Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен

• Название: Мадемуазель де Мопен
• Автор: Теофиль Готье
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-01131-2

Творческое наследие французского писателя Теофиля Готье (1811–1872) весьма разнообразно: романы, стихи (он был одним из основателей поэтической группы «Парнас»), путевые очерки, воспоминания, драмы, критические статьи и даже либретто балетов. Роман «Мадемуазель де Мопен» был написан в 1835 г. Он рассказывает о любви Розалинды к художнику д’Альберу.

---

Еще я обнаружила значительные отличия в манере говорить с замужними женщинами: тут звучали уже не те сдержанные и учтивые, ребячески витиеватые фразы, с которыми все обращались ко мне и моим подругам, — разговор шел более вольный, игривый, выражения проскальзывали не столь сдержанные, более непринужденные, а прозрачные недомолвки и намеки явно свидетельствовали о взаимопонимании двух развращенных душ: я прекрасно чувствовала, что между этими собеседниками есть нечто общее, чего нет у нас, и я отдала бы все на свете, лишь бы узнать, в чем тут дело.

С какой тревогой, с каким яростным любопытством присматривалась и прислушивалась я к говору и смеху в толпе молодых людей, когда они, оживленно покрутившись вокруг некоторых центров притяжения, вновь принимались прохаживаться, болтая и обмениваясь на ходу двусмысленными взглядами. На их презрительно надутых губах трепетали недоверчивые усмешки; казалось, они потешаются над тем, что сами же только что сказали, и отрекаются от комплиментов и знаков поклонения, которыми нас осыпали. Я не слышала их слов, но по движению губ понимала, что они говорят на чужом для меня языке, которым при мне никто не пользуется. Даже самые смиренные, самые робкие вскидывали головы, и на их лицах явственно читалось бунтовское, скучающее выражение; из груди у них вырывался вздох облегчения, подобный вздоху артиста, допевшего до конца длинный куплет, и, отходя от нас, они поспешно и энергично поворачивались на каблуках, испытывая, очевидно, тайное облегчение оттого, что избавились от несносной и тяжкой обязанности быть порядочными и галантными.

Я отдала бы год жизни, чтобы, оставаясь невидимой, часок послушать их беседу. Частенько по кивкам, иносказательным жестам, косым мимолетным взглядам я понимала, что речь идет обо мне и что говорят либо о моем возрасте, либо о моем лице. Я словно корчилась на горящих угольях: несколько приглушенных слов, обрывки фраз, долетавшие до меня время от времени, как нельзя более подхлестывали мое любопытство, но не утоляли его, и мною овладевали странное сомнение и беспокойство.

Чаще всего обо мне говорили вроде бы благосклонно, и волновало меня не это: я не слишком-то заботилась о том, считают ли меня красавицей, но краткие замечания, достигавшие моего слуха, за которыми обычно следовали бесконечные ухмылки и необъяснимые подмигивания, — вот что мне хотелось понять, и ради того, чтобы подслушать одну из этих фраз, негромко звучавших за шторой или в дверном проеме, я без сожаления прервала бы самую цветистую и благоуханную беседу на свете.

Если бы у меня был любовник, мне бы очень хотелось узнать, как он говорит обо мне с другим мужчиной и в каких выражениях похваляется своей удачей перед товарищами по кутежу, когда голова у него уже затуманена вином, а оба локтя упираются в стол.

Теперь я это знаю, и, в сущности, мне досадно, что я это знаю. Так оно всегда и бывает.

Это была безумная мысль, но что сделано, то сделано, и мы бессильны забыть то, чему научились. Я не послушала тебя, милая Грациоза, и раскаиваюсь в этом, но мы никогда не внимаем разумным доводам, тем более если они срываются с таких прелестных губ, как твои, ибо — не знаю уж почему — все полагают, что мудрый совет может зародиться лишь в дряхлой голове, убеленной сединами, словно шестьдесят лет, прожитых глупцом, прибавляют ему ума.

Но все это слишком меня терзало, и я не могла больше терпеть: я сгорала в собственной коже, как каштан на жаровне. Роковое яблоко круглилось в листве у меня над головой, и пора было положить этому конец и надкусить его — а там хоть бросить, если вкус покажется мне горек. Я поступила, как белокурая Ева, моя обожаемая прабабка: я запустила в него зубы.

Получив свободу по смерти дядюшки, единственного моего родственника, я исполнила то, о чем так давно мечтала. С величайшим тщанием я приняла все меры предосторожности, дабы никто не заподозрил, к какому полу я принадлежу: я в совершенстве овладела искусством верховой езды и гарцевала с такой отчаянностью, на какую способны немногие наездники; я превосходно изучила манеру носить плащ и со свистом рассекать воздух хлыстом, и за несколько месяцев мне удалось девицу, слывшую более или менее хорошенькой, превратить в кавалера, который был отменно хорош собой и которому недоставало разве что усов. Я обратила все свое имущество в наличные и покинула город с намерением вернуться не прежде, чем приобрету самый обширный опыт.

