковая свеча золотого отлива
Пред лицом огорчений, как я, терпелива.

Долго будет она улыбаться тебе,
Хоть она умирает, покорна судьбе.

И без слов говорит она: «Люди, не верьте,
Что я плачу от страха в предвиденье смерти.

Разве так иногда не бывает у вас,
Что покатятся слезы от смеха из глаз?»

«Скажи мне, за что…»

Скажи мне, за что ты не любить моей седины,
Постой, оглянись, я за нею не знаю вины.

Быть может, за то, что она — как свечение дня,
Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня?

Скажи мне: достоинство юности разве не в том,
Что мы красотой и приятностью внешней зовем,—

В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны,
Как черная доля разумной моей седины?

«Я получил письмо…»

Я получил письмо, где каждой строчки вязь
Жемчужной ниткою среди других вилась.

«Рука писавшего, — промолвил я, — как туча:
То радость, то беду она сулит, могуча.

Как письменами лист украсила она,
Когда ее дожди смывают письмена?»

«Повелевающий высотами земными,—
Так отвечали мне, — как хочет правит ими».

Величье подвига великих не страшит.
Из доброты своей извлек Абу-ль-Вахид{240}

Счастливый белый день, и черной ночи строки{241}
Легко украсили простор его широкий.

«Горделивые души склонились к ногам…»

Горделивые души склонились к ногам
Беспощадных времен, угрожающих нам.

Даже капля единая слезного яда
Опьяняет сильнее, чем сок винограда.

О душа моя, жизни твоей не губя,
Смерть не тронула крыльями только тебя.

Поражают врага и копьем тростниковым.{242}
Сердце кровоточит, уязвленное словом.

Подгоняя своих жеребят, облака
Шли на копья трепещущего тростника,

Или то негритянки ходили кругами,
Потрясая под гром золотыми жезлами?

Если кто-нибудь зло на меня затаит,
Я, провидя коварство, уйду от обид,

Потому что мои аваджийские кони{243}
И верблюды мои не боятся погони.

«Кто купит кольчугу?..»

{244}

Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя
Тверда и подобна застывшему срезу ручья.

Кошель за седлом, где в походе хранится она,—
Как чаша, которая влаги прохладной полна.

Расщедрится кесарь и князю пошлет ее в дар.
Владельцу ее смертоносный не страшен удар.

Он сердцем влечется к струящимся кольцам ее
И пить не желает: ее красота — как питье.

Меня заставляет расстаться с кольчугой моей
Желанье одаривать хлебом голодных людей.

«Она и в знойный день…»

Она и в знойный день была как сад тенистый,
Который Сириус поит водою чистой.

Я приоткрыл суму с кольчугою моей,
Что всадника в седле на перст один длинней.

Увидела она кольчугу и сначала
Сережки из ушей и золото бросала,

Потом запястья мне и кольца принесла.
Кольчуга все-таки дороже мне была.

Отец твой мне сулил своих верблюдов стадо
И лучшего коня, но я сказал: не надо.

Мужчине продал бы — и то кольчуге срам.
Неужто женщине теперь ее продам?

Хотела опоить вином темно-багряным,
Чтоб легче было ей кольчугу взять обманом.

Я не пригубил бы и чаши тех времен,
Когда своей лозой гордился Вавилон.

Ресницы подыми, весна уже в начале,
И голуби весны окрест заворковали.

Мне самому еще кольчуга по плечу,
Когда я пастухам на выручку лечу.

Сулейму бедную одна томит остуда,
Что ни жиринки нет в горбу ее верблюда.

Забудь о нем и взор на мне останови:
Я вяну, как побег. Я гибну от любви.

Она пугливее и осторожней лани,
Убежище ее — в тенистой аладжане{245}.

Когда от Йемена к нам облака идут,
Найдет обильный корм на пастбище верблюд.

«Я знаю, что того…»

{246}

Я знаю, что того, кто завершил свой путь,
Нельзя ни пением, ни воплями вернуть.

Мне весть печальная, услышанная ныне,
Как радостная весть о новой благостыне.

Кто может мне сказать: голубка средь ветвей
Поет о горестях иль радости своей?

Источен щит земли могилами, и надо
Считать их множество с возникновенья ада{247}.

Да будет легок шаг идущего! Покой
Тела истлевшие вкушают под стопой.

Хоть наших пращуров и след исчез мгновенный,
Не должно оскорблять их памяти священной.

Пускай по воздуху пройдет твоя тропа,
Чтоб гордо не топтать людские черепа.

В иной могиле смерть двух мертвецов сводила,
И радовалась их различию могила.

Но где один костяк и где другой костяк,
Спустя столетие не различить никак.

Созвездья севера поведать нам попросим —
Как много повидать прохожих довелось им,

В который раз они зардели в горней мгле,
Указывая путь бредущим по земле?

Изнеможение земная жизнь приносит,
И я дивлюсь тому, кто долголетья просит.

