Георгий Соломон (Исецкий) - Среди красных вождей

• Название: Среди красных вождей
• Автор: Георгий Соломон (Исецкий)
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1995
• ISBN: 5-270-01903-5

Примерно столетие тому назад отпрыск почтенной дворянской фамилии Исецких, соблазнившись сладкой мечтой переустройства мира, близко сошелся с лидерами социал-демократического движения России. За блестящий ум и образованность Георгий Соломон (Исецкий) пользовался и у Ленина, и в партии безусловным авторитетом, что вызывало злобную зависть, особенно в кругах большевистской верхушки Петрограда. Но отнюдь не это обстоятельство привело правоверного социал-демократа Соломона после 1917 года на путь инакомыслия. Способствовали тому безграничная наглость, цепная коррупция в кремлевских коридорах власти, разграбление национальных богатств страны и абсолютная аморальность в быту целого ряда деятелей из числа кремлевских вождей. Эти темы и стали основой его первой книги. Но у автора «Среди красных вождей» была и другая книга — под названием «Ленин и его семья (Ульяновы)», практически неизвестная отечественному читателю, в которой вождь Октября предстает перед нами совсем с другой стороны — не с привычной глянцевой картинки. В чем прав, а в чем не прав автор заметок о Ленине, суди читатель сам.

---

Мы, т. е. суд, удалились в совещательную комнату. За нами хотел пройти туда и Зленченко.

— Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.

— Я… я хотел только поговорить с вами, товарищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение…

— Виноват, товарищ Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбирательства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти…

— Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.

Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку… Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.

Комментарии здесь, конечно, излишни…

Вообще в «Метрополе» не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка… Да, эти очереди… Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в «Метрополе» выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье… Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности, не говорят. Надо отметить, что «Метрополь» был в «сферах», не знаю уж почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в Первом доме советов (бывшая гостиница «Националь»), где и пайки были обильные и разнообразные, и обеды гораздо лучше, и вообще все условия жизни были более культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремле, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами… Но возвращаюсь к «Метрополю». Все эти пайки выдавались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фунта), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: «Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?» Все волновались, голодали и, наконец, обращались к спекулянтам на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся монпансье… И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скорее стать в очередь… Ссоры, дрязги, взаимная ругань… Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами… Имелась в «Метрополе» и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие-то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное… Правда, помимо пайков, выдаваемых в «Метрополе», разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е. в Наркомпроде, служащие которого пользовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды, и обуви… Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды…

И Сухаревка, и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. «Де-юре»[34] торговля там была запрещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как-то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь возвращаясь после того, как «охотники», забрав то или иное количество жертв, удалялись… Но жизнь сильнее всяких регламентаций, и все, и партийные коммунисты и «буржуи», покупали на этих рынках, часто не имея денег, тут же продавая разные вещи…

В «Метрополе» существовала и прислуга, которая сперва еще кое-как исполняла свои обязанности. Но вскоре «великий» Зленченко, которому не давали покоя «лавры Мильтиады», издал от имени бюро ячейки особую «декларацию» освобождения прислуги от исполнения «унижающих человеческое достоинство» обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. посуды. И в скором времени наша прислуга, расширительно толкуя эту «декларацию», совсем перестала убирать комнаты, и при некультурности их обитателей всюду воцарилась грязь и страшная вонь…

Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком-полотером, оставшимся верным старым «буржуазным» привычкам. Он в положенное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя, относясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего «Метрополя», он к ним не заходил, и те окончательно гибли — да простит мне читатель это выражение — в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как-то убирая у меня (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он, по обыкновению, разговорился со мной.

— А что, Егорий Александрович, дозвольте спросить, вы из каких будете? не из дворян?

— Да, Михаил Иванович, из дворян…

— Так-с… ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?

— Он сын исправника…

— А, ну, значит, тоже из господ — оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа «товарищи», — с каким-то омерзением махнул рукой старик. — Э-эх, Егорий Александрович, конечно, слов нет… слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу-то, что она есть… Вон теперь все кричат «долой буржуев!». Нет, ты стой-погоди, брат, пускай «буржуй», но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй-то, али капиталист?.. Вот что… Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, — вежливость и все такое, прямо, сделайте ваше одолжение, все по-хорошему. А нынче-то что… Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свинячий угол. Ладно, ну а что же сами-то товарищи? Кто они?..

