Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги

• Название: Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги
• Автор: Айдын Шем
• Издательство: Институт Ди-ДИК
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-93311-011-6

 В романе повествуется о событиях сороковых годов. Война, холокост, изгнание целых народов и жизнь людей на чужбине. Жестокой политике властей противостоит человеческая доброта, не зависящая ни от национальности, ни от вероисповедания. Людей связывает взаимная помощь, часто требующая самопожертвования. Власти бессильны в стремлении овладеть душами, пока им не удастся вытравить доброту из человеческих сердец. Сердечность и содружество людей сдерживают также мстительность мистических сил, воплощенных в голубых горных мустангах.

---

Мальчишки военных лет хорошо разбирались в разного вида оружии, которое нередко находили в оврагах, в заброшенных садах. Бывало, укрывшись за речным обрывом, бросали в воду "лимонки" - противопехотные осколочные гранаты. Русские винтовки, длинные и тяжелые, вообще в первые месяцы после прихода немцев были не в диковинку: брошенные вместе с патронами они валялись в самых разных местах. Немецкий же новенький пистолет был редкой находкой, и дружок Дима готов был выменять его у Камилла за кучу великолепных вещей.

Насладившись созерцанием своего арсенала и еле удержавшись от того, чтобы не пальнуть из пистолета, он вновь тщательно упрятал оружие в камнях и побежал домой. Отец в белой рубахе с расстегнутым воротом сидел за столом, на котором уже разожгли большую керосиновую лампу...

Камилл, по-видимому, только-только уснул, когда вдруг все детишки, испуганные и сонные вскочили из-за страшного грохота. Взрослые еще не спали, им было о чем поговорить. Бабушка бросилась к дверям, и по прошествии нескольких секунд все увидели ее пятящейся назад, а дюжий советский солдат упирал ей в грудь ствол автомата. Вслед в комнату вошли еще два автоматчика, а за ними маленький кругленький человек с рыжими ресницами, которого Камилл узнал - он приходил неделю назад и записывал в большую тетрадь имена и даты рождения всех проживающихв доме, якобы, для распределения продовольственной помощи. Но тогда он был в штатской одежде, теперь же на нем была офицерская форма. Фамилия его была Козлов - мальчик ее запомнил, потому что у них в прежнем их доме были соседи Козловы.

Увидев среди испуганных сонных детишек и онемевших женщин не числившегося в его списке мужчину, офицер взвизгнул:

- Кто такой? Откуда?

Солдаты защелкали затворами автоматов, направив стволы на детей и взрослых.

- Не надо кричать. Вот мои документы. А это моя жена и сын, - произнес отец, потянувшись к пиджаку, висящему на спинке стула.

- Не двигаться! - опять взвизгнул храбрый офицер, и все автоматчики перевели стволы оружия на папу. Офицер сам достал из кармана отцовского пиджака бумажник и, приблизившись к лампе, стал разглядывать документы. Через пару минут он успокоился и почему-то скомандовал:

- Вольно!

 Камилл неподвижно стоял возле отброшенной солдатскими сапогами в сторону постели, с недетской злостью глядя на офицера. Маленькая кузина стала плакать, и её мама схватила девочку в охапку, зажимая ей ладонью рот.

Из отцовских документов следовало, что его срочно вызывают в Крым в распоряжение Верховного Совета республики. Крайний срок прибытия - пятнадцатое мая. Была ночь с 17-го на 18-ое мая 1944 года. Вызвали отца для того, чтобы не затерялся где-то на просторах Советского Союза свободный крымский татарин. Капитан Козлов не мог знать о мудрой стратегии высоких руководителей и не получал инструкций на сей особый случай. Увидев бумажки на бланках Верховного Совета, он слегка опешил. Поразмыслив, он разъяснил отцу, что все, занесенные в список женщины и дети, вне зависимости от того, кому они приходятся родственниками, должны быть сейчас же вывезены из города. Что касается отца, то ему капитан разрешал остаться в городе, но немедленно покинуть квартиру, которая будет опечатана.

Камилл впоследствии часто думал об этой ситуации и ставил мысленно себя на место отца, только несколько часов тому назад обретшего сына и жену. С одной стороны, отец мог бы остаться, узнать, что к чему и уехать из Крыма (если позволили бы!) свободным человеком, чтобы потом забрать из ссылки своих близких. С другой стороны, вполне вероятно, что его сына и жену через полчаса расстреляют, вывезя на окраину города... В последние мгновения он сможет прижав к себе сыночка закрыть ему ладонями глаза и шептать на ушко обманные слова утешения...

Отец заявил, что не намерен расставаться с семьей, что поедет вместе со всеми. Офицер Козлов повеселел и вроде как бы стал выше ростом. Не вызывающим возражения голосом он приказал всем собираться и через пятнадцать минут освободить помещение.

- В случае невыполнения приказа нам советской властью дано право открывать огонь на поражение! - твердо и с какой-то гордостью заявил Козлов.