Печаль в тот час, когда несут к могиле нас,
Сильнее радости в наш изначальный час.

Для вечной жизни мы сотворены из глины,
И наша цель не в том, чтоб сгинуть в час кончины:

Мы только дом труда меняем все подряд
На темный дом скорбей иль светлый дом отрад{248}.

Смерть — это мирный сон, отдохновенье плоти,
А жизнь — бессонница, пристрастная к заботе.

Воркуйте, голуби{249}, и пусть ваш хор сулит
Освобождение от горя и обид.

Благословенное вас молоко вскормило,
В надежном дружестве благая ваша сила.

Вы помните того, кто был еще не стар,
Когда в могильный мрак сошел Йад ибн Низар{250}.

Пока вы носите на шее ожерелье,
Вам, голуби, милей не горе, а веселье.

Но песни счастья — прочь, и украшенья — прочь!
Одежды черные пусть вам одолжит ночь,

И, в них на сборище печальное отправясь,
Вы причитайте в лад рыданиям красавиц.

Рок посетил его, и завершил свой круг
Мудрец Абу Хамза, умеренности друг,

Муж, потрудившийся для толка Нуамана{251}
Успешной, чем Зияд{252} с его хвалою рьяной.

Великий златоуст, он мог бы силой слов
Преобразить в ягнят кровелюбивых львов.

Правдиво передав священные сказанья,
Он заслужил трудом доверье и признанье.

Отшельником он жил, в науки погружен,
Хадисы{253} древние умом поверил он

И, над писанием склоняясь неустанно,
Опустошил пером колодец свой стеклянный.

Он видел в золоте приманку суеты,
И не могло оно привлечь его персты.

Ближайшие друзья Абу Хамзы, вы, двое,
Прощание как снедь возьмите в путь с собою.

Слезами чистыми омойте милый прах,
Могилу выройте в сочувственных сердцах.

На что покойному халат золототканый?
Да станут саваном страницы из Корана!

Пусть восхваления идут за мертвым вслед,
А не рыдания, в которых смысла нет.

Что пользы — горевать! Уже остывшей плоти
Вы никаким путем на помощь не придете.

Когда отчаяньем рассудок помрачен,
На средства мнимые рассчитывает он.

К молитве опоздав, так Сулейман{254} когда-то
Своих коней хлестал, унынием объятый,

А он, как сура «Сад»{255} нам говорит о нем,
Для духов и царей был истинным царем.

Не верил людям царь и сына счел за благо
Предать ветрам, чтоб те его поили влагой.

Он убедил себя, что день судьбы настал,
И сыну своему спасения искал,

Но бездыханный прах судьба во время оно
Повергла на ступень родительского тропа.

В могиле, без меня, лишенному забот,
Тебе, мой друг, тяжел земли сыпучий гнет.

Врач заявил, что он ничем помочь не может.
Твои ученики тебя не потревожат.

Горюющий затих и понял, что сюда
Не возвратишься ты до Страшного суда.

Кто по ночам не спал, заснул сегодня поздно,
Но и во сне глаза горят от соли слезной.

Сын благостной семьи, без сожалений ты
Покинул шлюху-жизнь у гробовой плиты.

Переломить тебя и смерть сама не в силе.
Как верный меч в ножнах, лежи в своей могиле!

Мне жаль, что времени безумный произвол
Смесит в одно стопы и шеи гордый ствол.

Ты с юностью дружил. Она была готова
Уйти, но друга ты не пожелал другого,

Затем, что верности нарушить ты не мог,
А верность — мужества и доблести залог.

Ты рано дни свои растратил дорогие.
Уж лучше был бы ты скупее, как другие!

О уходящие! Кто в мире лучше вас?
И кто достойнее дождя в рассветный час,

Достойнее стихов, исполненных печали,
Что смыть бы тушь могли, когда б слезами стали?

Сатурн свиданию со смертью обречен,
Хоть выше всех планет в круговращенье он.

Дыханье перемен погасит Марс кровавый,
На небе высоко встающий в блеске славы,

Плеяды разлучит, хоть был до этих пор
Единством их пленен любующийся взор.

Пусть брат покойного своим врагам на зависть
Еще сто лет живет, с великим горем справясь,

Пусть одолеют скорбь в разлуке сыновья
И раны заживят под солнцем бытия!

Когда из моря мне напиться не хватило,
Бессильна мне помочь ручья скупая сила.

Как разрушению подвержен каждый дом —
И свитый голубем, и сложенный царем,

Мы все умрем равно, и не дворца громадой,
А тенью дерева довольствоваться надо.

По воле суеты не молкнет спор, и вот
Один приводит зло, другой к добру зовет.

Но те хулители, смущающие ближних,—
Животные, чья плоть бездушна, как булыжник.

Разумен только тот, кто правде друг и брат,
Кто бытию не лжет, несущему распад.

«Тебе, рыдающий…»