Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века

• Название: Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
• Автор: Карел Чапек-Ход
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

В книгу вошли произведения известных чешских писателей Я. Гашека, В. Ванчуры, К. Полачека, Э. Басса, Я. Йона, К. М. Чапека-Хода, созданные в первой половине XX века. Ряд повестей уже издавался в переводе на русский язык, некоторые («Дар святого Флориана» К. М. Чапека-Хода, «Гедвика и Людвик» К. Полачека, «Lotos non plus ultra» Я. Йона) публикуются впервые.

---

— Разве он не способен их удовлетворить?

— Способен-то способен… да не находит в том удовольствия! Ему бы только носиться с мальчишками, только бы шалопайничать! На это он куда как горазд!… Поймите меня, дорогая матушка… Вы женщина, вы должны мне сочувствовать.

— Но все же… выполняет он супружеские обязанности или нет?

— Ну… ведь я уже говорила… Однажды высказался, что не станет делать такие бесстыжие вещи. Представляете?!.

— Дочь моя,— со вздохом заметила бабушка,— этот ребенок всегда был ужасно стыдлив… Сколько раз я собиралась просветить его на сей счет, но взглянет он на меня своими невинными голубыми глазами — и слова застревают в горле. Рекомендую вам набраться терпения и спокойно приучать его к выполнению супружеского долга. Он подрастет и поумнеет. Уверяю вас, ведь в остальном он мальчик неглупый.

— Вы правы,— согласилась матушка.— Когда он со своими дружками, откуда ум берется! Но я несчастнейшая из женщин! Ради детей взяла в дом мужа, а ныне вижу, что у меня еще одно дитя…

И, отерев глаза платочком, добавила:

— Для меня это сущее испытание… Какое горе, что я потеряла своего драгоценного супруга…— Она разрыдалась.

— Полно, дочь моя,— утешала ее бабушка,— все как-нибудь образуется. Пошлите ко мне Индржиха, я с ним потолкую.

— Индржих еще, возможно, и послушается,— ответствовала матушка.— Он покладист и не строптив. Но, увы, перед его глазами дурной пример — этот босяк Людвик! Невоспитанный, озорной мальчишка! А Индржих во всем ему подражает. Тут как-то зашел к нам Ярош, что живет на холме, и жалуется: наши мальчишки развалили ему стог. Это же не дети, это зверье какое-то! Люди на меня пальцами показывают, мол, я не умею воспитывать…

Она встала и энергично заключила:

— Этот Людвик мне надоел! На каникулах ему исполнится четырнадцать, отдам его в ученье. Не позволю портить мужа! Может, хоть тогда настанет у нас покой.

Так она и сделала. В середине августа Людвика выдворили из дому. Ему подыскали место в кожевенной лавке в Усти-над-Лабой. Но до отъезда он еще успел возглавить военный поход против юного населения деревни Габровой, испокон веку враждовавшей с нашим кварталом.

Нечего и говорить, что самое горячее участие в походе принял наш Индржих. Он разработал стратегический план и взял на себя командование авангардом, задачей которого было спровоцировать противника на необдуманные действия.

Вместе со своим отрядом Индржих поднялся на холм и запел насмешливую песенку:

Сдохла кобыла в Габровой под горой.
Веселитесь, габроваки, будет пир горой.
Габровак туп,
нажрался сырых круп,
пахтанья напился — скоро треснет пуп!

Услыхав сию оскорбительную песнь, габроваки спешно построились и атаковали передовой дозор. Разгорелось жестокое сражение. Победа уже начинала клониться на сторону неприятеля, когда из засады выскочил Людвик со своими бойцами. Габроваки были разбиты наголову и в смятении бежали под защиту родных стен, до самых дверей преследуемые градом камней и конских «яблок». Там нас разогнали взрослые, с криком и громкой руганью вступившиеся за своих потомков.

Увенчанное победой, опьяненное триумфом, возвращалось войско домой. Но, помимо победы, уносили мы с поля брани и бесчисленные раны. У Людвика под глазом темнел синяк и был разодран рукав. Щеку Индржиха украшал здоровенный шрам — свидетельство его мужества. Я тоже порядком пострадала, хоть и не участвовала в битве как равноправный воин, а лишь отвечала за доставку боеприпасов.

Стоит ли говорить, что дома вояк ожидала не слишком восторженная встреча. Завидев своих двойняшек, с головы до пят перепачканных черной грязью, матушка набросилась на нас с воплем раненой львицы. Схватив в охапку Бенедикта и Леопольда, она сунула их в корыта, а остальных, не исключая Индржиха, щедро наградила ударами поварешкой.

Вскоре настал день нашего расставания с Людвиком, который впервые надел длинные брюки и заважничал. Казалось, детские игры больше его не интересуют, даже на Индржиха он поглядывал с превосходством взрослого мужчины.

Только когда мы провожали Людвика к дилижансу, он напомнил Индржиху, чтобы тот не забыл расквитаться с сыном живодера. Ибо домашний арест, наложенный на нас матушкой после габровского похода, помешал ему свести с недругом последние счеты.

