Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

• Название: Чайльд Гарольд
• Автор: Джордж Байрон
• Жанр: Драматургия

«Чайльд Гарольд» – восхитительная поэма, которая принесла небывалую славу ее творцу – великому английскому поэту Джорджу Байрону (англ. George Noel Gordon Byron, 1788 – 1824).*** Это произведение написано после длительного путешествия поэта по странам Средиземноморья. Чайльд Гарольд – молодой человек, уставший от беззаботной жизни и постоянного веселья, отправляется в дальнее странствие на поиски приключений. Другими известными произведениями лорда Байрона являются «Каин», «Паризина», «Марино Фальеро», «Корсар», «Беппо», «Шильонский узник», «Лара», «Мазепа». Джордж Гордон Байрон считается символом европейского романтизма, «Прометеем нового времени». В творчестве этой загадочной личности пессимизм и мотивы «мировой скорби» удивительным образом сочетаются со свободолюбием и революционным духом. Его произведения переведены на многие языки мира и уже несколько веков продолжают покорять сердца читателей.

---

ИНЕСЕ[64]

1.

Полны тоски мои мечты;
Мне не дари улыбки страстной;
Дай Бог, чтоб слез не знала ты,
Чтоб ты не плакала напрасно.

2.

Немая скорбь, во цвете лет,
На век мое сгубила счастье;
Увы! помочь мне средства нет;
Бессильно и твое участье.

3.

Поверь, не ненависть, не страсть,
Не честолюбья злое жало
Меня заставили проклясть
Все то, что встарь меня пленяло.

4.

Я пресыщенья яд вкусил;
Всегда я полон дум унылых;
Мне красоты рассвет не мил;
Меня пленить и ты не в силах.

5.

Страдаю я, как вечный жид,
Что несся в даль, тоской убитый;
Мне только смерть покой сулит,
Ее ж от смертных тайны скрыты…

6.

Изгнанник, где бы ни был он,
От мук своих бежать не может;[65]
Везде звучит мой скорбный стон…
И демон дум меня тревожит.

7.

Меж тем других проходят дни
В веселье; счастье – сновиденье;
Пусть не изведают они,
Как я, весь ужас пробужденья.

8.

Не мало я изъездил свет,
Но мне забвения он не дал;
Я не страшуся новых бед, —
Уж я все худшее изведал.

9.

Оставь меня! Не узнавай,
Какая скорбь мне душу точит;
Нет, с сердца маски не срывай, —
Под нею целый ад клокочет!

LXXXV.

Прости, прелестный Кадикс! Долго стены[66]
Ты защищал свои, и горд и смел;
Хоть вкруг тебя дышало все изменой,
Свои права ты отстоять сумел.
Геройский город – первым ты свободу
Стяжал, последним пав! Ты умертвил
Вождя, что изменить хотел народу.
Тогда как чернь дралась, – врагу в угоду
Оружье клала знать, лишась от страха сил.

LXXXVI.

Не странно ль, что за чуждую им волю
Испанцы умирают, что за трон
Без короля им выпало на долю
Сражаться,[67] хоть давно расшатан он?
Стране, что только жизнь им даровала.
Они верны. В вельможе дышит страх,
Но не смутил дурной пример вассала:
Ему путь к воле гордость указала,
И будет драться он хотя бы на ножах.[68]

LXXXVII.

Кто хочет изучить испанцев нравы,
Пусть тот их войн историю прочтет;
Чтоб мстить врагу кровавою расправой,
Они пускали даже пытки в ход…
Вооружась ножом иль ятаганом,
Чтоб жен спасать, сестер и дочерей,
Они боролись на смерть с вражьим станом;
Струилась кровь врагов ручьем багряным; —
Так следует встречать непрошенных гостей.

LXXXVIII.

Ужель печальных жертв борьбы тяжелой[69]
Слезой мы не почтим? Разорены
Нещадною войной поля и села
И кровью руки жен обагрены.
Пускай лежат, где пали, жертвы злости,
Кормя голодных псов и хищных птиц;
Им лучше там лежать, чем на погосте:
Глядя на их белеющие кости,
Пред храбростью отцов склонятся дети ниц.

LXXXIX.

Нельзя конца предвидеть обороны;
В Испанию, спустившись с Пиреней,
Все новые несутся легионы…
Не сводит мир в цепях с нее очей:
Коль свергнет рабства гнет она защитой,
Немало стран сроднятся с волей вновь…
Как странно: край, Колумбом встарь открытый,
Те муки, что узнали дети Квиты,[70]
Врачует счастием, отчизны ж льется кровь!

XC.

Вся кровь, что пролилася в Талавере,
Прославивший войска Баросский бой,
Блестящий ряд атак при Албуэре —
Испании свободу и покой
Не даровали. Тяжкие невзгоды
Простятся ль скоро с нею? Хищный галл
В своих когтях ее продержит годы.
Когда ж, средь мира, дерево свободы
Появится в краю, что воли не знавал?[71]

ХСІ.

Погиб и ты, мой друг![72] Объят тоскою,
Под рокот струн я слезы лью, скорбя;
Когда б в бою ты пал, гордясь тобою,
Не смела б и приязнь жалеть тебя;
Но ты почил бесславно, храбрый воин!
Ты пал, забытый всеми, лишь не мной:
Лаврового венка ты был достоин.
За что же твой конец был так сложен.
Судьбой безжалостно развенчанный герой?

XCII.

Друг детства дней, всех больше мной любимый,
Во сне ко мне являйся! Я зову
Тебя, тяжелой горестью томимый;
Довольно слез пролью я наяву…
Мечтой к твоей могиле одинокой
Всегда, везде стремиться буду я,
Пока того, кто кончил жизнь до срока,
И друга, что скорбел о нем глубоко,
Не сблизит навсегда покой небытия.

ХСІІІ.