Он остановился со щеткой в руках и, выразительно и хитро подмигивая мне глазом, на мгновение замолчал, как бы ожидая от меня ответа.

— А я вот прямо, как перед истинным Богом скажу тебе, Егорий Александрович, буржуя-то они упразднили, а сами на его место… Верно тебе говорю, Егорий Александрович, теперь они буржуи… Только где им?.. Ты посмотри на него, братец ты мой, что ты… нетто можно его сверстать с прежним-то буржуем!.. Да нипочем, — тот-то был и аккуратный и образованный, знал и понимал, что и к чему, одним словом, был настоящий господин… Ну, конечно, что говорить, соблюдал свой антирес, слов нет… А нонешний-то, «товарищ буржуй»-то, что он есть?.. Да ты, парень, глядь-погляди на него!.. в самый пуп, в самое нутро его погляди!.. Да ведь от него на три версты нужником разит, не продохнешь, не отплюешься, не отчихаешься… Ну, а насчет своего антиресу, так ведь он, брат, прежнему-то сто очков вперед даст!.. Руки загребущи, глаза завидущи и… прямо за глотку хватает и рвет, зубами рвет!.. И чавкает, тьфу ты мерзость какая!.. А сам-то орет: «Пролетарии всех стран!..» да «Долой буржуев!»… и грабит, и копит, и ты знай не замай его, потому его сила…

— Это я вам, Егорий Александрович, от всей души говорю, и не боюсь я их, в глаза им это говорю — сердятся, а мне что… плевать мне на них, пусть знают, как я их считаю, вот тебе и весь сказ… Вчера вот один из них, как я его старым делом стал вычитывать, и говорит мне: «Смотри, мол, старик, за эти вот самые слова тебя и в Чеку можно представить, потому как ты есть контрреволюционер!»… Ах, ты поди ты, Бог твою бабушку любил!.. Обложил я его что ни есть последними словами: отстань, мол, слякоть, рвань поросячья… иди доноси!..

На эту тему старик часто и долго беседовал со мной. И надо отметить, что в таком же духе по всей Москве шли почти нескрываемые разговоры, из которых была ясна та жгучая, но, как я выше отметил, бессильная ненависть к новым порядкам, новым правителям… Я не буду приводить их, не буду в особенности ввиду того, что читатель, интересующийся тем средостением, которое создали из России большевики, и отношением к ним населения, может в подробностях познакомиться с ними по книге Жозефа Дуйе, полной ужасающих, душу возмущающих описаний тех мук и страданий, которые выпали на долю русской демократии — крестьян, рабочих и интеллигенции[35].

XIV

По инициативе товарища Зленченко, с его вечной «партийной дисциплиной», меня постоянно избирали председателем собраний ячейки, которые всегда происходили поздно вечером, начинаясь около 11–12 часов, и кончались в 2–3 часа ночи. Всех присутствующих заставляли расписываться в особом «лист-де-презанс», который передавался бюро ячейки, выносившему затем постановления о возмездии отсутствующим — замечания, выговоры на собрании, предупреждения и пр. Отсутствовавшие должны были оправдываться, доказывать законность своего абсентеизма[36] дежурствами, исполнением тех или иных поручений партии, усиленной работой в советских учреждениях, командировками и тому подобное. Зленченко распекал (конечно, высшим он не смел делать внушений) провинившихся, щедро напоминая о «партийной дисциплине». Но во всяком случае, все были настолько терроризированны, что даже и высшие партийные и советские работники, как, например, Сольц, Преображенский, Литвинов и другие, чтобы избежать нареканий и доносов в московский комитет партии со всеми их последствиями и объяснениями, являлись обыкновенно в собрание перед его началом, расписывались в «лист-де-презанс», а затем незаметно потихоньку уходили… совсем как в старые времена студенты, которые расписывались у педелей.