Индржих торжественно поклялся беспощадно мстить Ольдржиху. Растроганный, опечаленный, он скорбно произнес:

— Что я без тебя стану делать? Мне не с кем будет дружить!

— Ничего не попишешь, голубчик,— отвечал Людвик.— Я уже большой, приходится идти в люди, чтобы самому зарабатывать на хлеб. Тебе-то что, ты человек женатый, а я холостой и потому должен чему-нибудь выучиться.

— Обещай, что ты меня не забудешь,— канючил Индржих.

— Я буду тебе писать,— успокоил его Людвик.— И ты мне пиши, что тут у вас нового.

Индржих заплакал.

— Не плачь,— утешал его Людвик,— на праздники я приеду и привезу тебе ружье — настоящий ланкастер! Я тебя тут не брошу. Вот накоплю деньжат, и уедем мы с тобой в дальние края. Будем вместе охотиться на тигров и слонов, у нас будет настоящая гасьенда. Ты станешь стряпать и прибирать в доме, я буду охотиться в джунглях. А Ольдржиха отдадим на растерзание краснокожим…

Высунувшись из окна, он еще раз крикнул:

— Не забуду!

Индржих глядел вслед удалявшемуся дилижансу, пока тот не скрылся в облачке пыли. Потом взял за руки толстячков двойняшек и, свесив голову, побрел домой.

После отъезда Людвика наш Индржих совсем приуныл. Больше не манили его шумные детские игры и развлечения. Казалось, он как-то постарел. В его рыжих бакенбардах стала пробиваться седина, вокруг голубых глаз паутиной залегли морщинки. Он подолгу где-то пропадал, зачастую мы не видели его по нескольку дней. Ободранный, голодный, он шел после таких скитаний не к жене, уже отказавшейся от надежды когда-нибудь его приручить, а к своей матери. Добрая старушка проливала над диковинным дитятей горючие слезы, чинила его платье, досыта кормила, стерегла его крепкий сон. С годами она и сама впала в детство. Времена и события в ее голове перепутались, как нитки в клубке, с которым поиграл котенок. Она воображала себя молодой матерью, а великана Индржиха малым ребенком. Сажала его к себе на колени и, разговаривая, сюсюкала, как с младенцем.

Однажды я присутствовала при такой сцене.

Индржих сидит на полу, на расстеленном покрывале. Возле него ярко раскрашенный деревянный конь на колесиках. Увлеченный картинами, которые рисует его детское воображение, Индржих не замечает меня и бормочет:

— Гей, гей, гоп-гоп!

Бабушка, сидя в кресле, с ласковой улыбкой наблюдает за игрой сыночка.

— Скажи-ка, Индржишек,— лепечет она,— как делают часики?

— Тик-так,— послушно отвечает большой ребенок.

— А как делает коровушка?

— Муууу…

— А кого ты больше всех любишь?

— Мамочку.

Старушка наклоняется и пылко его целует.

Я сама еще была ребенком, но при виде этой гротескной сцены мне стало страшно. Я поняла, что мой папенька слабоумный, а его дряхлая матушка, разум которой тоже помутился, этого не замечает. Бабушка пригласила меня поиграть с Индржихом.

— Приглядывай за ним,— велела она.— Он маленький, а ты уже большая и умная.

Никогда не ощущала я так остро своего сиротства и одиночества, как в обществе этих странных детей.

Снова в нашем доме произошли перемены. Примирившись с тем, что ее ребячливый супруг совсем впал в детство, матушка взяла квартиранта.

Вижу его как сейчас. Это молодой человек лет двадцати с небольшим, коренастый и коротконогий. Он прислуживал в здешнем трактире «На лужайке». Его прыщеватое обветренное лицо было довольно-таки неказисто, а маленькие глазки свирепо глядели из-под низкого лба. Волосы у него были жесткие, как та щетка, которой он чистил приезжим обувь, голос сиплый, похожий на скрип ржавого насоса.

Поначалу он был тих и усерден. Куда хочешь сбегает, что надо передаст, всегда-то он при деле, всегда в хлопотах, вечно старается что-то починить, исправить. Матушку называл «ваша милость», меня — «барышня». Даже к двойняшкам относился с почтением и именовал «молодыми господами».

Матушка освободила для него каморку на чердаке. Там было полно старой рухляди, тряпья и пропыленной паутины. Он переселился сюда со всем имуществом, состоявшим из двух курительных трубок, резного ящичка для табака, керосиновой лампы да связки тоненьких выпусков какого-то бульварного романа. Одновременно с ним в каморке поселились тараканы и кислый запах пивных ополосков. До поздней ночи светилась в чердачном окошке керосиновая лампа, свидетельствуя о том, что душа нашего постояльца принадлежит сейчас графу Манфреду, который ведет борьбу с мерзким графом Уголино за обладание сердцем и состоянием его добродетельной воспитанницы Альбины. Вместе с графом Манфредом вскакивал он на верного коня, вместе с ним противился чарам прекрасной интриганки княжны Вальпургии. Рано утром Мартин вставал и затемно бежал в трактир «На лужайке», в то время как его сердце все еще обмирало в тревоге за судьбу невинной Альбины, которую он оставил в лапах грабителей.