Здесь песнь кончаю я, но еще много
Вам сцен и описаний дать готов,
Коль критик, относясь к поэме строго,
Не разгромит написанных мной строф.
Героя своего не оставляя,
О Греции я поведу рассказ
И дней коснусь, когда, оков не зная,
Она цвела, искусство прославляя,
Под игом варваров бесславно не томясь.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

I.

Хоть не бывал поэт тебе послушен,
На зов певца, Минерва, дай ответ!
Здесь храм твой возвышался; он разрушен
Пожарами, войной[73] и гнетом лет,
Тебя повергших в прах; но хуже брани,
Пожаров и веков рука людей,[74]
Которые не чтут воспоминаний,
Которым дела нет до тех преданий,
Что обессмертили дела минувших дней.

II.

Афины, где эпохи величавой
Герои и вожди? – их больше нет.
Они, покрыв себя бессмертной славой,
Прошли как сон; погиб их даже след.
Деянья их мы изучали в школе,
Твердя о них уроки целый день;
Былых времен следов не видно боле;
Над башнями, что годы побороли,
Величья прошлого витает только тень.

III.

Минутный гость земли! на вид унылый[75]
Руин взгляни, щадя следы веков;
Здесь нации исчезнувшей могилы,
Обломки храмов попранных богов.
Религии сменяет дней теченье;
Юпитер пал; явился Магомет;
Меняться будут веры и воззренья,
Пока исчадья смерти и сомненья
Не убедятся в том, что их надежды – бред.

IV.

Они в цепях, а небеса им милы.
Свой крест нести ужель здесь мало вам?
Сладка ль так жизнь, что даже за могилой
Хотите жить, стремяся к небесам?
Зачем вам знать, могил немые плиты
Блаженство или муки вам сулят?
Зачем вам в край стремиться не открытый?
Вы взвесьте прах под плитами зарытый;
Красноречивей он, чем проповедей ряд.

V.

На мавзолей героя бросьте взоры.
На берегу пустынном он почил.[76]
К гробнице той, лишившейся опоры,
Народ, стекаясь в горе, слезы лил.
В стране полубогов где ж та дорога,
Что к мавзолею воина ведет?
Вот череп здесь, – как смотрит он убого!
Ужели это храм, достойный бога?
Теперь и жалкий червь в нем больше не живет.

VI.

А, между тем, в нем честолюбье жило;
Он стал пещерой ветхою, но встарь
Он храмом был, где ярко мысль светила,
Где для души воздвигнут был алтарь.
Где впадины зияют, там когда-то
В живых очах несдержанная страсть
Читалась; там была ума палата;
Дать снова жизнь тому, что смертью взято,
Софист иль праведник, имеете ли власть?

VII.

Ты прав, Сократ, сказав: «мы только знаем,
Что смертным недоступен знанья свет!»
Влача земную цепь, мы все страдаем;
Как скрыться нам от неизбежных бед?
Зачем страдать от грез воображенья?
Все лучшее, что рок дает, возьмем,
Нам берег Ахерона даст забвенье.
Там сытый гость под гнетом принужденья
Не явится на пир: покой им куплен сном.

VIII.

Но если бы, наперекор безверью,
Как думают святые, край такой
Нашелся бы, где за могилы дверью
Нас к жизни призывали бы иной,
Там Бога мы б усердно прославляли,
Сродняясь вновь с друзьями, что не раз
Нас утешать старались в дни печали;
Вкушая сладость встреч, что мы не ждали,
И чествуя мужей, добру учивших нас.

IX.

Мой друг! любя расстался ты с землею…[77]
В том мире смерть соединила б нас!
Когда моя душа полна тобою,
Мне верить ли, что ты навек угас?
В осиротелом сердце образ милый
Носить я буду; светлые мечты
И память о былом дают мне силы
Надеяться на встречу за могилой…
Возликовал бы я, узнав, что счастлив ты.

X.

Здесь, у руин колонны величавой,
Сижу я одиноко. Зевса храм
Когда-то тут стоял в сияньи славы;[78]
Но как теперь о нем понятье дам?
Что временем разрушено, то снова
Не воссоздаст мечтою человек.
Лишь камни те хранят следы былого…
Для турка в них нет смысла никакого,
И с пеньем возле них проходит жалкий грек.

XI.

С тех пор, как потеряв свои богатства,[79]
С Палладой Зевс лишился алтарей,
Кто совершил всех хуже святотатство
В том храме? Каледония, красней!
То был твой сын. Я радуюсь, что бритты
Так поступить позорно не могли.
Свобода от свободных ждет защиты.
Увы! обломки храма с грустью скрытой,
Бушуя, волны в даль с собою унесли!

XII.

Потомок пиктов, ряд свершив насилий,
Разрушил то, что годы сберегли,
Что вандалы[80] и турки пощадили…
Тот холоднее гор родной земли,
Бесплоден, как скалистые вершины,
Кто беззащитный трогает народ!
Бороться не могли с врагом Афины…
Прошедших бед им вспомнились годины;
Как показался им ужасен рабства гнет![81]

XIII.

Британия, ужели ты довольна,
Что плачет грек, который слаб и сир?
В хищениях таких признаться больно.
Ты за себя краснеть заставишь мир!
Владычица морей, страна свободы,
Ножом пронзила ты Эллады грудь…
Ты защищаешь слабые народы,
А забрала, что пощадили годы,
На что и деспоты не смели посягнуть.

XIV.

С Эгидой что ж ты не пришла, Паллада?
Аларих был тобою побежден;
Где ж был Пелея сын? Из бездны ада[82]
В те дни с копьем на бой явился он.
Ужель не захотел Плутон суровый
Его из ада выпустить опять,
Чтоб в прах низвергнуть хищника другого?
Увы! Ахилл не появился снова,
Покинув Стикс, как встарь, чтоб город защищать!

XV.