Врал капитан, он не дал бы приказа расстреливать детей и взрослых здесь, в комнате. Ведь татарские кровь и мозги забрызгали бы ковер на полу, скатерть на столе, мебель и другую утварь. А к вечеру этого же дня, как потом написали в письме соседи, Козлов приехал на грузовике, и вывез из квартиры все вещи, включая кастрюли и сковородки.

Поэтому и взволновался бравый капитан НКВД, когда мама стала скатывать в рулон лежащий на полу ковер. Он подбежал к женщине и оттолкнул ее с криком - “Громоздких вещей не брать!”. Наверное, он заранее дал указание своим автоматчикам препятствовать выселяемым забирать с собой любые вещи, которые он уже считал своими, иначе не стал бы дюжий солдат бить прикладом по руке семилетнюю девочку, когда она попыталась взять свою куклу. Будь прокляты до седьмого колена все его потомки! Через год девочка умерла в далекой азиатской стороне от туберкулеза кости.

Вышли все из дверей квартиры только с носильной одеждой, да еще с двумя заплечными сумками, в которых многоопытная, много несчастий пережившая бабушка всю войну держала, периодически заменяя, одну банку с топленым маслом и одну банку с бараньей каурмой, да еще сухари.

Только что прошел небольшой дождь, и мальчику хорошо запомнилась свежесть ночного воздуха. Под ногами скрипел мокрый песок, блестели капли на листьях буйно разросшихся по весне сармашлык и акшам сефа, которыми была обсажена веранда. Тихо прошли они по темному двору. Соседи, разбуженные грохотом прикладов и сапог, которыми солдаты армии-освободительницы дубасили в дверь татарского жилья, не спали и, боясь зажигать свет, следили за уводимыми людьми из-за оконных занавесок.

На улице выселяемых поджидала машина, в кузове которой уже сидело около десятка человек - женщин и детей. Когда все взобрались в машину, с тетей случилась истерика. Она кричала, что их везут на расстрел, проклинала советскую власть и Красную Армию.

- Я знаю! Мы видели, как везли в Красный совхоз бедных евреев! Нас туда же везут, будь они прокляты! Фашисты и коммунисты - все палачи, убийцы и палачи! Будьте все вы прокляты!

 И тут Камилл был поражен случившимся далее: сидевший в кузове молодой солдат, но не с автоматом, а с винтовкой с примкнутым штыком в руках, тоже стал громко плакать и успокаивать тетю и вторящих её плачу детей. Он уверял, что их не будут расстреливать, что он уже сопровождал машину с татарами, которых свозят к железной дороге, и там грузят в вагоны для отправки куда-то. Солдат успокаивал женщину, а сам плакал...

Машина шла по темному пространству ночного города. Из перекрещивающихся улиц выезжали такие же заполненные людьми грузовики, и по мере приближения к железнодорожному вокзалу образовалась длинная колонна машин, в которых сидели, сгрудившись, несчастные крымчане. Из кузовов раздавались приглушенные рыдания женщин, внезапно громко вскрикивал ребенок, к нему присоединялись голоса других детей, и как пламя по бикфордову шнуру по всей колонне пробегал импульс панического страха, и плач плененных людей раскалывал сырую ночную темноту. Люди не просили пощады, они проклинали власть и прощались с землей предков.

- Лянет олсун хаинлара! Эльвида, ватанымыз! Эльвида, ана юрту! Эльвида, гузель Кырым! (Проклятие злодеям! Прощай, Родина! Прощай, земля предков! Прощай, прекрасный Крым!). 

Казалось, небо разрывалось и клочьями туч разлеталось за крыши городских домов, за темные кроны деревьев. Но две-три автоматные очереди прошивали пространство, и вдруг окутавшая улицы тишина оглушала сильнее раскатов грома. И только сами тесно прижавшиеся в кузовах машин друг к другу люди слышали, как давятся собственным криком дети, которым матери зажимают ладонями рты.

Выстрелы на ночных улицах будили людей в домах, и они, прильнув к окнам, глядели на проезжающие по улицам машины, еще не зная, что им, остающимся в своих теплых постелях, предстоит многие годы убеждать себя и других, что творившееся в эту ночь страшное дело есть высшая справедливость, что их долг и обязанность многие годы ненавидеть и поносить тех, кого сейчас провозят по всем городским и сельским дорогам Крыма на черных ночных грузовиках, тех, на чьей земле и в чьих домах им теперь жрать и спать, чьи мечети они разрушили, чьи кладбища разрыли, чьи пашни изгадили, чьи источники иссушили...

Грузовики, миновав железнодорожный вокзал, остановились в открытой степи, где на путях стояли длинные составы товарных вагонов, в которые велено было немедленно грузиться.

Железнодорожную насыпь окружала цепь солдат с автоматами наизготовку. Лай и хриплый рёв специально раздразненных псов должен был усилить сознание бессилия и обреченности у аборигенов Крыма, с корнем вырываемых из родной земли и отправляемых куда-то в чужие края.