Мюррэй Жизгел - LUV

• Название: LUV
• Автор: Мюррэй Жизгел
• Жанр: Драматургия
• Год: 1963

Как обозначил жанр своей пьесы сам М. Шизгал — это «черная комедия с желтой полосой на спине», где герои пытаются разобраться с этим вечным определением: что такое любовь? Круговорот событий, поиск истин, разрешение сомнений, мастерски сдобренная юмором и ядовитой иронией — в этом несомненная заслуга признанного мастера комедии положений М. Шизгала. Сюжет этой комедии совершенно непредсказуем. На первый взгляд обычный любовный треугольник превращается в захватывающуюся историю борьбы людей за любовь. Все в этом спектакле пытаются понять — ради чего жить, с кем жить, кого любить и как. Стремительно разворачивающиеся события, нелепые и смешные, и такие знакомые многим семейным парам.

Автор пьесы пишет: «В наши дни любовь потеряла истинную первозданную суть, мы исказили и оскорбили это чувство, оно стало фальшивым, выродилось в физическое влечение».

---

Гарри (указывая наверх): Ты думаешь?

Милт (вскидывая обе руки, словно отмахиваясь): Я не говорю об этом, я об этом не говорю! (поднимая палец): Вспомни, есть многое на свете, что не подвластно нашим мудрецам!

Гарри: Лучше и не думать об этом — станет еще хуже, Милт. Ты же не знаешь, через что я прошел. Бывало так плохо, что иногда, иногда в полдень или ночью, непонятно почему, но все мое тело охватывает паралич, я даже не могу пошевелиться и…

На середине речи его тело «твердеет» как доска и он опрокидывается навзничь. Милт подхватывает его в последний момент, неистово трясет его и кричит

Милт: Гарри, что это? Гарри, ради Бога… (Обегает вокруг, поддерживая Гарри, чье парализованное тело вращается, словно часовая стрелка) Помогите! Помогите! Помогите! Сюда! Помогите! Помогите! (к Гарри): Посмотри на меня! Говори со мной, Гарри!

Гарри (спокойно): Так все и происходит.

Милт (садится на песочный ящик): Ты меня до смерти напугал. Это ужасно. Почему ты не обратишься к специалисту, к врачу, к кому-нибудь…

Гарри: Мне никто не нужен. Я знаю, что это, Милт. Воля к жизни покидает меня, понемногу, по каплям. Зачем двигаться, спрашиваю я себя? Зачем что-то делать? Но и это еще не все. Иногда, иногда я перестаю видеть, совершенно теряю зрение, передвигаюсь на ощупь…(Вытягивает руки, притворяется слепым и приближается к краю сцены на опасное расстояние): Милт! Милт! Где ты? Ты все еще здесь, Милт?

Милт (вскакивает и хватает его в последний момент): Здесь, Гарри, я прямо здесь.

Гарри (взявшись сзади за лицо Милта): Помоги мне, Милт. Помоги дойти до скамьи.

Милт (подталкивая его вперед): Конечно. Иди так, Гарри. Вот она. Аккуратно. Она здесь.

Они садятся на скамейку

Гарри (спокойно): Спасибо, Милт.

Милт: Может быть еще чем-то помочь?

Гарри: О нет, я в полном порядке. Вот так это и случается.

Милт: Никогда бы не поверил.

Гарри: И зачем видеть, спрашиваю я? Зачем быть свидетелем всего этого? (трясет Милта за лацкан): Зачем, Милт? Зачем?

Милт: Не знаю, Гарри, я не знаю. (освобождается, поправляет галстук и пр.)

Гарри: Я слепну и перестаю видеть. Все это происходит как-то автоматически. Как-то неконтролируемо.

Милт: Но ведь можно что-нибудь сделать?

Гарри (прикладывает ладонь к уху, притворяясь глухим, громко): Что ты сказал, Милт?

Милт: Я сказал: «Наверное, можно это исправить…»

Гарри: Я не слышу тебя, Милт. Говори медленно, я попытаюсь прочесть по губам.

Милт (произнося медленно, громко и внятно): Я сказал: «Наверное, можно это исправить»

Гарри (вдруг; спокойно): Сейчас я тебя слышу, Милт. Это еще один из моих приступов. Чертовскую боль мне приносят звуки… Зачем слышать, спрашиваю я? Зачем слышать?

Милт: Невероятно! Не думал, что такое возможно.

Гарри: Да, это так. Посмотри на меня. Я — живой пример. Ты даже можешь… (притворяется немым, широко раскрывает рот, не произнося ни звука, и жестикулирует)

Милт (начинает выходить из себя): Гарри? Ты говоришь со мной, Гарри? Гарри, я не слышу тебя. Ты можешь говорить… (Гарри достает блокнот и карандаш, быстро пишет что-то в блокноте) О, Господи, только не это. (Милт смотрит на записку Гарри): Понимаю, Гарри. Я… дай-ка мне. (Милт берет карандаш и блокнот у Гарри и начинает писать): «Дорогой, Гарри. Мы не должны забывать, что, несмотря на…» (Гарри выхватывает карандаш из рук Милта. Милт не позволяет).