Без горя на тебя глядеть нет мочи,
О, Греция! Прах милый схож с тобой!
Чьи горьких слез не проливают очи,
Глядя на искаженный образ твой?
Будь проклят час, когда для разграбленья
Твоих святынь явился Альбион,
Когда он разгромил твои владенья,
И плачущих богов без сожаленья
На север мертвенный унес с собою он.[83]

XVI.

Вернуться к моему герою время.
Где ж Чайльд-Гарольд, мой мрачный пилигрим?
Его людских скорбей не давит бремя;
Притворных слез любовница пред ним
Не льет и друг с протянутой рукою
Нейдет к нему в отъезда грустный час.
Теперь он чужд любви и тверд душою;
И вот без слез расстался он с страною
Войны и темных дел, где кровь рекой лилась.

XVII.

Красив фрегат, что мчится на просторе,
Лес мачт он оставляет за собой;
Здесь шпицы колоколен тонут в море,
Там светится песок береговой,
А впереди, равниною безбрежной
Сверкая, серебрятся гребни волн…
Корабль средь них, что лебедь белоснежный;
Когда же киль в борьбе с волной мятежной,
Плохой корабль, и тот как будто жизни полн.

XVIII.

Любуйтесь обстановкою фрегата:
Здесь сеть видна,[84] там пушек ряд блестит;
Звучит команда; рвением объята,
Толпа матросов ей внимать спешит;
Здесь боцмана свисток порой в движенье
Корабль приводит; мичман молодой
Там делает свои распоряженья,
Им придавая важное значенье;
Он юн, а властвовать умеет над толпой.

XIX.

На палубе нет пятнышка. Сурово
По ней шагает строгий капитан;
Он проронить боится даром слово;
Кто страхом перед ним не обуян?
Он предан дисциплине, что заране
Сулит успех; кто чтит ее закон,
Тот верх всегда берет на поле брани;
Ей гордые покорны англичане;
Закон – святыня их, как строг бы ни был он.

XX.

Попутный ветер, дуй, с волной играя,
Пока закат не сгинет в лоне вод.
Отставшую флотилью поджидая,[85]
Корабль вождя тогда умерит ход.
Ленивых мы поносим без пощады;
По их вине мы тратим время зря,
Невольно мы сгораем от досады,
Бросая в даль задумчивые взгляды, —
Не мало надо ждать, пока сверкнет заря.

XXI.

Луна блестит; как эта ночь прекрасна!
Испещрено лучами лоно вод;
Там юноша в любви клянется страстной,
И, веря, дева сердце отдает;
Дай Бог и нам дела вести успешно
На берегу. Вот новый Арион
Запел мотив любимый и поспешно
Матрос пустился в пляс, смеясь потешно,
Забыв, что уж давно покинул берег он.

XXII.

Пролив Кальпе так узок, что узоры
Двух берегов видны. Европа там
На берег Африки бросает взоры.
Дарит Геката луч свой тем местам,
Где властвуют испанки, что богаты
Красой лица, и тем, где мавр царит.
Но в час, когда под факелом Гекаты
Блестят испанских гор леса и скаты,
Как Мавритании уныл и мрачен вид!

XXIII.

Когда сияет ночь, душа невольно
Мечтает о любви, что скрылась в даль,
О дружбе прежних дней. Без дружбы больно
Влачить свой век, – с ней быть в разлуке жаль.
Кто ж долгой жизни рад, когда увяла,
Нам изменив, в дни юности любовь?
Для смерти остается дела мало,
Когда нам страсть «прости» навек сказала…
Дни счастья пережить кто не желал бы вновь!

XXIV.

Глядя на волн безбрежную пустыню,
Где отражен Дианы бледный свет,
Забыв и упованья, и гордыню,
Мы преданы мечтам минувших лет;
Какие б мы ни ведали страданья,
На дне души у всякого из нас
Отрадное блестит воспоминанье;
Как больно нам, когда о нем мечтанье
Слезу невольную из наших вырвет глаз!

XXV.

Кто на вершинах скал сидит, внимая
Журчанью вод, несущихся с стремнин;
Кто, общества людского избегая,
В тени лесов скитается один;
Кто на утес взбирается высокий,
Где стаду пастуха не слышен зов;
Кто любит и ущелья, и потоки, —
Тот разве в мире путник одинокий?
Нет, тот с природою в общеньи жить готов.

XXVI.

Кто ж носится, скучая, в вихре света
И осужден, усталый, дни влачить,
Любви не слыша теплого привета,
Среди толпы, где некого любить,
Где павшему в борьбе звучат проклятья,
Где даже не почтят ваш прах слезой,
Кто дружеской руки не ждет пожатья,
Встречая лишь льстецов одних объятья, —
Тот одинок вполне; тот в мире всем чужой.

XXVII.

Счастливее сто раз монах Афона.[86]
Сродняется с ним вечно чудный вид:
Над ним лазурь сияет небосклона,
У ног его спокойно море спит.
Усталый путник, бывший в крае этом,
Завидует владельцам дивных мест,
Жалея, что не жил анахоретом;
Не может он мириться с хладным светом,
Где осужден, как встарь, нести тяжелый крест.

XXVIII.

Я длинный путь описывать не стану,
Где мертвый штиль идет за бурей вслед;
Не мало кораблей по океану
Несется, хоть средь волн следов их нет.
Пловцы знакомы с силой непогоды;
Как незавидна участь корабля,
Когда бушует шквал и стонут воды!
Пловцов тогда кончаются невзгоды,
Когда отрадный крик звучит: земля, земля!

XXIX.

Здесь острова Калипсо, теша взгляды,[87]
Как две сестры, блестят средь лона вод:
Там гавань есть, ей мореходы рады,
Хоть в ней давно Калипсо слез не льет
Об Одиссее, что, с богиней в ссоре,
Ей изменил для смертной. Вот утес,
Откуда Телемак скатился в море,
Гоним суровым Ментором; здесь в горе
Она от двух утрат лила не мало слез.[88]

XXX.