То было единственное средство внести ясность в мои сомнения: заведи я себе любовников, это бы меня ничему не научило или, во всяком случае, просветило бы меня лишь отчасти, а я хотела изучить мужчину до глубины, анатомировать его, отделяя неумолимым скальпелем жилку за жилкой, и живого, трепещущего поместить на прозекторский стол; для этого следовало видеть его в уединении у него дома, полуодетым, следовать за ним на гуляние, в таверны и прочие места. В мужском платье я могла расхаживать повсюду, оставаясь незамеченной; от меня не таились, при мне отбрасывали всякую сдержанность и все условности; я выслушивала признания и сама пускалась в притворные откровенности, дабы в ответ услыхать непритворные. Увы! Женщины читали только роман о мужчине, а истинную его историю никогда.

Страшно подумать, да мы обычно и не думаем, как глубоко мы невежественны в том, что касается жизни и поведения людей, которые на первый взгляд нас любят и за которых нам предстоит выйти замуж. Истинное их существование нам совершенно неведомо, как если бы они были обитателями Сатурна или иной планеты, удаленной от нашего подлунного шара на сто миллионов лье: они словно принадлежат к другой породе, и в умственном отношении оба пола не соприкасаются; то, что для одного добродетель, для другого порок, а что восхищает в мужчине, то позорит женщину.

Наша-то жизнь ясна, как на ладони: в нее можно проникнуть с первого взгляда. За нами легко проследовать из дома в пансион, из пансиона в дом, наши занятия ни для кого не секрет: любой может видеть наши неудачные рисунки для эстампов, наши букеты, выполненные акварелью: они составлены из каких-нибудь анютиных глазок и огромной, как капуста, розы, а на конце изящно перевязаны ленточкой нежного цвета; в домашних туфлях, которые мы вышиваем отцу или деду ко дню рождения, нет ничего загадочного, ничего настораживающего. Наши сонаты, наши романсы бывают исполнены с самой безукоризненной холодностью. Мы надлежащим образом пришиты к юбкам наших маменек и в девять, самое позднее в десять вечера укладываемся в свои белые кроватки в тиши чистеньких, укромных тюремных камер, которые надежно закрываются на засовы и замки до самого утра. Самая чуткая и пристрастная щепетильность не усмотрела бы в этом ровным счетом ничего достойного внимания.

Самый чистый хрусталь — и тот не более прозрачен, чем подобная жизнь.

Человек, который нас возьмет, знает, что мы делали с той минуты, как нас отняли от груди, и даже раньше, если ему вздумается углубиться в исследования. Мы как цветы или мох, не живем, а произрастаем; ледяная тень материнского стебля витает вокруг нас, бедных розовых бутонов, лишенных воздуха и не смеющих расцвести. Основное наше дело — держаться прямо, быть хорошо затянутыми, прогибать спину, потуплять глаза, как полагается, а неподвижностью и прямизною превосходить манекены и заводных кукол.

Нам запрещено рассуждать, вмешиваться в беседу иначе как произнося «да» и «нет», если к нам обратятся с вопросом. Как только собираются сказать что-то интересное, нас отсылают к нашей арфе или клавесину, а учителям, что обучают нас музыке, непременно лет шестьдесят, не меньше, и все они имеют отвратительную привычку нюхать табак. Слепки, что висят в наших комнатах, обладают самой смутной и приблизительной анатомией. Прежде чем явиться в пансион для девиц, греческие боги обязаны обзавестись у старьевщика просторнейшими пальто с множеством пелеринок и покрыться множеством черных точек, что придает им сходство с привратниками или кучерами фиакров и почти напрочь лишает возможности воспламенить наше воображение.

Чтобы выбить из нас романтику, нас превращают в дурочек. Пока нас воспитывают, все время уходит не на то, чтобы научить нас чему-нибудь, а на то, чтобы помешать нам чему-нибудь научиться.

Телом и духом мы самые настоящие пленницы; меж тем молодой человек, располагающий собой по своему усмотрению, который уходит из дому утром, чтобы вернуться лишь к следующему утру, у которого есть деньги, который может их добыть и распоряжаться ими, как ему заблагорассудится, — способен ли он, не краснея, отчитаться в своем времяпрепровождении? Кто из мужчин захочет рассказать любимому существу, что он делал днем и чем занимался ночью? Никто, даже те, что известны своей порядочностью.

Своего коня и платье я отправила загодя в принадлежащее мне маленькое имение неподалеку от города. Там я переоделась, вскочила в седло и пустилась в путь, но сердце мое все-таки сжалось, Бог весть отчего. Я не жалела ни о чем, я ничего не оставила позади — ни родных, ни друзей, ни собаки, ни кошки, а все же мне было невесело, и на глаза мне едва ли не навернулись слезы; эта ферма, где я и была-то раз пять или шесть, ничего особенного для меня не значила и была мне не так уж и дорога; не скажу, что привязалась к ней, как привязываешься к некоторым местам, откуда потом невозможно уехать без волнения, и все же два-три раза я обернулась, чтобы еще раз увидеть, как вьется вьюнком меж деревьев голубоватая струйка дыма.