Чеслав Милош - Азбука

• Название: Азбука
• Автор: Чеслав Милош
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-222-4

Интеллектуальная биография великого польского поэта Чеслава Милоша (1911–2004), лауреата Нобелевской премии, праведника мира, написана в форме энциклопедического словаря. Он включает в себя портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства; раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время, Сосуществование и многое другое); зарисовки городов и стран — всё самое важное в истории многострадального XX века.

На русский язык книга переведена впервые.

Возрастные ограничения: 16+

---

Дарвину, который в молодости изучал в Оксфорде богословие, не был чужд религиозный взгляд. Публикуя в 1859 году свое «Происхождение видов», он с сожалением отметил, что этот труд излагает богословие дьявола. Это могло означать лишь одно: он руководствовался своими наблюдениями, а они свидетельствовали о структуре жизни, которая его самого ужасала не меньше, чем выступавшую против его теории Церковь.

Дарвин разрушил стену между человеком и животным. Наделенный бессмертной душой человек необязательно возвышается над всякой живой тварью. В Книге Бытия Творец говорит: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле». Однако эта царская прерогатива подверглась сомнению после того, как стерлась граница между нами и другими видами живых существ, то есть неуловимым стал момент, когда в ходе эволюции из бессознательного родилось сознание. С тех пор вера в бессмертную душу стала своего рода злоупотреблением.

Ни одна наука не вторгается в наше мироощущение глубже, чем биология. Но всю полноту власти — пусть даже путем упрощения и вульгаризации — она обрела лишь в двадцатом веке. По словам Ежи Новосельского[111], чью (православную) мысль не сдерживают присущие католикам навыки, именно в этом столетии немцы, народ философов, поставили перед собой непростую задачу: доказать на практике, что наш образ человеческого существа как животного, подчиняющегося силовым отношениям, должен иметь последствия. Они сделали это, создав Освенцим.

Бобты[112]

Маленький городок на берегу Невяжи, недалеко от Лабунова (или Лабунавы) и Вендзяголы[113]. Рядом усадьба Погинье, принадлежавшая Здиславу Юревичу и Марысе, моей тетке. Из Бобт в Ковно ездили на пароходике, и это было в высшей степени живописное путешествие. Невяжа там очень узкая и извилистая. Пароходик заполнял собой почти всю реку, и его непрестанные повороты среди прибрежных кустов по-прежнему очень живо встают в моей памяти. Несколько парней из команды перекликались на тамошнем смешном польском. Затем мы выходили в Неман и встречали на своем пути гораздо более крупные суда, плывшие в Юрборк[114] и в море.

Бовуар, Симона де

Я ни разу с ней не встречался, но моя антипатия не ослабла даже теперь, после ее смерти, когда она быстро уносится в страну примечаний петитом к истории своей эпохи. Предположим, что такая антипатия к великосветской даме была неизбежна у человека из глухой провинции и что к этому примешивалась досада на мою робость простолюдина перед изощренной цивилизованностью. Замкнувшись в коконе своей французскости, эта особа не представляла, как ее может осудить кто-нибудь извне. Из трех подруг-тезок, учившихся в École Normale Supérieure (Бовуар, Симона Вейль и Симона Петремен[115]), она была, по ее собственному мнению, самой эмансипированной, но по сути олицетворяла «скромное обаяние» французской буржуазии. Я не могу простить ей подлости, выразившейся в совместной с Сартром травле Камю. Ситуация как из моралите: честного, благородного, правдивого человека оплевывает во имя политкорректности пара так называемых интеллектуалов. Каким же нужно быть слепым доктринером, чтобы ради очернения Камю написать целый роман, «Les mandarins», перемешав взгляды философа со сплетнями о его личной жизни.

Главная выразительница точки зрения феминисток… Плохо же это о них свидетельствует. Я уважаю и даже почитаю тех, кто защищает женщин из сочувствия к их судьбе. Но у Бовуар всё сводилось к погоне за очередной интеллектуальной модой. Дурная баба.

Богдзевич, Антоний

Сначала в Вильно — студент, член Клуба бродяг, всегда элегантно одетый, первый speaker недавно созданной редакции Польского радио и радиорепортер. Он был сыном одного из университетских посыльных. Потом работа в кино, стипендия в Париже, опять сотрудник Польского радио — на этот раз в Варшаве, и режиссер радиопостановок, член киноклуба «Старт». Антоний все время появлялся в моей жизни. Во время оккупации, после того как нас выгнали из Дынасов, мы снимали комнату в его новехонькой квартире в недавно построенном доме на углу Кредитовой и Мазовецкой. Ресторан «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой был нашей базой, потому что работавший там барменом Антоний всегда наливал что-нибудь мне, Анджеевскому и Янке. Там играли на двух роялях Лютославский и Пануфник. Кроме того, Антоний занимался подпольной кинодокументацией. После войны он стал одним из основателей «Польского фильма»[116].