О, юноши, хоть лик богиня скрыла,
Вас искушенье может в грех вовлечь.
Ее богиня смертная сменила, —
Вы с новою Калипсо бойтесь встреч!
О, Флоренс![89] Если б только сердце это
Могло поддаться чарам красоты,
Тобою грудь моя б была согрета;
Но лучшего достойна ты привета,
Твой храм не осквернят греховные мечты.

XXXI.

Так думал Чайльд-Гарольд, глядя без страсти
На чудное виденье. Светлый бог,
Над ним уж не имея прежней власти,
Героя моего пленить не мог.
Волнений чужд, он к цели шел упрямо,
Не признавая более любви;
Пред ним навек закрылись двери храма,
Где он курил не мало фимиама:
Амур разжечь не мог огонь в его крови.

XXXII.

Красавица себе не объясняла,
Как Чайльд-Гарольд мог устоять пред ней,
Когда толпа поклонников вздыхала
У ног ее, клянясь в любви своей.
Пленен ее волшебною красою,
Как мог Гарольд не пасть к ее ногам,
Признавшись, может быть, кривя душою,
Что стал ее рабом? Тщетны порою
Признанья, но гневить они не в силах дам.

XXXIII.

То сердце, что ей мраморным казалось,
Молчанью и гордыни предано,
С искусством обольщения сроднялось;
Легко в обман могло вводить оно.[90]
Но Чайльд забыл, как расставляют сети,
И силой обольщений пренебрег;
Коль нет любви, напрасны средства эти,
Когда б лишь для любви он жил на свете,
С толпой вздыхателей смешаться бы не мог.

XXXIV.

Тот плохо знает женщин, кто уверен,
Что вздохами их можно победить;
Взяв сердце в плен, рабом, который верен
И предан им, зачем же дорожить?
Влюбленный поступает неумело,
Смирение раба пуская в ход;
Скрывая страсть, идите к цели смело;
Надежда на успех не портит дела;
Дразните их любовь – и вас победа ждет.

XXXV.

Об этой старой истине скорбели
Не раз и те, что чтут ее закон;
Счастливец, что достиг заветной цели,
Ничтожеством награды поражен.
Бесчестье, даром сгубленные силы —
Любви счастливой горькие плоды;
Когда ж расстались мы с надеждой милой,
Нас мучит сердца рана до могилы,
Хотя былой любви исчезли и следы.

XXXVI.

Но здесь покинем ряд мечтаний праздных.
Не мало мы увидим гор и вод,
Не мало мы картин увидим разных,
Не призраки – тоска нас поведет.
Нам быть в краях, каких игрой мышленья
Создать не в состояньи человек,
Каких нам не опишут те творенья,
Где людям расточают наставленья,
Как будто в них есть прок для нравственных калек.

XXXVII.

Природа-мать, что может быть чудесней
Твоих роскошных видов и картин?
Тобою полн, тебя встречает песней
Твой преданный, хоть не любимый сын.
Не восхищаться видами нет мочи,
Где без прикрас ты в дикости своей
Являешься. И днем, и в мраке ночи
Улыбками мои ты тешишь очи,
Но гнева полная ты мне всего милей.

XXXVIII.

Албания! отчизна Искендеров,[91]
Что удивляли подвигами свет,
Явив не мало доблестных примеров, —
О дикий край, я шлю тебе привет!
Где храмы возвышалися когда-то,
Пророка минареты там видны.
Не блещет крест, с церквей исламом снятый;
Средь кипарисных рощ страны богатой,
Близ городов твоих сияет рог луны.

XXXIX.

Вот бедный край, где Пенелопа в горе,
Глядя на волны, плакала не раз.[92]
А вот скала: здесь Сафо вверглась в море.
О, песнопенья бог, как ты не спас
От гибели поэзии кумира,
Когда огонь бессмертья в нем горел?
Погибла, Сафо, ты, но не для мира,
Коль может нам дарить бессмертье лира,
Тот рай, что лишь один мы вправе ждать в удел.

XL.

Левкадский мыс увидел Чайльд в волненьи[93]
В осенний вечер, полный светлых чар;
Затем он посетил поля сражений:
Вот Акциум, Лепант и Трафальгар.
Не тронули его преданья славы;
Рожден под невоинственной звездой,
Не восхищался он борьбой кровавой, —
Считал войну преступною забавой
И брани презирал, встречая их с враждой.

XLI.

Когда звезда, сияя в небе ясно,
Блеснула над Левкадскою скалой;[94]
Когда пред ним приют любви несчастной
В последний раз мелькнул во мгле ночной,
Волненье Чайльд-Гарольда охватило;
В тени скалы он плыл, стремяся в даль,
И на нее, в тоске, глядел уныло;
Когда же мгла ее от взоров скрыла,
Его больной души рассеялась печаль.

XLII.

В сиянии зари пред ним блеснули
Зубчатые верхи Албанских гор:
Среди тумана вот утесы Сули,[95]
Вдали ж вершина Пинда тешит взор;
Ее алеет снег, одет зарею;
Здесь рыщет волк, острит свой клюв орел.
Там хаты горцев, преданных разбою…
То царство гроз, что зимнею порою,
Зловещих сил полны, громят и лес, и дол.

XLIII.

Простившись с просвещеньем, в край далекий,
Что хвалят все, хоть жить боятся в нем,
Явился Чайльд. Как путник одинокий,
Бродил в краю он мрачном и глухом,
Где бед не знал, хотя, к борьбе готовый,
И не страшился их; тот край был дик,
За то его картины были новы.
Гарольд, мирясь с погодой то суровой,
То знойной, без труда к усталости привык.

XLIV.

Поруганный исламом, крест смиреньем
Гордыню заменил минувших дней…
Христианина здесь клеймят презреньем;
В загоне и служитель алтарей.
Как суеверья жалки проявленья!
Оно для духовенства лишь доход,
Сулящий прочим смертным разоренье;
Религию позорят лжеученья!
Кто золото ее от примесей спасет?

