Павел Халов - Иду над океаном

• Название: Иду над океаном
• Автор: Павел Халов
• Издательство: Хабаровское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Роман посвящен проблемам современности. Многочисленные герои П. Халова — военные летчики, врачи, партийные работники, художники — объединены одним стремлением: раскрыть, наиболее полно проявить все свои творческие возможности, все свои силы, чтобы отдать их служению Родине.

---

Полковник знал дворец — места выбрал хорошие. Только здесь Барышев вспомнил, что второй билет тоже остался у него.

Внизу на большом квадрате спортивной арены из некрашеных досок был сооружен большой помост с микрофонами вдоль всего параметра, посередине длинный стол. Пока все это было в темноте и только смутно угадывалось. Но вдруг вспыхнули юпитеры — с боков, сверху, там, внизу, — и помост точно сам засветился праздничным театральным светом… И дворец взорвался аплодисментами, гулом голосов. Где-то закричали что-то восторженное, но непонятное; на арене появился высокий худой человек с длинными руками. Лица его нельзя было разобрать, но было видно, как его глаза в юпитерах засверкали хрустальным блеском и золотился ежик волос. Человек поднял руку и хорошо поставленным голосом заговорил.

И слова, и вся обстановка настолько были необычными для Барышева, что он плохо понимал, что тот говорит. Человек говорил что-то вроде: «Вы, те, кто заинтересован в том, чтобы хорошо дышала великая держава — поэзия! К вам обращаюсь я!..»

Потом один за другим на помост стали подниматься другие люди — толстые и тонкие, молодые и старые, по-разному одетые, но каждый, как показалось Барышеву, был одет специально — даже тот вон в сером, невероятных размеров свитере. Поднимались женщины, и с каждым новым человеком аплодисменты усиливались. Потом и те, внизу, захлопали в ответ, и глаза их сверкали, точно драгоценные камешки.

Весь этот грохот умножался репродукторами, вмонтированными в стены и своды. И снова высокий и худой с прической ежиком начал говорить. Теперь он читал стихи. Он говорил плотными периодами и ладонью отсекал фразы. Дворец молчал, как будто умерли все, кто здесь был, и громкоговорители доносили подробности дыхания поэта внизу. Казалось, он, гигантского роста, невидимый, стоит напротив, в двух шагах, а не там внизу, маленький и тонкий, раскачиваемый неощутимым ветром. И Барышев словно заледенел.

Поэты сменяли один другого — и все повторялось сначала, и после каждого стихотворения дворец накалялся все больше и больше. Так не могло продолжаться до бесконечности.

Соседи справа и слева от капитана — молодые девушки и ребята — сидели, одержимые непонятным ему чувством. Барышев забыл о времени — это напоминало ему первый в его жизни полет в облаках. И Барышев не выдержал. Он, подгоняемый со всех сторон голосом, начал пробираться к выходу.

Не останавливаясь, чтобы перевести дух, и натягивая на ходу фуражку, Барышев выбрался, наконец, на ступени парадного входа. И здесь гремел голос.

Барышев вышел на пустынную аллею.

Потом он пил воду. Голос гремел, но уже далеко позади — под громадным небом он приобрел свои истинные размеры.

Подошла девушка. Барышев глянул на нее холодно. У стойки они стояли только вдвоем. Барышев посмотрел ей в глаза. Они были полны тишины и печали. Она сказала:

— Ничего подобного никогда не видела.

Она поставила стакан, снова поглядела на капитана просторными серыми глазами и сказала:

— Стихи нельзя принимать в больших дозах. Разве человек со слабыми нервами выдержит?

— У вас не выдержали, — угрюмо заметил Барышев.

Она улыбнулась:

— И у вас.

— Я не москвич, и я солдат.

«За каким чертом я пошел сюда!» — подумал Барышев, сожалея об утраченном чувстве свободы и независимости. И неделя, что предстояла ему в столице, представилась Барышеву бесконечной.

От стойки они отошли вместе.

— Как вас зовут? — спросил Барышев, еще не в состоянии справиться с раздражением.

— Светлана, — ответила она.

— Капитан Барышев, — представился он сердито. И, помолчав, сказал: — Стихи тут ни при чем. Это психическая атака.

Светлана внимательно посмотрела на него, медленно сказала:

— Пожалуй, вы правы…

Они вышли на площадь. Светлана спросила:

— Вам куда?

— Неужели у вас еще и машина?! — сказал Барышев.

— Нет, машины у меня нет, хотя я очень бы хотела ее иметь. Я спросила потому, что думала посоветовать вам, как добраться. Ведь вы же в гостинице живете?

— Да, я живу в гостинице.

— Простите — Барышев?..

— Да, моя фамилия Барышев.

— Барышев… Вы против машины или против частной собственности?

