Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

• Название: Мадемуазель де Мопен
• Автор: Теофиль Готье
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-01131-2

Творческое наследие французского писателя Теофиля Готье (1811–1872) весьма разнообразно: романы, стихи (он был одним из основателей поэтической группы «Парнас»), путевые очерки, воспоминания, драмы, критические статьи и даже либретто балетов. Роман «Мадемуазель де Мопен» был написан в 1835 г. Он рассказывает о любви Розалинды к художнику д’Альберу.

---

Но вопреки всем рассуждениям, нечто более сильное, чем эти доводы, кричит мне в полный голос, что Теодор — женщина, что именно о ней я мечтал, ее одну обречен любить, и она одна меня полюбит: да, это она, богиня с орлиным взором, с прекрасными, царственными руками, благосклонно улыбалась мне с высоты своего заоблачного трона. Она явилась мне переодетая, чтобы меня испытать, проверить, узнаю ли я ее, проникнет ли мой влюбленный взгляд сквозь окутывающие ее покровы, как в волшебных сказках, где феи являются вначале под видом нищенок, а потом вдруг предстают, блистая золотом и драгоценностями.

Я тебя узнал, любовь моя! При виде тебя сердце повернулось в моей груди, как святой Иоанн во чреве у святой Анны, когда ее посетила Богородица; ослепительный свет разлился в воздухе; я словно почуял аромат божественной амброзии; у ног твоих я разглядел огненный след и сразу же понял, что ты не простая смертная.

Мелодичные звуки виолы, на которой играет святая Цецилия для восхищенных ангелов, кажутся хриплыми и нестройными по сравнению с жемчужными переливами, слетающими с твоих рубиновых губ: юные и радостные грации кружат над тобой в нескончаемом хороводе; когда ты едешь по лесу, птицы со щебетом клонят хохлатые головки, чтобы лучше видеть тебя, и насвистывают тебе свои самые прекрасные песенки; влюбленная луна восходит пораньше, чтобы поцеловать тебя бледными серебряными губами, ибо ради тебя она покинула своего пастуха; ветер боится замести на песке легкие следы твоей обожаемой ножки; когда ты склоняешься над источником, вода в нем делается недвижна, как хрусталь, из страха, как бы не сморщить и не исказить отражение твоего неземного лика; даже застенчивые фиалки открывают тебе свои сердечки и пускаются ради тебя на всяческое кокетство; завистливая земляника упрямо соперничает с тобой, желая сравняться с божественным румянцем твоих губ; невидимая мушка весело жужжит и аплодирует тебе, хлопая крылышками: вся природа любит тебя и восхищается тобой, о прекраснейшее из созданий!

О, теперь-то я вижу: до сих пор я был мертвецом — и вот высвобождаюсь из савана и простираю из могилы исхудалые руки к солнцу, и призрачная бледность покидает меня. Кровь побежала быстрей у меня в жилах. Наконец-то нарушилась царившая вокруг меня гробовая тишина. Непроницаемый черный свод, давивший мне на лоб, озарился светом. Тысячи таинственных голосов что-то шепчут мне на ухо; надо мной мерцают чарующие звезды и золотыми своими блестками усыпают все повороты моей дороги; маргаритки нежно мне усмехаются, а колокольчики бормочут мое имя своими крохотными скрученными язычками; я понимаю множество вещей, которых прежде не понимал, то и дело обнаруживаю новое восхитительное совпадение или сродство; я понимаю язык роз и соловьев и бегло читаю книгу, которую раньше не мог разбирать даже по складам. Мне открылось, что этот старый почтенный дуб, весь покрытый омелой и оплетенный вьющимися растениями, — мой друг, а тот барвинок, такой томный и хрупкий, чей большущий голубой глаз вечно полнится слезами, давно питает ко мне робкую и тайную страсть; любовь, любовь открыла мне глаза и подсказала разгадку секрета. Любовь низошла в глубокое подземелье, где, скорчившись, погруженная в дрему, цепенела моя душа; любовь взяла ее за руку и по крутой узкой лестнице вывела наружу. Все ворота тюрьмы отворились, и бедняжка Психея впервые вырвалась из моего «я», в котором томилась взаперти.

Жизнь другого человека сделалась моей жизнью. Я дышу чужой грудью, и удар, который ранит другого, станет для меня смертельным. До этого счастливого дня я был похож на угрюмых японских божков, которые вечно созерцают свой живот. Я был сам себе зритель, я был партер, смотревший комедию, которую сам же и разыгрывал; я смотрел, как я живу, и слушал стук собственного сердца, словно бой стенных часов. Вот и все. Перед моим рассеянным взглядом роились образы, мой невнимательный слух терзали звуки, но ничто из внешнего мира не достигало моей души. Ничье существование не было для меня необходимо; я даже сомневался, существует ли на свете кто-нибудь кроме меня, да и в своем собственном существовании не был как следует уверен. Мне казалось, что я один посреди вселенной, а все прочее — дым, призраки, тщетные иллюзии, мимолетные видения, предназначенные для того, чтобы заполнить эту пустоту. Как все изменилось!