XLV.

Амбрации залив блестит пред нами.
За женщину здесь кровь лилася встарь,
Сражались под одними знаменами
И римский вождь, и азиатский царь.[96]
Здесь Августа трофеи свет дивили.[97]
Тот мир исчез и памятника нет.
Людская скорбь была плодом усилий
Монархов, что анархии служили…
Ужель был создан мир для грома их побед?

XLVI.

Долинами Иллирии дорога
Гарольда шла от грани гордых скал
Албании. Там мест он видел много,
Что ни один турист не описал.
Хоть Аттика роскошно разодета,
Хоть живописны Темпе и Парнас,
Невольно вдохновляющий поэта, —
Картинами страна богата эта,
Которые, как те, красой пленяют нас.

XLVII.

Он за собою снежный Пинд оставил
И, не успев в столицу заглянуть,
Чрез воды ахерусские направил[98]
К властителю Албании свой путь.
Слова Али – законы.[99] Кровь ручьями
Он в вечно непокорном льет краю,
Где горцы, защищенные скалами,
Порой вступают в бой с его войсками,[100]
Лишь перед золотом клоня главу свою.

XLVIII.

О, Зитца![101] уголок земли священной,
Что полон чар. Добравшись до высот.
Где ты в тени стоишь уединенно,
Тебе привет плененный путник шлет!
Лазурь небес, сливаясь воедино
С деревьями, скалами и рекой,
Ласкает взор волшебною картиной;
Вдали каскад, несущийся с стремнины,
Хоть будит страх в душе, пленяет красотой.

XLIX.

Белеет одинокая обитель
Средь рощи, за которою грядой
Синеют цепи гор. Случайный зритель
Глядит на чудный вид, смутясь душой.
Радушен здесь монах.[102] Благословляя,
Всегда он встретить путника готов,
И тот, пленен красой волшебной края,
Уходит, с сожаленьем покидая
Того монастыря гостеприимный кров.

L.

В тени дерев здесь отдыхать отрада;
В полдневный зной играет ветерок,
Больную грудь живит его прохлада;
Само здесь небо дышит: дол далек…
О, странник! коротай часы досуга
Средь благовонных рощ, где мрак ветвей
Спасает от жары и от недуга,
И наслаждайся здесь природой Юга,
Сиянием зари и прелестью ночей.

LI.

Амфитеатром мрачные громады
Хемариотских Альп вдали блестят;[103]
На их подножье путник бросив взгляды,
Богатую долину видеть рад.
Стада пасутся там, ключи, сверкая,
Журчат в тени дерев. То Ахерон,[104]
Где некогда царила смерть немая.
Коль это ад, то мне не нужно рая, —
В Элизиум попасть я не хочу, Плутон!

LII.

Кругом нет городов; Янина скрыта
Завесой мрачных гор. Ни сел, ни хат
В окраине не видно позабытой;
Бесплоден этот край и небогат.
В ущельях гор мелькают то и дело
Красивые стада бесстрашных коз;
Подпаски их ведут в одежде белой,[105]
То по горам за ними идут смело,
То под навесом скал скрываются от гроз.

LIII.

Додона, где ж твой лес? Где знаменитый[106]
Тот дол, где эхо вторило словам
Юпитера? Оракул твой забытый
Умолк на век; где ж Громовержца храм?
О, люди! грех на то роптать сугубо,
Что смерть готовит вам свои дары.
Ведь с участью богов сродниться любо;
Уже ль вам дольше мрамора и дуба
На свете жить, тогда как рушатся миры?

LIV.

С Эпиром Чайльд расстался. Гор вершины
Томят своим однообразьем взор;
Их за собой оставив, он долины
Увидел вдруг чарующий простор.
Хорош и дол с рекою величавой,
Что отражает в зеркале своем
Густую зелень дремлющей дубравы,
Сиянье дня, заката луч кровавый
И бледный свет луны, когда все спит кругом.

LV.

Угас закат за гранью Томерита;[107]
Был грозен плеск Лаоссы бурных вод;[108]
Сгущалась тень; все было мглою скрыто.
Гарольд тропой прибрежной шел вперед.
Катилася река, покрыта пеной.
Вдали, как метеоры, в тьме ночной
Блестели минареты Тепалена.[109]
А вот и форт; его белеют стены;
Там крики войск звучат; им вторит ветра вой.

LVI.

Пройдя гарем, где царствует молчанье,
Чрез ворота, Гарольд увидеть мог
Волшебно разукрашенное зданье —
Всесильного властителя чертог;
В нем евнухи снуют, рабы, солдаты;
Жилище, где проводит жизнь тиран —
Снаружи форт, внутри ж дворец богатый;
Пред деспотом все трепетом объяты;
Там сборище людей всех климатов и стран.

LVII.

Среди двора стоит, сверкая броней,
Всегда готовый к бою эскадрон;
Украшены роскошной сбруей кони;
Стекаются сюда со всех сторон
Войска паши, дворец оберегая.
Здесь группы греков, мавров, мусульман;
Там, пестрою одеждою сверкая,
Стоят, держа знамена, горцы края.
О том, что ночь пришла, вещает барабан.

LVIII.

В чалме, в расшитом золотом кафтане,
Держа в руке свой длинный карабин,
Стоит албанец; там, при ятагане,
Гарцует Дели, гор отважный сын;
Здесь македонец, шарф, надев кровавый,
Проходит с черным евнухом; а вот
Проныра грек, и шустрый и лукавый;
Там тоже виден турок величавый,
Что, на слова скупясь, приказы лишь дает.

LIX.

Те курят, наблюдая; те играют;[110]
Здесь турок совершает свой намаз;
Там группы горцев гордо выступают;
Болтливый грек пускает в ход рассказ.
Различных групп повсюду видно много…
Чу! с минарета муэзина глас
Вдруг прозвучал торжественно и строго.
Слова звучат: «Нет Бога, кроме Бога,
Один лишь Бог велик! Настал молитвы час!»

