Чеслав Милош - Азбука

• Название: Азбука
• Автор: Чеслав Милош
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-222-4

Интеллектуальная биография великого польского поэта Чеслава Милоша (1911–2004), лауреата Нобелевской премии, праведника мира, написана в форме энциклопедического словаря. Он включает в себя портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства; раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время, Сосуществование и многое другое); зарисовки городов и стран — всё самое важное в истории многострадального XX века.

На русский язык книга переведена впервые.

Возрастные ограничения: 16+

---

По-человечески вполне понятно потрясение неприкрытыми злодеяниями и крик: «Это невозможно!» — при виде того, что оказалось возможным. Однако те, кто утверждает, что Бог «покинул нас в 1941 году», показывают себя воспитанниками смягчающей цивилизации. А как же история человечества, тысячелетия взаимного уничтожения? Не говоря уже о естественных катастрофах — хотя бы о чуме, которая опустошила Европу в четырнадцатом веке. Не говоря уже о тех аспектах человеческой жизни, которые не нуждаются в публичной арене, чтобы стало ясно, что и они подчиняются закону земли.

Жизнь не любит смерти. Тело, пока может, противопоставляет ей биение сердца и теплоту циркулирующей крови. Безмятежные стихи, написанные посреди кошмара, — это выбор в пользу жизни, это бунт тела против умерщвления. Это carmina, то есть заклинания, произносимые, чтобы ужас на мгновение отступил и явилась гармония — цивилизации или детской комнаты, что, впрочем, одно и то же. Они утешают, давая понять, что всё происходящее в anus mundi временно, а постоянна гармония, — хотя это вовсе не очевидно.

Б

Бакшта

Улица Бакшта, то есть Башня, была знаменита домом Рёмеров — за воротами, в глубине широкого двора, по обе стороны которого располагались крылья-конюшни. Во времена Мицкевича в этом доме проходили заседания масонской ложи. Протестанты Рёмеры слыли масонами и сохраняли эти традиции вплоть до писательницы межвоенного периода Хелены Рёмер-Охенковской[89]. В детстве мне несколько раз доводилось ездить на повозке из Шетейнь[90] в Вильно. Подробности некоторых поездок я хорошо помню, других — почти совсем. Одна из ранних (возможно, это было в 1914 году) закончилась въездом в ворота дома Рёмеров и размещением лошадей в конюшне. Я смутно припоминаю, как бегал по их дому.

В мои студенческие годы в начале узкой Бакшты располагалась устрашающая венерическая больница, в окнах которой сидели проститутки и осыпали прохожих бранью. А дальше, уже неподалеку от дома Рёмеров, было старое студенческое общежитие, получившее от своей столовой название «менса»[91].

«Баллады И романсы»

Неизменное и необъяснимое обаяние Мицкевича. Случается, что обаяние можно кое-как понять. А здесь — не слишком изысканное содержание (за исключением «Тукая») и заимствованная форма. Ведь и другие писали баллады на подобные темы принятым тогда слогом. Я попытался рационализировать эту привлекательность. Мицкевич прошел школу классицизма, отличавшегося, в частности, способностью легко и остроумно изображать всевозможных духов (например, сильфиды в «Похищении локона» Александра Поупа). Баллады пишет классик, который вовсе не должен верить в призраков и привидения. Даже когда в «Романтике» Каруся утверждает, что видит умершего Яся, автор воспевает созидательную силу любви, а не веру в то, что Ясь появился на самом деле. Есть в мицкевичевских балладах игра с краем «как будто» на грани веры в существование невероятного, причем преобладает в этой игре нотка юмора. А когда автор забавляется, это очень помогает. Впрочем, отчасти это напоминает ситуацию с «Метаморфозами» Овидия. Верил ли Овидий в описываемые им мифологические превращения — например, девушки в соловья? Отчасти да, хотя сама тема вынуждала его отложить окончательный ответ. Все это замечательно, но провинциальный, захолустный Мицкевич склонен был воспринимать рассказы простолюдинов буквально и, как можно вычитать из «Дзядов», отличался суеверием. Впрочем, разве я сам (чья бы корова мычала) не верил в каждое слово истории об экономке свентобростского ксендза[92] и в то, что ее загробные проделки удалось остановить, лишь раскопав могилу (до сих пор сохранившуюся на местном кладбище) и вбив в тело осиновый кол?

Рационализация не помогает. Очарование «Баллад» подобно действию магических заклинаний. Это carmina, а слово «carmen» изначально означало чары, заклинания прорицателя или, как сказали бы сегодня, шамана, хотя впоследствии глагол «carminare» начал означать сочинение стихов. Формула, в которой нуждаются обряд, пророчество, должна быть краткой, легко произносимой. Например, такой:

Spojrzyj Marylo, gdzie się kończą gaje.

Или:

Ktokolwiek będziesz w nowogródzkiej stronie.

Или:

«Krysiu o Krysiu» — zawoła;
Echo mu «Krysiu» odpowie.

Или:

Ja umieram, ja nie płaczę,
I wy chciejcie ulżyć sobie.[93]

Конечно, для того, чтобы произносить carmina в какой-нибудь сакральной пещере или в современном книжном магазине, стоит пройти школу классицизма. Мицкевич ее прошел. Нынешним поэтам было бы полезно задуматься, как может помочь в этом расположение слогов в метрическом стихе.