Богомилы

Манихейская секта в средневековой Болгарии. Оказалась там потому, что Византия, в чьих восточных азиатских провинциях распространялась еретическая религия пророка Мани, пыталась избавиться от ее последователей, изгоняя их на северные окраины. Пристанищем богомилов стали монастыри. Склонность русских сект считать материальный мир владением сатаны, если не его творением, могла быть частью болгарского наследия, как и церковнославянский язык. Из Болгарии богомилы отправляются на запад, основывая свои центры в Боснии и продвигаясь вдоль Адриатического побережья в северную Италию, а оттуда — в Прованс, где они расцветают под именем катаров или альбигойцев. Эти странствия я использовал в качестве предлога, чтобы в рамках лекций на факультете славянской литературы в Беркли прочитать курс истории манихейства, исходя из его якобы славянского происхождения. Разумеется, историки занимались катарами — ведь инквизиция, сыгравшая в истории Церкви столь важную роль, была создана в первую очередь для борьбы с ними, а преследование катаров стало серьезным вкладом в строительство людьми ада на земле.

Обратить внимание двадцатого века на альбигойцев и вообще манихеев как на религиозную проблему пыталась Симона Вейль. Не то чтобы религию манихеев можно было воскресить, но их решимость считать ветхозаветного Иегову низшим демиургом, ответственным за злой мир, находит сегодня отклик у многих людей. Этому способствовало стирание границы между животными и человеком, вытекающее из теории эволюции, — отсюда повышенная восприимчивость к страданиям всех живых существ, а не только человека. Бог, обустроивший этот мир, виновен во всеобщей боли. Сегодня все чаще отвергается миф о грехопадении, то есть о благом творении, искаженном грехом Адама. Напротив, считается, что человек действует под влиянием тех же влечений, что и животные, подчиняясь тому же закону борьбы.

Симона Вейль по-прежнему остается неоднозначной личностью. Осуждавшаяся евреями за мнимый антисемитизм (катарское отвержение Ветхого Завета), исповедовавшая жесткий детерминизм природы (и человека), она ценила христианство за сверхъестественность, а слова «да приидет Царствие Твое» интерпретировала как молитву о конце света.

Для катаров тварный мир был неизлечимо злым. Даже произведение потомства было злом, ибо продлевало существование мира. При всей своей тоске по небытию Симона Вейль восхищалась тварным миром за его (в частности, математическую) красоту, а ее мысль заставляет признать противоречие между похвалой бытию и бунтом — противоречие, без которого катары вполне обходились.

Бодлер, Шарль

Несчастливая жизнь, выдающийся ум, значимый поэт. Быть может, поэты с талантом такого масштаба жили и в других странах, но Бодлер был французом как раз в те времена, когда Париж считался культурной столицей мира. Именно Париж как символ большого города, Париж эпохи промышленно-технической революции, адский город — la cité infernalne — стал темой его поэзии и замечательных статей о живописи.

Взгляды Бодлера были очень любопытны с богословской точки зрения, ибо он жил на грани веры и неверия, чем отличался от своих атеистических последователей — Стефана Малларме и Поля Валери. Полностью погруженный в атмосферу римского католичества с сильным отпечатком манихейства и обостренной восприимчивостью к силе Ада — того, который мы переживаем в земной (то есть городской) юдоли, и загробного, — он способствовал созданию мифологических картин большого города не менее, чем Бальзак. В этом смысле Т. С. Элиот в «Бесплодной земле» и Джойс в «Улиссе» — его последователи.

В правилах стихосложения он был верен французской метрике. Когда-то Александр Ват[117] показал мне его стихотворение и сонет шестнадцатого века, ничего не сказав об авторстве и эпохе. Отличить было трудно. Эта преемственность правил стихосложения объясняет авангардный переворот во Франции, обусловленный прежде всего желанием освободиться от тирании александрийского стиха. По крайней мере, так утверждал в беседе со мной Сен-Жон Перс, саркастически отзываясь о подражателях, которые пишут на других языках, не осознавая, чем руководствовались французы.