LX.

В то время пост тянулся Рамазана;
Все днем ему верны; когда ж закат,
Бледнея, угасает средь тумана,
Пророка сын разгавливаться рад.
В дворце Али, объятом суетою,
Роскошный стол для пира был накрыт.
Рабы сновали с блюдами, гурьбою.
Лишь галереи были скрыты тьмою,
Дворец же весь сиял, являя чудный вид.

LXI.

Здесь женского не слышно разговора, —
В гаремах дамы скрыты. Здесь жена,
Как жертва неусыпного надзора,
Душой и телом мужу предана.
Она в плену, но ей не снится воля;
Она любовь и власть супруга чтит;
Детей взрощать ее святая доля.
Они всегда при ней. Их нежно холя,
В душе порочных дум турчанка не таит.

LXII.

В роскошном павильоне, где от зноя
Спасал владыку брызгами фонтан,
Али полулежал; себя покоя,
Лениво он склонялся на диван.
Он вождь и кровожадный, и жестокий,
Но старика благочестивый лик
Не отражал его души пороки;
А пред собой он крови лил потоки
И совершать дела преступные привык.

LXIII.

Хотя Гафиз сказал, что увлеченья
Дней юности мирятся с сединой;
Хотя теосский бард того же мненья,
Но тот, кто глух к мольбам и черств душой,
Кого страданье ближняго не тронет,
Тот с тигром схож по лютости своей;
Кто пред собою кровь струею гонит,
Кто лил ее в дни младости, тот тонет
Среди кровавых волн на склоне мрачных дней.[111]

LXIV.

Гарольд, разбитый дальнею дорогой,
В дворце Али-паши приют нашел,
Но скоро блеск восточного чертога,
Где роскоши воздвигнут был престол,
Ему наскучил. Пышности отравы
Веселья губят скромную среду;
Душевный мир тревожат эти нравы;
Не радуют условные забавы…
Веселье с пышностью не могут жить в ладу.

LXV.

Албанцы полудикие суровы,
Но к доблести им славный путь знаком:
Они труды войны нести готовы;
Когда ж они бежали пред врагом?
Их жизнь скромна; они не лицемерны;
Надежна дружба их, опасна месть;
Их подвиги и удаль беспримерны,
Когда с вождем любимым, долгу верны,
Торопятся они с врагами счеты свесть.

LXVI.

В дворце Али, где к бою все готово,
Гарольд увидел их; судьбой гоним,
Впоследствии он их увидел снова,
Когда случайно в плен попался к ним.
От злых людей, в беде, не жди защиты.
Ему же горец дал приют и кров,
Гостеприимства чтя закон забытый;
Порой не так гостеприимны бритты,[112] —
Как редко нам ответ дают на сердца зов!

LXVII.

Случилось раз, что Чайльд-Гарольда судно[113]
К скалам Сулийским буря принесла;
Бороться с морем было безрассудно,
Но и в стране, где царствовала мгла,
Быть может, смерть матросам угрожала.
Страшил их край коварных дикарей;
Все ж судно, наконец, к брегам пристало,
Где горцы иностранцев любят мало,
Встречая, как врагов, непрошенных гостей.

LXVIII.

И что ж? Их горцы встретили, как братья;
Чрез скалы и ущелья провели;
Зажгли огонь; их высушили платья;
Чтоб их согреть, вина им поднесли
И скромный приготовили им ужин;
Но, не скупяся, всякий дал, что мог;
Так поступает тот, кто с правдой дружен.
Такой пример для эгоистов нужен:
Краснеть заставит их тот нравственный урок.

LXIX.

Гарольд узнал, бросая эти горы,
Где встретил он и ласку, и привет,
Что по ущельям грабят мародеры
И путникам сулят не мало бед.
Проводников лихих, готовых к бою,
Он нанял и направился вперед…
Оставив лес дремучий за собою,
Простился с ними он, пленен красою
Долин Эттолии, где Ахелой течет.

LXX.

Пред ним залив, где дремлющие волны
Любовно отражают блеск небес;
Залив молчит; таинственности полный,
Глядится в нем вблизи растущий лес.
Едва скользя по волнам, ветер дышит
Той негою, которой Юг богат,
И в полумгле деревья чуть колышет.
Здесь Чайльд-Гарольд слова привета слышит:
Любуясь ночью той, волненьем он объят.

LXXI.

На берегу веселою ватагой
Сидели паликары.[114] Вкруг огни
Бросали свет. Вина пурпурной влагой,[115]
Окончив ужин, тешились они.
До полночи, под ярким неба сводом,
Их пляска началась. Мечи сложив,
Они сомкнулись в круг и полным ходом
Пошли плясать; сливаясь с хороводом,
Их песни раздался воинственный мотив.

LXXII.

Гарольда не смущали эти нравы;
Невдалеке от горцев находясь,
Следил он за невинною забавой,
Что поражала грубостью подчас.
Движенья паликаров были дики;
До плеч спадали волны их кудрей;
Их взгляды были ярки, смуглы лики,
И походили более на крики,
Чем на мелодии, напевы дикарей.

1.

Гремят барабаны,[116] сраженья суля,
Надеждою дух храбрецов веселя.
Услыша призыв, иллириец идет,
Химарец и мрачный лицом сулиот.

2.

Он в белом хитоне и бурке своей.
Кто в схватке с врагом сулиота храбрей?
Он волку и коршуну стадо дарит
И в дол, как поток со стремнины, бежит.

3.

Тот горец, что мстит за обиды друзьям,
Дарует ли жизнь побежденным врагам?
Пощады не будет; нам месть дорога;
Нет цели отрадней, чем сердце врага.

4.