Я всегда благодарен Мицкевичу, но при этом плохо понимаю его жизнь и не знаю, откуда у него поэтическая сила. Впрочем, чтобы быть благодарным, не обязательно понимать.

Бальзак, Оноре де

Читали мы его большей частью втроем — Янка, Анджеевский и я — в оккупированной немцами Варшаве. Это жестокий писатель — оно и хорошо, как раз под стать тому, что тогда творилось. Пусть упомянутые трое будут со мной на этих страницах как тогда, а не потом, когда наши судьбы разошлись. Бальзак начался вскоре после того, как на Дынасах[94], где мы с Янкой жили, завершилось издание первого в оккупированном городе сборника стихов[95] — моего, выпущенного под псевдонимом Ян Сыруть, то есть под фамилией моего прадеда. Ротатор и бумагу достал Антоний Богдзевич[96], Янка сшивала, Ежи помогал. Сразу после этого — воодушевленное чтение Бальзака. Вопреки Конраду. То было время, когда Ежи редактировал литературный журнальчик для читательских кружков, а я был его главным соавтором. Его рассказы, которые там печатались, касались самых высоких «последних вопросов». У Янки был очень трезвый, ироничный ум, и конрадовская мелодика Ежи (Конрад в переводе Анели Загурской) ей не нравилась, о чем она открыто говорила ему на наших водочных посиделках «Под петухом». В прозе Бальзака нет никакой романтической мелодики, и Янку этот автор (в переводе Боя[97]) убеждал.

Дорогие мои тени, я не могу пригласить вас побеседовать, потому что позади у нас вся — лишь мы знаем насколько — трагическая жизнь. Наша беседа превратилась бы в плач на три голоса.

Барокко

Их жизнь была тяжелой и монотонной. Они ходили за плугом, сеяли, жали, косили — и так с утра до ночи. Лишь в воскресенье, когда они шли в церковь, всё внезапно менялось. Из серости они попадали в царство белизны и золота — на капителях витых колонн, на рамах картин, на чаше посреди алтаря. Наверху, под куполом, эти золото и белизна сливались со светом и голубизной неба. Они смотрели, а их сердца несла ввысь органная музыка.

Главное в барокко — не дворцы и колокольни, а интерьеры храмов. Какое чудесное изобретение! Неудивительно, что иезуитское барокко распространилось на востоке Европы, вплоть до Полоцка и Витебска, и завоевало Центральную и Южную Америку. Волнистость вместо прямой линии, причудливые и пышные формы одежд на статуях, летающие пухлые ангелы — все это приглашало в мир золота, в изобилие золотого великолепия. Интерьер храма переносил верующих в иной мир, противостоящий повседневной жизни среди тягот и лишений.

Быть может, барокко возникло для того, чтобы соперничать с золотым ларцом, золотым ульем, как можно назвать интерьер многих православных церквей, где пение, запах кадила и слова литургии заменяют богословие и проповедь христианского учения? Об этом мне ничего не известно, кроме того, что когда в десятом веке нашей эры киевские ратники очутились в величайшем храме Византии, Софийском соборе, они уже не знали, где находятся — на земле или на небесах, — и, по легенде, это предопределило решение князя избрать для Руси христианскую веру. Во всяком случае, барочный католицизм успешно соперничал с православием и задержал наступление Реформации — может быть, потому, что предвестием неба не могли быть голые стены протестантской кирхи.

Бачинский, Кшиштоф

Когда в тридцатые годы я познакомился в Вильно с известным критиком Станиславом Бачинским, мне и в голову не приходило, что через какое-то время я сведу знакомство с его сыном и что этот сын станет прославленным поэтом. Станислав Бачинский приезжал из Варшавы читать лекции в Институте изучения Восточной Европы. Он был рослый, с прямой спиной и военной выправкой — это соответствовало тому, что говорили о его службе в уланском полку Легионов и о его боевых подвигах во время Силезского восстания[98]. Политически его относили к левым пилсудчикам родом из ППС. Судя по его статьям, он был марксистом. Такой набор вызывал удивление — во всяком случае, я не встречал людей его склада.

Кшиштофа Бачинского я навещал во время немецкой оккупации в их (его и матери — отца уже не было в живых) варшавской квартире. Он дал мне стихи для антологии. Помню, как он принимал меня лежа, — его мучила астма. Его утонченность и бледность вызывали в памяти образ Марселя Пруста в обитой пробкой комнате. Среди молодых сверстников он не поддерживал ни группу «Искусство и народ»[99], ни ее противника Тадеуша Боровского[100] и издавал собственный журнальчик «Дрога»[101]. Тогда я не отдавал себе отчета в эволюции, которую он успел пройти в школьные годы. Некоторое время он считал себя марксистом-троцкистом. В гимназии Батория с ним учился Константы Еленский, который описал драку, вызванную насмешками класса над Рысеком Быховским, евреем: «Из тридцати с лишним учеников только пятеро дрались на нашей стороне — в их числе Кшиштоф Бачинский». Кстати говоря, став в Англии летчиком, Быховский отправил жившему в Нью-Йорке отцу письмо о неисправимом антисемитизме поляков и своем решении не возвращаться в Польшу, если он уцелеет на войне. Вскоре после этого его самолет был сбит в небе над Кельном, и он погиб.