— Я против обузы.

— Ну и хорошо. А вот и мой троллейбус. Прощайте, Барышев. Спасибо вам…

Светлана протянула ему узкую, но энергичную ладошку. Действительно, подходил троллейбус, почти весь стеклянный. Долго еще потом Барышев не мог понять, отчего он вдруг сказал прямо и резко:

— Не уезжайте.

Она опешила:

— Почему?

— Не уезжайте, и все. Прошу вас.

— Барышев, у вас будет много развлечений сегодня. А я для развлечений не подхожу. Вы еще успеете и в ресторан, и останетесь довольны Москвой…

Она говорила негромко и печально, а он слышал в ее голосе горечь и иронию.

— Дело ваше, — сказал он. — Я не развлечений ищу. Просто еще несколько часов назад меня радовало, что в Москве я один. И все было нормально, пока вот не сунулся сюда…

Светлана помолчала. Троллейбус уже ушел. Шоссе было пустынно. И пустынность его только подчеркивали одиночные машины, что проносились мимо, неся подфарники. Казалось, что где-то в начале шоссе их кто-то ритмично выпускает одну за другой и теперь они так и будут ходить по кругу.

— Хорошо, — вдруг сказала она. — Вы можете проводить меня.

И, когда они пошли рядом, она спросила:

— Так о чем мы будем говорить?

— Можно не говорить, — сказал Барышев.

Они шли медленно и долго. Надвигался вечер, и московское небо было зеленым, щемяще пахли цветы. Этот город умел стряхивать с себя дневную усталость — сверкали, отражая небо, окна, и в зеркальных поверхностях автомобилей скользили полосами отражения огней, неба… Асфальт не нес на себе и тени миллионов следов — словно только что отлитый, он был черным. На звонкой, бездонной зелени неба легко печатались хрупкие конструкции зданий со шпилями. И Москва была наполнена свежими, чистыми, отчетливыми звуками, когда кажется, что каждый звук адресован тебе и что-то обещает. Мерцали лица прохожих, и мерцал грустный профиль большеглазой и высокой Светланы.

Хорошее расположение духа возвращалось к Барышеву. Но он сам предложил это молчание и слов для того, чтобы заговорить, не находил.

— Может быть, я все же сяду в троллейбус? — сказала Светлана, останавливаясь.

— Как хотите, — сказал он.

Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.

— Вы уже простили Москве эту неожиданность?

Он засмеялся. И они пошли снова, хотя рядом была троллейбусная остановка. И заговорили о пережитом, но уже спокойно и серьезно.

— Знаете, Барышев, я заканчиваю филологический в МГУ. Ну, не в этом году — на следующий. Мама сейчас в Казахстане. И пробудет там до октября. Я тоже там была. Но у меня прихворнула бабушка. У меня чудесная бабушка — живая история. Участница революции. Из-за бабушки только я и вернулась. А мама — филолог тоже, но она совсем иная. Отца у нас нет. Так мы и живем, три женщины. И все очень разные…

Светлана говорила неторопливо, по-московски мягко, с явным «а». Москва у нее получалась так: «Ма-асква…» И голос ее был радостен Барышеву. Но он сказал сухо:

— У вас готова была оценка, и все же пошли…

— Видите ли, Барышев. Я филолог. Я знаю — это ненадолго, долго так продолжаться не может. Разве можно жить, исповедуя вот это, например: «И я не счастлив оттого, что счастлив, и снова счастлив, что не счастлив я»? Такое несчастливое счастье похоже на умирание.

Теперь Барышев согласился:

— Пожалуй, вы правы.

— Знаете, Барышев, — горячо заговорила она, оборачивая к нему лицо и заглядывая в глаза. — Мне кажется, поэт обязан понимать, что если его появление вызывает припадочное состояние, то что-то плохо, нечестно в его поэзии, в его стихах. Вот у Пушкина есть: «Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво».

— Я помню это, — сказал Барышев. А про себя он подумал: «Вот город! У полковника зять в Египте плотину строит, у Светланы бабушка знаменитая, а сама она в МГУ, на третьем… А если спросить вон у того прохожего в нейлоновой куртке, — окажется авиаконструктором. Здорово!» Ему было и весело и горько: куда он со своими надеждами и величием помыслов рядом со всеми этими людьми и башнями!.. «А все-таки, — озорно подумал он, — у нее бабушка. А маршал, маршал-то разговаривал со мной. Со мной, а не с моей бабушкой».

И вдруг он понял, что ему интересна эта необычная в своей простоте девушка: такую простоту могут позволить себе люди или очень чистые, или независимые. А может быть, только чистые и независимые в одно время.

«У меня же целая неделя впереди!» — вспомнил он и повеселел окончательно.

— Я хотела спросить вас о вас самом. Вы летчик, это я вижу. А…