Пещеру покинув, с охотой простясь,
Герой македонец нагрянет как раз.
Он в шарфе багряном, что станет алей
От крови, которой прольется ручей.

5.

Паргасских пиратов приют океан;
В рабов обратили они христиан;
И сходят теперь со своих кораблей,
Чтоб пленные с звоном сроднились цепей.

6.

Богатств мне не надо. Что деньги дарят
Бессильному, то заберет мой булат.
Не мало красавиц умчу за собой;
На плечи их косы спадают волной…

7.

Красою я юных любуюся дев;
Мне милы их ласки и сладок напев.
Я гусли им дам, чтобы пели оне
О том, как их пали отцы на войне!

8.

Превизы припомните штурм и резню![117]
Все предали мы и мечу, и огню;
Добычу делили, победой гордясь;
Лишь юных красавиц там кровь не лилась.

9.

Со страхом и жалостью тот не знаком,
Кто в битву несется за храбрым вождем.
С тех пор, как пророка дни славы прошли,
Вождя мы не знали храбрей, чем Али!

10.

Мухтар, предводителя доблестный сын,
Идет во главе придунайских дружин.
Гяуров сомнет он в кровавом бою:
Им вновь не увидеть отчизну свою!

11.

Селиктор! вождю ты подай ятаган!
Суля нам сраженье, гремит барабан.
Мы в горы вернемся с победным венком,
Иль больше домой никогда не придем!

LXXIII.

Эллада, прежней доблести могила,[118]
Хоть пала ты, тебя бессмертье ждет;
Ты велика, хотя давно почила!
С твоих детей кто свергнет рабства гнет?
Не встанут те, что пали в Фермопилах,
Что храбро на смерть шли, свой край любя.
Где тот герой, что подражать им в силах?
Эллада! спят они в своих могилах.
Из царства вечной тьмы кто ж вызовет тебя?

LXXIV.

Могло ль тебе присниться, дух свободы,
Когда ты шел за Фразибулом вслед,[119]
Что Аттики отважные народы
Дивить своим позором будут свет?
Не грозные тираны ими правят,
А каждый турок видит в них рабов.
Не сбросить им те цепи, что их давят,
Всю жизнь оковы рабства их бесславят,
И греки не разят, а лишь клянут врагов.

LXXV.

Они не те, хоть сохранили годы
Им прежний тип. Глядя на блеск их глаз,
Подумаешь, что светлый дух свободы,
Как в оны дни, в них, теплясь, не угас.
Иным все снится отблеск прежней славы,
Но ждут они, что их спасут от ран
И бедствий чужеземные державы,
А сами не стремятся в бой кровавый,
Чтоб вычеркнуть свой край из списка павших стран.

LXXVI.

Сыны рабов! не знаете вы, что ли,
Что пленные оковы сами рвут,
Когда их вдохновляет голос воли?
Ни Франция, ни Русь вас не спасут.
Пусть будет смят ваш враг, а все лучами
Свобода не порадует ваш взор.
Илотов тени! бросьтесь в сечу сами!
Ярмо свое меняя, с славы днями
Вы не сроднитесь вновь и ваш удел – позор!

LXXVII.

Быть может, вновь те области, где ныне
Царит Аллах, к гяурам перейдут;
Быть может, мусульманские твердыни
Пред мощью христиан, как встарь, падут;
Быть может, вагабиты с силой новой
Зальют рекой кровавою Восток,[120]
Но никогда свободы светоч снова
Не озарит страну, что рок суровый
На долю рабскую, из века в век, обрек.

LXXVIII.

Ликуют греки: близится то время,
Когда они, прощаяся со злом,
Готовятся грехов умалить бремя
Молитвой, покаяньем и постом.
Веселью предаются, без опаски,
Пред тем они, не зная грустных дум;
Тогда разрешены пиры и пляски;
Везде снуют в костюмах странных маски,
И карнавал царит, сливая с блеском шум.

LXXIX.

Хоть стал мечетью храм святой Софии
И Магомет святыни осквернил,
Стамбул, столица древней Византии,[121]
Веселья полн. Былое грек забыл
(Опять я грусти полн). Хоть никогда я
Такого оживленья не видал,
Как на Босфоре, все ж веселье края
Мне напускным казалось: слух лаская,
Былой свободы гимн там больше не звучал.

LXXX.

Как берег оживлен толпой шумливой!
Не умолкая, песни там звучат.
Ударам весел вторят их мотивы
И раздаются с плеском моря в лад.
Царицы волн сияет отблеск нежный;
Когда ж, скользя чуть слышно по волнам,
Рябит морскую гладь зефир прибрежный, —
Дробится лунный свет в волне мятежной,
Которая его уносит к берегам.

LXXXI.

Скользят по волнам лодки; пляшут девы
На берегу; отрадна и легка
Такая ночь. Как страстны их напевы!
Горят их очи; руку жмет рука…
В дни юности, в венки сплетая розы,
Любовь живит и сладко греет нас;
Ни циник, ни философ с силой грезы
Борьбу вести не могут; сушит слезы
И может нас с судьбой мирить блаженства час.

LXXXII.

Не все, однако ж, общим оживленьем
Довольны. Грусть на лицах их видна;
Не их ли бесполезным сожаленьям
Уныло вторит ропотом волна?
Им больно, что веселию объятья
Открыли греки; радости печать
На лицах граждан будит их проклятья;
Тоской убиты, праздничное платье
Хотели бы они на саван променять.

LXXXIII.

Так мыслит верный сын родного края
(А много ль их в Элладе мы начтем?)
Не станет патриот, к войне взывая,
Мечтать о мире, ползая рабом;
И, меч сменив на плуг, не станет шею
Под игом гнуть. Всех меньше любит тот
Отчизну, кто обласкан больше ею.
Вы жалки, греки! Славою своею
Вас длинный предков ряд позорит и гнетет.

LXXXIV.