И все-таки вдруг предчувствие меня обмануло, вдруг Теодор и в самом деле мужчина, как это кажется всем вокруг? Мало ли какие бывают красавцы; а цветущая юность довершает иллюзию. Эта мысль для меня нестерпима, я схожу от нее с ума; семя, вчера упавшее на бесплодный утес моего сердца, уже пустило в нем тысячи корешков, крепко-накрепко вросло в камень, и вырвать его невозможно. Оно превратилось в цветущее, зеленое дерево с могучими переплетенными корнями. А если я узнаю наверняка, что Теодор вовсе не женщина, — сам не знаю, возможно, я все равно буду его любить.

Глава десятая

Милая моя подруга, как ты была права, когда отговаривала меня от плана, который я придумала, чтобы повидать мужчин и изучить их поосновательней, прежде чем отдать сердце какому-нибудь из них. Я навсегда погасила в себе любовь и едва ли сумею полюбить.

Бедные мы девушки: нас так старательно воспитывают, невинность нашу обносят тайной стеной предосторожностей и умолчаний, нам ничего не позволяют услышать, ни о чем догадаться; полное неведение — вот главное, что нам преподают, и в каких же странных заблуждениях мы живем, и какие же коварные химеры баюкают нас в своих объятиях!

Ах, Грациоза, трижды проклята будь та минута, когда меня осенила мысль об этом переодевании; сколько ужасов, гадостей и глупостей пришлось мне увидеть и выслушать! Какое сокровище чистого и драгоценного неведения утратила я в столь краткий срок!

Ты помнишь? Мы вдвоем гуляли при свете луны в самой гуще сада, по печальной безлюдной аллее, упиравшейся одним концом в изваяние играющего на флейте фавна с отбитым носом, испещренного язвами бурого мха, а другим — в мнимую перспективу, намалеванную на садовой стене и наполовину смытую дождем. Сквозь еще редкую листву грабов местами проглядывали звезды и круглился серебряный серп. Запах молодой поросли и свежих трав долетал до нас с клумбы вместе с томными дуновениями легкого ветерка; какая-то птица, спрятавшись от нас, насвистывала нежный и странный мотив, а мы, как положено девицам, болтали о любви, о поклонниках, о замужестве, о красивом кавалере, которого видели у мессы, делились друг с другом теми скудными понятиями о мире и вещах, какими обладали; мы на тысячу ладов твердили какую-то услышанную случайно фразу, значение которой представлялось нам темным и странным; мы бились над множеством таких нелепых вопросов, которые может породить лишь самое совершенное невежество. Сколько первобытной поэзии, сколько очаровательных глупостей таят в себе мимолетные разговоры двух дурочек, вчера только вышедших из пансиона!

Ты хотела завоевать сердце отважного и гордого юноши, черноусого и черноволосого, с огромными шпорами, с огромным плюмажем, с огромной шпагой, этакого влюбленного Матамора, и с головой ушла в стихию торжествующей героики; ты грезила только о дуэлях да штурмах, о небывалой преданности, и с восторгом кинула бы перчатку в ров со львами, чтобы твой Эспландиан добыл ее оттуда; как забавно было видеть, как ты, совсем еще девчушка, вся такая белокурая, то и дело заливающаяся румянцем, трепещущая от малейшего ветерка, с самым что ни на есть воинственным видом выпаливаешь на одном дыхании тирады, полные такого неукротимого мужества.

Я была всего на шесть месяцев старше тебя, зато на шесть лет менее романтична. Меня главным образом беспокоило одно: как бы разузнать, о чем толкуют мужчины между собой и чем они занимаются, покинув гостиные и театры; я догадывалась, что в их жизни есть много тайных порочных подробностей, тщательно укрытых от наших взоров, и что нам было бы очень важно об этом знать; порой, спрятавшись за шторой, я издали подглядывала за кавалерами, подходившими к нашему дому, и мне казалось, что в их повадке я примечаю что-то низкое и циничное, какую-то грубоватую беспечность или свирепую настороженность, исчезавшую, едва они входили: казалось, гости сбрасывали их как по волшебству, переступая порог комнаты. Мне представлялось, что все они, и старики, и молодые, присвоили себе совершенно одинаковые условные маски, условные чувства и условные разговоры, которые и пускают в ход при женщинах. Сидя в углу гостиной, прямая, как кукла, не касаясь спинки кресла, теребя в руках букет, я слушала и наблюдала; мой взгляд был потуплен, тем не менее я видела все, что творилось справа, слева, спереди, сзади; подобно глазам рыси, которые славятся зоркостью, мои глаза пронзали стены, и я могла бы рассказать, что происходит в соседней комнате.

Еще я обнаружила значительные отличия в манере говорить с замужними женщинами: тут звучали уже не те сдержанные и учтивые, ребячески витиеватые фразы, с которыми все обращались ко мне и моим подругам, — разговор шел более вольный, игривый, выражения проскальзывали не столь сдержанные, более непринужденные, а прозрачные недомолвки и намеки явно свидетельствовали о взаимопонимании двух развращенных душ: я прекрасно чувствовала, что между этими собеседниками есть нечто общее, чего нет у нас, и я отдала бы все на свете, лишь бы узнать, в чем тут дело.