Милт (сердито): В конце концов, дай же мне дописать! (начинает писать сначала).

Гарри: Я слышу тебя, Милт.

Милт: Ты слышишь?

Гарри: Когда это случается, я не могу говорить, но хорошо слышу. К чему слова, спрашиваю я вас. Слова пусты и ничего не значат. Они звенят, как галька в пустой консервной банке.

Милт: (кладет в карман блокнот и карандаш) Не знаю, что и сказать, Гарри.

Гарри: Что можешь ты сказать? Что плохо — то не хорошо, Милт. Я в тишине хочу покончить с этим! (достает из кармана куртки веревку с петлей, набрасывает петлю на шею, перебрасывает веревку через поперечину фонаря, пытается повеситься, подтягивая конец веревки).

Милт (вскакивает): Нет, нет, Гарри! Гарри, послушай меня! (хлопая в ладоши): Давай, убери это. (Гарри сползает по фонарному столбу и подавленно садится) Еще успеешь повеситься. (Милт снимает веревку с фонаря, одновременно выдергивая штырек из перекладины, так, что она закачалась) С тобой это происходит, потому что ты в таком состоянии, в котором … Потому что ты не узнал прелести жизни, которую дают деньги, власть, положение в обществе?

Гарри (снимает петлю с шеи, в отчаянии): Ах, Милт…

Милт (вместе сворачивают веревку): Давай-ка, убери ее подальше. Послушай, Гарри, спроси себя: «Ну почему он взлетел так высоко, а я пал так низко?» Спроси себя. (Направляется к урне) Мы оба начинали одинаково: тебе даже было проще — у тебя были деньги, оставленные родителями. У меня же не было ничего, кроме рук и сообразительности. Когда другие спали, я работал. Когда другие говорили, что не получится, я шел и делал. (достает из урны уже знакомое пальто. Оно застегнуто на пуговицы, он стягивает воротник веревкой, наподобие мешка) Только благодаря старанию, самоуважению, настойчивости я и сделал самого себя.

Гарри (встает): Предки оставили мне несколько вонючих тыщонок, это правда, но, разве ты не помнишь, что я никогда с ними не жил, меня растили дед с бабкой, а это было сущим адом, верь мне, сущим адом!

Милт (бросает пальто): Ха! Пожил бы ты денек с моими родителями, тогда бы ты узнал, что такое, действительно, сущий ад. Они были как пара драных кошек. И бедность, грязная, унижающая бедность. Я не ходил в школу до восьми лет, потому что у меня не было ботинок. О, да, мне повезло, когда грузовик с мороженным сбил мальчишку, и мне достались его ботинки. Но они были мне так малы, что я не мог ходить, и меня определили в спецкласс для умственно отсталых детей.

Гарри: Что же в этом плохого? Мои дед с бабкой всегда запирали меня дома. Они терпеть меня не могли, потому что я напоминал им своего отца. Однажды зимой, помню, я вернулся из школы во время кромешной бури, а дверь дома была заперта. Я стучался, я разбил о дверь свои замерзшие руки… А они смеялись надо мной. Они смеялись! Ты только представь. Худенький мальчик, стоящий в метель на улице, практически без ничего, кроме старенькой курточки и портфельчика вместо шапочки, стучит в дверь, умоляя: «Впустите меня! Пожалуйста, впустите!»

Милт: Рай. (небольшая пауза) У тебя был рай по сравнению с моим детством. А представь ты: поздняя ночь, бушует ветер. Маленький, голодный мальчик сидит у керосинки и кормит свою деревянную лошадку куском хлеба, украденным во время обеда. Родители ссорятся. Отец кричит: «Не нравится здесь жить, убирайся к черту!» Мать кричит в ответ: «Это ты мне говоришь убираться?» — и в дикой истерике она хватает мою лошадку и швыряет в отца. Он уклоняется, мать орет, конь разбивается о стену, а мальчик тихо плачет над разбитым игрушечным конем, единственной вещью, которую он так любил.

Гарри: (отходит вправо, разворачивается; задиристо) Тебя когда-нибудь избивали?

Милт: (упрямо) Да.

Гарри: Чем?

Милт: Ремнем, палкой, крышкой радиатора.

Гарри: А цепью?

Милт: Какой толщины?

Гарри: Толщиной… с мою руку.

Милт (расстроился; отходит, возвращается): Что тебе давали на завтрак?

Гарри: Дома?

Милт: Дома.

Гарри: Молоко с водой в пропорции один к трем.

Милт: А мне — кофейную гущу.

Гарри: С сахаром?

Милт: Не в этой жизни. Я ел ее как овсянку.

Гарри (расстроился; уходит, резко оборачивается): Тебя когда-нибудь целовала мать?

Милт: Один раз. Когда я засунул голову между ее губами и фотографией Кларка Гэйбла.

Гарри: А у меня и этого не было.

Милт (расстроился; расхаживает): А что тебе дарили на Рождество?