Когда Эпаминонд родится новый,
Когда спартанцы встанут из могил,
Когда Афин блеснет венок лавровый
И граждан, полных доблести и сил,
Гречанки вскормят вновь, – тогда Эллада,
Но лишь тогда, воскреснет. Над страной,
Чтоб дать ей мощь, векам промчаться надо;
Ее ж мгновенье губит. Лишь плеяда
Столетий верх берет над гневною судьбой.

LXXXV.

А все прекрасна ты, хоть горем смята,
Страна богов и равных им мужей!
Ты зеленью роскошною богата;
Снег гор твоих от солнечных лучей
Не тает;[122] ты – любимица природы;
Но алтари и храмы прежних лет
Разрушены: их в прах повергли годы.
Так гибнет то, что создают народы;
Века лишь доблести стереть не могут след.

LXXXVI.

Кой-где стоит колонна одиноко;[123]
Она судьбу своих сестер клянет;
Минервы храм, что пал по воле рока,
С Колоннских скал глядится в лоне вод.
На всем здесь отпечаток разрушенья;
Вот перед вами ряд могильных плит,
Что от веков спаслись, – не от забвенья.
Порою иностранец, полн волненья,
Оглядывая их, как я, им вздох дарит.

LXXXVII.

А все здесь небо сине; блещут нивы;
Дубравы негой полны; воздух чист;
Как в дни Минервы, зреют здесь оливы,
И пчел Гимета сладкий мед душист;
Уныл и дик, как прежде, вид ущелий,
Но Феб поля лучами золотит,
И белоснежен мрамор гор Мендели;
Искусство, воля, слава отлетели,
Природа лишь одна не изменила вид.

LXXXVIII.

В Элладе все светло и величаво,
И сказки муз для нас не сказки там,
Где каждый камень дышит прежней славой
И весть о ней передает векам.
Поля сражений, горы и долины
Смеются над теченьем грозных лет,
Что превращают храмины в руины;
Прошли века, разрушены Афины,
А Марафонский дол дивит, как прежде, свет.

LXXXIX.

Все тот же он, лишь пахарь изменился:
В ту землю он рабом вонзает плуг;
Как в дни былые, с нею лавр сроднился;
Ее, как встарь, лучами греет юг;
Но иностранца стала достоянье
Земля, где перед греками главу
Склонили персы; живы те преданья!
При слове: Марафон – воспоминанья[124]
Нам представляют тень былого наяву.

ХС.

Войска схватились; длится бой кровавый;
Мидянин лук бросает и колчан,
За ним несется грек, покрытый славой,
И смерть за ним летит, как ураган.
Какой трофей оставили нам годы
В стране, где слезы Азия лила,
Где озарил Элладу блеск свободы?
Немых гробниц разрушенные своды,
Обломки урн, – вот все, что лет скрывала мгла.

XCI.

А все ж весь мир святые чтит преданья;
Страну побед и песен как забыть?
Все ветра ионийского дыханье
К ней пилигримов будет приводить.
Рассказы о величии Эллады
И юноши, и старца тешат слух;
Священным песням Музы и Паллады
Мудрец внимает с светлою отрадой,
Они ж, даря восторг, певца возносят дух.

ХСІІ.

Кто счастлив, кто любим в отчизне дальней,
Пусть рвется к ней; но тот, чья ноет грудь,
Кто одинок и думой смят печальной,
Тот в Грецию направить должен путь:
Унынью вторят грустные картины,
Что путник каждый миг встречает там;
Страдальцу милы мрачные руины,
Не вспомнит он о родине с кручиной,
Глядя на Марафон иль на Дельфийский храм.

XCIII.

На этот край священный бросим взгляды,
Но пощадим остатки прежних дней;
И так он был ограблен без пощады, —
Не оскверним забытых алтарей!
Мы чтить должны, что было прежде чтимо,
Чтоб темного не наложить пятна
На родину. Пройдем со вздохом мимо
И пусть в стране, где с детства все любимо,
Проходит наша жизнь, и чар, и грез полна.

ХСІV.

И я, в часы досуга песню эту
Сложивший, буду скоро позабыт!
Без боя уступаю лавр поэту,
Что голос мой победно заглушит.
Когда судьба нещадною рукою
Сгубила тех, чьих жаждал я похвал,
Меня не тронешь лаской иль хулою,
Ухаживать зачем мне за толпою,
Когда, осиротев, я одиноким стал?

ХСV.

Меня любя, и ты навек почила,
О юная подруга юных дней!
Ты мне одна, одна не изменила,
Я ж недостоин был любви твоей.
Погибла ты, зачем же дни влачу я?
Зачем узнал я счастье и любовь?
О них лишь вспоминать могу, тоскуя.
Зачем вернулся я, беды не чуя,
Когда, гоним судьбой, уехать должен вновь?

ХСVI.

Подруга незабвенная! мне больно
О светлых днях блаженства вспоминать,
А к прошлому несется мысль невольно
И на чело кладет тоски печать.
Все у меня взяла, что взять лишь может
Немая смерть. Она сгубила всех,
Кого любил я в жизни. Не поможет
Отчаянье. Она удары множит,
И в жизни для меня нет более утех.

ХСVII.

Ужель толпы ничтожные восторги
Я буду разделять, сроднившись с ней,
Иль ночи проводить средь шумных оргий,
Где уязвляет душу смех гостей?
Но в силах ли веселость без причины
Похоронить следы душевных гроз?
Мертвящий смех не может скрыть кручины;
Он только на лице чертит морщины,
Где потекут потом струи горючих слез.

ХСVIII.

Что старости так отягчает бремя,
Морщины углубляя на челе?
Сознанье, что друзей сгубило время,
Что одинок страдалец на земле.[125]
Узнав все жизни беды и невзгоды,
Покорно я склоняюсь пред судьбой.
Моих друзей могилы скрыли своды;
Так каньте ж в вечность, тягостные годы,
Что муки старости сплели с моей весной!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